Гудит по селу свадьба, рвутся гармони от натуги, девушки и парни, зыркая глазами на молодых, водят хороводы, поют частушки. Уронил уж голову на стол пьяный Дементий, только ногой стучит в такт бойкой песне девчат. Антонина Карповна, недовольно поджав губы, тычет мужа в бок, велит уходить в дом, не позорить её храпом, но Дементий, вяло отпихиваясь, только мычит, а потом, вдруг протрезвев, вскакивает, хватает за руку сидящую рядом девчоночку в красном длинном сарафане и вышитой гладью рубашке. Девочка испуганно и в то же время радостно взвизгивает, цепляется за руки отца, и вот они уже кружатся в бешеном танце. Дементий не дает девочке встать на землю, держит её, будто в обнимку, а сам так и ходит, так и дергает плечами.
— Ничё, Машка! Ничё, не реви, родненькая! — кричит он. — И тебя замуж выдадим! Вот дорастешь до сестёр, и выдадим! Я тебе жениха найду — лучше всех. Избу тебе справим, платье мать сошьёт атласное. Ой, Маруська, бусы куплю красные, серьги золотые выменяю, коня отдам, что хошь, отдам, а будешь ты у меня самая красивая! Никто на селе такой счастливой не будет, как моя Маня!
Дементий стучал сапогами по утоптанной, глинистой земле двора, обнимая самую младшую дочку свою. А та, запрокинув назад головенку с золотисто–белыми, мягкими косами, смеялась счастливо, беззаботно.
— Да, папка! Да! — зашептала она, уткнувшись в бороду запыхавшегося отца. — Уууу!..
Совсем осоловев, Дементий повалился на лавку, но Машку не зашиб, аккуратно усадил рядом, сунул ей в руки свистульку, которую вынул из кармана пиджака.
— Ну иди, иди, егоза. Устал батя, дай отдышаться! — прохрипел он, хватая ртом воздух. Весь красный, с синюшными губами, он напряженно смотрел вслед ковыляющей к невесте дочке.
— Смотрите, наша «козья ножка» идет. Садись, милка, угощайся! Машка, а вот пряник! — тычет в руки девочке угощение красавица–невеста Зинаида.
Все по–особенному смотрят на Машу. Она пока не замечает, но за этими улыбками, баловством и гостинцами прячется жалость. А еще отвращение к её уродству. Принято на Руси чтить юродивых, калек и убогих, они как будто Богом посланы для устрашения, чтобы напоминать, что за грехи людские бывает… Но Маша не грешница, она просто такая, какая есть.
Машу на селе зовут «Козьей ножкой». Девочка родилась убогой, с искривленной, изуродованной левой ногой. Ступня ей как будто всегда вытянута вперед, а пальцы напряженно собраны в пучок. Точно козочка лапку беленькую протянула вперед, того гляди, пустится галопом, радостно бодаясь. То ли жилы были слишком коротки в голени, то ли судорогой свело раз и навсегда мышцы, но ходить, как все, Маша не могла. На мысочках, на полупальцах скакала Маруся по избе, помогая матери. Хромая, она прибегала к отцу в поле, приносила ему обед, плясала с сестрами, купалась, вытянув ножку, как русалка.
Маша — самая младшая из трёх девочек, что родились у Антонины Карповны и Дементия Егоровича. Две старшие, Наталья и Зинаида, были красавицами. Кровь с молоком, загорелые, с крупными чертами лица, темными волосами и округлым, сильным телом, в Дементьевскую породу, они, как пришло время, выскочили замуж. В прошлом году отгуляли свадьбу Наташеньки, отправила её Антонина в соседнее село, благословила и дала с собой иконку, в горнице, в красному углу поставить. Зина уходила из дома сегодня. Поплакали они с Марусей накануне, попели песни грустные, а потом, обняв свою «Козью ножку», Зина горячо зашептала, что и Маша будет счастлива, что и она встретит своего суженого, что вырастет самой красивой, самой милой девушкой. Маруся слушала, разглаживая на кровати Зинину фату, кивала, притоптывая своей уродливой ступнёй по доскам пола.
— Я буду скучать. Можно, я приходить буду, навещать тебя? Потом с детками помогать. Я земляники завтра наберу, прибегу к тебе утром, ты в окошко высунись. Зина, оставь мне свою куклу, я её посажу рядом, тебя вспоминать буду… — тараторит Маруся, а у самой того гляди слезки на глазах выступят.
— Да, конечно, забирай! — сунула Зина в руки сестре шитую из лоскутков куколку с волосами—веревочками и размалеванным красками лицом. — И не скучай, не нужно! Мы с Натальей ушли, тебе тоже хорошо — комната вся твоя. Разлетелись твои сестрицы, оставайся матери подмогой, Маруся. Ну не реви, не нужно. Пустое! И у тебя всё будет — свадьба, любовь будет, чувства…— кивнула Зина. А потом отвернулась, закусив губу. Никогда не уйдет из этого дома Маша. Ну кто такую в жены возьмет, кто позарится на инвалидку?.. И не помощница она, и не красавица. Такие обычно остаются ухаживать за престарелыми родителями, сидят в своей светелке или уходят в монастырь, не найдя утешения в миру… Таких всегда жалко. На фоне чужого счастья они кажутся еще убогей, им можно сочувствовать, это делает тебя как будто чище, возвышенней. Но никто не видит Зининых мыслей, не подслушивает их. А она радуется, что наконец уходит из этого дома. Она не хотела, чтобы мать рожала Машку. Им с Наташей и так было хорошо! Отец привозил им с ярмарки подарки, хвалил, радовался их красоте, но, как родилась Машка, забыл обо всём, шпынял их, чтобы не мешали младенцу, сидел у люльки, постанывал, гладил изуродованную ножку и плакал. Его сердце оказалось не таким огромным, чтобы вместить в него любовь ко всем своим детям. Оно сочилось страданием по младшей, старшие теперь по боку.
А Марусе, кажется, всё нипочём, веселится, хрумкает зубками привезенные теперь уже ей с ярмарки леденцы, примеряет сшитый матерью сарафан. Она не слышит или не желает слышать вздохов за своей спиной, не видит недовольных взглядом сестер, она любит себя и весь мир.
— Козья ты моя ножка, милка моя убогая! — повторяет отец, поймав Марусю, прыгающую в одной рубашонке по ступенькам, и гладит её по головке. — Потихоньку, не торопись. Куда же, если нога как копытце…
Летом Маруся ходит босиком. Она давно привыкла и к прохладной, мокрой от росы траве, не колет её ступни сено, не давит попавшийся под ногу камешек. Осторожно, вытянув левый мысочек, ступает Маша утром со ступенек, идет кормить кур, выгоняет к пастуху корову. Летом ей вольготно и просто.
В распутицу и зимнюю наледь тяжелее. Сапоги и валенки соскакивают с вытянутой ножки, приходится подвязывать их, обернув голенище веревкой и затянув её на ноге. Валеночек скользит по льду, утопает в снегу, пронзая его, точно иглой. Тогда Маша достает костыль. Она его не любит, потому что это приспособление отнимает свободу рук, да и стыдно как–то. Вон, дед Игнат, так тот с войны без ноги вернулся, ходит на костылях, ему они нужны, оправданы. А Маша?.. Как будто бы передразнивает старика! Нет, надо стараться ходить без подпоры, надо!..
Когда настало время ходить Маше в школу, она постоянно опаздывала к уроку, плелась медленнее всех по укатанной трактором дороге, тащила свой портфель, пыхтела и шмыгала носом.
— Маша, опять? — строго отчитывала её учительница. — Я понимаю, у тебя инвалидность, но надо как–то решать эти вопросы.
Инна Борисовна приехала в село год назад, принялась учительствовать, выбила у председателя и новое здание школы, и учебники, и форму ребятишкам. Она была молода, горела своим делом, но нисколько не хотела входить в положение детей. У кого семеро по лавкам, старшие матери помогают, ложатся затемно, уроки делать не успевают, у кого отец буянит, приходится из дома убегать, отсиживаться в сарае или амбаре, писать в тетрадках на полу или коленке, от чего почерк становится ужасно кривим и некрасивым.
И Машина нога… Ну можно же как–то организовать подвоз, вон, у отца лошадь есть, сани пусть сделает.
— Вашей дочери надо учиться! — выговаривала ему Инна Борисовна, — а вы препятствуете! Образование у нас доступно всем!
— Да какое там образование… — махал только Дементий рукой. — Всему, что нужно, она и так научится, а ваши науки ей ни к чему. Вы же её видели! Ножка у неё, она у нас…
Тут мужчина отвернулся, смахнул с глаз слезу.
— Да какая она?! Ну вот какая?! Вы обязаны заниматься её образованием, Дементий Егорович. И никаких возражений!
В том, что дочка родилась с изъяном, Дементий винил жену. Та, мол, будучи беременной, каталась на санях, упала на живот, что–то там повредила ребенку. Всю жизнь теперь Дементий будет корить супругу, с досадой качать головой. Антонина Карповна сначала все оправдывалась, а потом, устав от мужниных попреков, указала ему на пьянство.
— Семя твое поганое было, вот и не получилась дочка! — сузив глаза и тяжело ударяя пальцем по столу, будет одергивать она мужа. Тот притихнет на время, а потом обвинения польются с новой силой.
Маша— последыш, лебединая песня Тони. В больнице сказали, что уж не родить Тоне никого, Маша — конец её материнству. Физический изъян Маруси сполна искупался красивым, звонким голосом. Слушать её любили все от мала до велика. Сядут на траву, велят «Козьей ножке» пристроиться в центре и затягивают длинную, полную переживаний песню. Маша подпевает, потом, точно набрав соков, становится ведущей, вытягивает такие переливы, что все сразу замолкают, наслаждаются.
Маша любит петь про любовь, ей это кажется чем–то сказочным, волшебным. И у нее будет, так как в песнях, и она будет стоять с суженым, надев красивый сарафан, смущаться, боясь того, что бывает в первую брачную ночь, о которой шепчутся девушки…
— Ну, Машка, разлетелись сестрицы, теперь ты одна у нас помощница. Знай, матери помогай, да и про себя не забывай! — сказал отец. — Книжки, вон, Зинины читай, Наташины учебники тоже бери. Надо вперед идти, надо в ногу, так сказать… Вон, твоя учителка на меня наругалась, грозится председателю донести, что в школу ты опаздываешь. Образование получишь, человеком станешь!
Антонина строго, укоризненно взглянула на мужа. Опять он несёт околесицу, сам запутался, девке лишние надежды подает. Ну какой «человек», какое образование!
— Иди уже, птица–говорун! — Тоня сунула в руки мужа завернутый в полотенце обед. — Пустое мелешь!
Она действительно не верила, что Маше нужны все эти науки.
— Пусть уж лучше хозяйство перенимает, будет владеть, когда мы с тобой помрем, — махала Тоня рукой. — Зачем девчонке голову забивать, если все равно…
— Что? Всё ты, Тонька, портишь! — с досадой отвернулся Дементий, оттолкнул только что принесенные Маше книги. — Человек должен развиваться, а не только за коровой ходить. Маша — человек, значит должна и о мироустройстве знать, и о космосе! Я книги ей так и буду носить, понятно?! И тебе, мать, надо поучиться, а то стыдно!
— Ой, о стыде заговорил! Три класса церковно–приходской школы… Иди уж лучше! — прогнала мужа Антонина, спрятала принесенные Дементием книжки в сундук, а Марусю отправила с каким–то поручением. Нет, Маша, «козья ножка», при ней останется, зачем наука? Только душу травить!..
Чем становилась старше, тем труднее было ходить зимой в школу. Стала болеть от холода нога, по ней пробегали судороги, Маша говорила, что будто внутри кости не помещаются, наружу рвутся. Она стонала по ночам, а утром, бледная, хмурая собиралась на учёбу.
— Марусь! Выходи, жду же! — раздавался крик из–за высокого, как будто крепость, забора. — Иди, студёно, сил нет!
Это звал подружку Ванька, мальчишка, взявший над соседкой шефство. Иван был старше Маруси на год. В детстве они вместе играли, гладили котят, народившихся у Ваниной кошки, ходили смотреть, как пастух гонит стадо в поле, как табун лошадей с фермы бежит большим красно–рыжим пятном по сочной, изумрудно–зеленой траве, сидели у Маши на крыльце, девочка пела, а Ванька, утащив гармонь у старшего брата, Сережки, как будто подыгрывал ей.
— Иван, верни инструмент! — кричал вернувшийся с работы Сергей. — Верни, а то без штанов оставлю, прут возьму!
Ванька и Маша, хихикая, прятались от Сережи в сарае, а он, рыча и топая, искал их.
Зайдет в сарай, прислушается. То ли мышь, то ли кошка в углу скребется, потом вздохнет оттуда Маша, шикнет на неё Иван. Сергей сделает вид, что и не заметил ребят, схватит гармонь, лежащую тут же, на верстаке, выйдет, притаится, а потом, как ребятня выйдет, обхватит их большими своими руками и давай подбрасывать одного за другим. Маруся, визжа и раскинув ручки, взлетает высоко–высоко, смеется. Сережа ей очень нравится, она тайком влюблена в него, но никому об этом не говорит.
— Ох, забодаю! Ох, на небо закину! — кричал Сергей. Мышцы его под выцветшей рубашкой ходили ходуном, вздымалась могучая грудь. Он казался Маше таким красивым и таким взрослым… Ох, вырасти бы поскорее, и тогда…
Ванька, узнав о глупой влюбленности подружки, страшно обиделся, неделю к Маше не подходил, а потом всё разрешилось само собой — Сергея забрали в армию.
Маша вцепившись в борт грузовика, махала парню и плакала, а Иван, стоя рядом и стесняясь причитаний матери, кусал губы. Он ревновал Серёгу к Марусе, ему было жалко, что уезжает брат и горько от того, что он, Ваня, не такой, он слабый, маленький, потому Маше он и не нравится…
Проводив Сережу, Маша и Ванька долго потом сидели и молчали на крыльце, потом Маруся, вздохнув, опустила свою голову мальчику на плечо. Она очень хотела с ним помириться…
И вот теперь, зимой, Ванька пришел, чтобы отнести Марусю у себя на закорках в школу. Вытянувшаяся, худенькая Машка, изловчившись, прыгала ему на спину, он подхватывал её под коленки, она осторожно сцепляла ладошки в колючих варежках у него на шее, и они шагали по сугробам вперед, вниз по улице, потом через перелесок к торчащей на пригорке большим грибом школе.
— Больно, Ваня, осторожнее, — шептала Маша.
— Извини, я стараюсь. Ты тяжёлая, — отдуваясь, шептал Иван. Он сегодня был не в духе, поссорился с матерью, теперь стыдился своих резких слов.
— Я ни капельки не тяжелая, Ваня! Ну давай, я сама. Опусти! — забеспокоилась Маруся, разжала руки и, не удержавшись, упала назад.
Ваня, с досадой оглянувшись, махнул рукой и зашагал вперед. Ему казалось, что все кругом нарочно делают что–то не так, а потом ведь обвинят его! Вот и Машка туда же! Ковыляет, потом расскажет всем, что Ванька бросил её посреди дороги! Ну и пусть сама выкручивается, а то будет тут ещё…
Что «ещё» Иван не придумал, он ступил на путь взросления, дерзкого, буйного, какого–то непонятного и от того очень тяжелого. Внутри всё клокотало и рвалось наружу скандалами и неугомонным протестом…
Маша до школы в тот день так и не дошла, вернулась домой, села у печки и, положив на лавку больную ногу как–то отстраненно рассматривала её, будто и не её это нога вовсе, а чужая, кукольная. Вот она сейчас болит, бегают по ней словно муравьи, кусаются, но это Маша себе придумала, это не у неё, а у куклы…
Видя, как мучается дочка, Дементий запретил ей ходить в школу, посадил под домашний арест.
— Вы бы лучше её к врачу свозили, в больницу. Там разберутся, что к чему. Девочке еще жить! — опять отчитывала Дементия Егоровича учительница. — Это же элементарная халатность, не показать ребенка докторам.
— Показывали! И не смейте мне тут выговаривать! — сердито буркнул в ответ мужчина, стоя на крыльце школы и смотря вниз, на свои побелевшие от снега валенки. — Доктора говорят, не знаю, как тут быть. Надо, мол, всё резать, всё вскрывать. А я не дам девочку мою так, слышите?! Не дам, чтобы мучалась!
— Серый вы человек, Дементий Егорович, — покачала головой педагог. — Ну сейчас же всё гуманно, всё во имя больного. Пирогов вот…
Но мужчина её дослушивать не стал, махнул только рукой и зашагал прочь, а учебники Марусины так и оставил на ступеньках…
Инна Борисовна пару раз приходила навестить свою ученицу, приносила ей задания, шушукалась о чем–то. Они с Марусей уговорились сдать экзамены, получить аттестат, даже если родители против.
— Надо постараться, Маша. Сейчас нельзя быть необразованной, просто стыдно! Война давно закончилась, настало время мирного, светлого будущего. И все перед этим будущем равны, все достойны!
Мария слушала, кивала, потихоньку училась, а когда мать с отцом приходили домой, прятала тетрадки.
Она всё чаще жаловалась, что нога болит. Антонина делала ей какие–то припарки, давала настои, мазала густой, пахучей мазью, но ничего не помогало.
«Козья ножка» стала редко выходить из дома, сидела у окошка, ждала, пока не пройдет мимо Иван. Тогда, вскочив, она распахивала створки и звала своего дружка поговорить. Но тот махал только рукой, всегда ему некогда, дел много…
Иногда отец возил Машу к сестрам. Наталью навещали редко, добраться до её села было трудно, мешала разлившаяся река. Зина жила ближе, к ней Маруся сначала часто бегала, но потом Зинин муж, Фёдор, почему–то стал как будто брезговать девочкой.
Однажды он увидел, как Маша, чуть приподняв подол юбки, показывает сестре, где и что болит на ноге. Фёдор передернулся, отвернулся, вышел из избы.
— Зинка, пусть она к нам больше не ходит. Ну не могу я её видеть, — повернулся к жене перед сном мужчина. — Эта её нога, и правда, как у козы, только копыта не хватает. Да и тебе расстраиваться нельзя, ведь тяжёлая ты…
Зина, расстроившаяся, было, тут же улыбнулась. Да, она ждет ребенка, первенца, а Маша ей мешает радоваться, напоминая о своей убогости.
— Ладно, я скажу отцу, путь больше не привозит, — помолчав, ответила она. — Спи, сокол мой, спи. Не беспокойся!
Марусе сказали, что Зинаида плохо себя чувствует, просит к ней не приезжать…
Однажды летом, в разгар рабочего дня, сделав все, что велела мать, Маша присела отдохнуть на лавке у дома. Облокотившись о стену спиной, она закрыла глаза и слушала, как кричат в небе стрижи. Свист от их быстрого полета был слышен даже здесь, на земле. Маша тоже хотела бы уметь летать. Тогда ей было бы все равно, какие у неё ноги.
— Маруся! Машка! — задыхаясь, закричал Иван, распахнул калитку, побежал к девчонке. — Машка, там отец твой в поле… Упал он, не дышит и…
Мария вскочила, сердце билось так сильно, что ударялось нежными своими стенками о ребра, того гляди расколется.
Девушка сначала побежала, но, споткнувшись, опомнилась, отвязала коня и, вскочив на него, поскакала в поле, где работал сегодня Дементий. Держаться на лошади она умела очень хорошо, это было почти как летать, только чуть ниже.
Легкая, тонкая Марусина фигурка исчезла в полуденном мареве, напрасно Ваня кричал, чтобы девушка подождала его…
Маша не успела. Собравшийся вокруг лежащего на земле мужчины народ расступился, завздыхал.
— Отмучился батя твой, Машка. Черное горе в дом пришло… — прошептал кто–то…
Дементия похоронили, как полагается, на третий день. Антонина, Наталья, Зинаида и Маша стояли над могилой и растерянно смотрели, как падает на крышку гроба земля.
— Как же так, девочки?! Как же он нас оставил?! С кем же я теперь? — причитала Антонина, потом, схватив Машу за руку, упала на колени, зарыдала.
Старшие дочери прижались к своим мужьям, а Маруся, дрожа, шептала:
— Мама, не плачь, мама! Я же с тобой останусь, я всегда рядом, ты же знаешь. Пойдем домой, не надо здесь…
— Да, Маша, да! Ты теперь со мной будешь, тебя Господь специально мне послал такую, чтобы утешением была. Ни к кому не уйдешь, да?
Антонина безумным взглядом гипнотизировала дочь, крепко вцепившись в её запястье. А Маша, хромая, шагала рядом, кивала и только лишь раз оглянулась посмотреть на то место, где теперь будет ждать её отец…
Маруся хотела уехать, поступить в институт, стать кем–то особенным, но теперь об этом не может быть и речи. Теперь она должна стать опорой и подмогой матери.
Антонина два дня не вставала, лежала, как будто парализованная, мычала да ыгыкала только, а Маша сидела рядом, утешала, пела колыбельные и кормила мать с ложки.
Оправившись, женщина как будто стала жить обычной жизнью, но Марусю теперь вообще со двора не пускала, берегла.
— Ты куда собралась, а? — караулила она девушку у калитки. — Никаких супрядок! Глупая! Там же и толкнуть могут, и обозвать как! Люди–то у нас злые, люди таких, как ты, убогих, не любят. Оставайся–ка лучше дома, вот я тебе ниток принесла, ты просила, говорила, вышивать хочешь. Вот, на!
Мать вываливала на лавку разноцветные клубки.
— Мам, я с собой возьму. Мы недолго сидеть будем, просто попоем, погадаем, а? Ну не сердись, мамочка!
Маруся, как в детстве, брала руки матери в свои и, повернув их к себе ладошками, утыкалась в шершавые подушечки пальцев лицом.
— Ты обещала не бросать меня, Маша! А теперь уходишь, я весь вечер одна буду? Не надо, не рви ты мое сердце! — срывалась на тонкий крик Тоня, качала сокрушенно головой.
Маруся послушно кивала. Она обещала…
У них в доме не было большого, в полный рост, зеркала. Маша всегда видела только своё личико в кругляше, висящем на стене. Её вообще как–то мало интересовало, кто она и как выглядит.
Но однажды увидев идущего по улице Ивана в обнимку с незнакомой Маше девушкой, «Козья ножка» вдруг покраснела, будто что неприличное увидела, задернула шторки, стала ощупывать себя. Всё вроде на месте, всё как у всех, если не считать левой ноги. Но ведь её и не видно почти, подумаешь, хромота, так это не страшно, это мелочи! Маруся же тоже красивая, все говорят! Так что же Ваня?..
Маша вынула из шкафа своё самое нарядное платье, быстро переоделась, заплела волосы в тугую, переливающуюся пшеничными отблесками косу, взяла мамину помаду и, проведя пару раз по губам, улыбнулась. Она сейчас выйдет за околицу, пойдет к подружкам, вон они уже песни поют, смеются. Она догонит Ваню, он увидит её такой нарядной, веселой, и снова они будут вместе.
Иван иногда заходил к соседке в гости, навещал Марусю, рассказывал, что брат его решил остаться в армии, что и он, Ваня, тоже уедет, будет служить.
Маша смотрела на сидящего за столом парня и наконец поняла, что же чувствовали сестры, когда выбирали себе мужей. Это любовь, трепетная, нежная, парящая в мечтах любовь!
Маша, поправив поясок и надев широкие, со стертой подошвой сандалии, вышла на крылечко. Вечер прохладной, клубящейся туманом вуалью накрыл сумраком кусты сирени у калитки, брызнул росой на траву, развесил хрустальные капельки на листьях деревьев. После дневного зноя дышать теперь стало легко и приятно. Маша слезла со ступенек крылечка, скрипнула от её легкого движения калитка. Девушка засеменила по дороге в сторону клуба, где сегодня были танцы.
Еще издалека Маша услышала музыку, смех, увидела двигающиеся по сколоченному подиуму фигурки. Играло что–то иностранное. Нестройный хор девичьих голосов подпевал магнитофону, на скамеечках сидели парочки, кто–то вставал, уступал место другим, уходил в темноту, казавшуюся еще более густой, вязкой от яркого света фонарей.
Маша поправила платье, пригладила волосы и медленно пошла к подругам.
— Маруся? — как–то тревожно переглядываясь, улыбнулись они. — Тебя мама отпустила?
— Я сама себе хозяйка. Мне тоже отдохнуть хочется! — гордо ответила девушка. — А вы Ваню не видели?
— Да был тут где–то… Не найти в толпе–то. Ты сядь лучше, вон местечко!
Подружки повели Марусю к скамейке, но не успели её усадить, как Маша увидела Ивана. Тот стол в сторонке, улыбался, что–то рассказывая милой, в легком летнем платьице студентке. Она, застыв, слушала своего кавалера, иногда кокетливо улыбалась, опускала глаза, а потом бросала на Ваньку удивленный взгляд из–под густых, крашеных в черный цвет ресниц.
Иван заливался соловьем, юморил, боясь, что девчонке вдруг станет с ним скучно, лез из кожи вон, чтобы ей понравиться.
Маша медленно подошла к ним. Она ведь сегодня тоже очень хорошенькая, она не хуже этой студентки, значит Ваня и с ней потанцует.
— Привет! — весело сказала она, кивнув знакомому. — А я тоже пришла, очень хороший вечер сегодня, да?
Ваня смутился, его собеседница удивленно посмотрела на Марию, потом сдержанно кивнула.
— Свет, это Маша. Ну я тебе про неё рассказывал. Мы соседи, с детства знаем друг друга. Маша, это Светлана. Она с отрядом приехала к нам работать. У них практика в институте, — затараторил Ваня.
Маша протянула руку, Света слабо пожала её пальцы.
— Маш, ты иди, сядь. Мы скоро тоже подойдем! — Ваня взял девушку за плечи, развернул и указал на свободное место.
— Но я не хочу сидеть. Я танцевать пришла, как все! — высвободила свою руку Маруся. — Светлана, можно мне с Ваней потанцевать?
Студентка растерялась, потом кивнула. Но Иван не спешил от неё уходить.
— Я же сказал, иди и сядь. Еще не хватало, чтобы ты тут упала! — пробормотал он. — Маша, такие места не для тебя. Сама же говоришь, нога болит!
Мария не знала, радоваться ли ей, что парень так заботится о её здоровье, или огорчаться от того, что Ваня гонит её от себя.
— Идя, я сказал! Дай нам поговорить! — не унимался Иван. — Мешаешь. Тебе дома надо сидеть, как мать велела. Что ты приковыляла?!
Маша вдруг растерялась. Она поняла, как простенько смотрится её платье по сравнению с городским, что было надето на гостье, как по–деревенски выглядят уложенные «корзиночкой» волосы, а сандалии с выглядывающей из–под юбки больной ногой совсем старые, кожа на ремешках потрескалась, того гляди, оторвется.
— Ладно… Хорошо… Извините! — быстро кивнула Маруся, развернулась и, припадая на левую ногу, зашагала прочь.
— Видишь, у неё одна нога, как у животного, только копытца не хватает, — услышала она громкий шепот Ивана. — С рождения так. Всё село её жалеет. Она с матерью живет, никуда почти не ходит, лодырничает, мол, ногу нужно беречь, — недовольно добавил Иван. — Школу даже бросила, необразованная. А ко мне все липнет и липнет.
— Ну… Вы же друзья, ты сам говорил! — пожала задумчиво Света плечами.
— Да это когда было?! Потом разошлись. Я навещаю их с тетей Тоней иногда, но так только, из сочувствия что ли. «Козья ножка» у нас тихая, добрая, вот только не понимает, что все эти сборища не для неё. Ей дома всю жизнь сидеть, сестрам помогать, за матерью ходить, когда та состарится. Таков, мне кажется, удел убогих. Ладно, пойдем, потанцуем. А её я потом догоню! — махнул Иван рукой и повел Светлану к остальным ребятам. Света послушно пошла следом.
Маша, слыша, что они уже почти догнали её, хотела ускорить шаг, но оступилась, некрасиво упала на колени, платье задралось, обнажив её калечную ногу.
Испугавшись своего позора, девушка вскочила и заковыляла прочь. Эта Светлана была очень красивая, как из кинофильма. Ну как же Маше с ней тягаться. Глупая, платье нацепила, губы размалевала, а ногу–то! Ногу спрятать забыла!
Маруся метнулась в темноту, пошла по тропинке к дому. Она не слышала, как звала её Светлана, как недовольно бурчал Иван. Ей было стыдно за свой вид, нужно было поскорее уйти…
— Ты где была?! Я вернулась, тебя нет, Маша! Это что на тебе? — строго, с дрожью в голосе спросила Антонина, когда Маша вошла в горницу. — Ты как посмела Наталкино платье надеть, а? Сестра вещи оставила, хотела потом забрать, но теперь у неё заботы, чаяния, а ты, значит, хозяйничаешь?
Мать говорила сердито, исподлобья глядя на девушку, но, заметив, что та сильно расстроена, переменилась.
— Ой, не плачь, не расстраивайся, Машенька! Что, милый друг на другую позарился? Да, я слышала про эту печаль. А ничего! Ничего, дочка. Ты со мной живи, плохо ли? Я одна не могу, а ты все равно никому… — Тут Антонина осеклась, закашляла, жестом попросила Машу принести воды.
Сделав пару глотков, Антонина Карповна встрепенулась, оживленно стала рассказывать какие–то сплетни, усадила дочку ужинать.
А потом, убрав со стола, обняла Машу и тихо–тихо, как будто доверчиво, прошептала:
— Ты же не бросишь меня, Маня? Ты дана мне для утешения, для заботы. Наталья и Зина будут род продолжать, а ты… Ты в родном доме живи, так тебе велено. И не надевай больше этих никудышных нарядов, не дразни себя. Дома и сарафанчик подойдёт, а гулянки эти прекращай, но по твоей судьбе они!
Мать еще что–то говорила, а Маша, чуть отдернув шторку, смотрела в окошко. Она видела у Ваниной калитки две тени, они держались за руки, а потом слились на миг в одну, отпрянули в сторону и зашагали куда–то дальше. Это Иван провожал Свету.
— Он нашел другую, мама… Ваня теперь с другой девушкой… Он рассказывал ей, что я не такая, как все, что убогая. А папа говорил, что и у меня будет счастье, что замуж выйду, что самая красивая буду невеста. Мама, зачем он так говорил?! Зачем врал?! Я такая же, как они! Я тоже хочу, как Зина или Наташа, выйти замуж, деток чтоб было много. Ещё хочу…
— Ой, Маша, ну заладила! Разве можно так говорить?! — горячо заговорила Антонина. — У людей своя судьба, у тебя своя. Ты рядом с матерью должна быть. Не для того я тебя рожала, чтобы на старости лет одной остаться. Отец твой пил много, вот чепуху и болтал. Забудь. А сейчас, Маша, выкини из головы всю эту дребедень и иди–ка ты спать, утро вечера мудренее. Счастье — оно в семье. Я твоя семья, Маруська. Я тебя люблю такой, какая уж ты получилась.
— А какая я получилась? Я же не хлеб или суп, чтобы выйти удачной или не очень. Я живой человек! Я школу окончила, мама! Вы уходили на работу, а я книги вынимала и читала! Слышишь?! Я сдам экзамены, обязательно. И уеду в город, учиться буду. И в больницу поеду, чтобы врачи мне все починили! Я знаю, вы просто не захотели, вам тяжело, хозяйство не на кого оставить, а я и так проживу, да?! Ошибаетесь, я теперь сама буду решать! И…
Она хотела еще что–то добавить, но тут Антонина, горько усмехнувшись, дала маше пощёчину.
— Я, тебя рожая, чуть не умерла. Ты мне слишком дорого досталась, чтобы такие от тебя речи слушать. Будь благодарна, что вообще живешь. Дементий тебя очень хотел, дал бы Бог, он бы велел мне рожать без устали, да сам мой организм себя защищал. А от тебя не смог. Я сказала, Машка, что дальше всё будет, как раньше, значит, так и будет. Всё, иди спать!
Антонина Карповна вышла в сени, загремела чем–то, пошла на улицу, к колодцу. А Маруся так и стояла посреди горницы, слушая в ушах мамин голос: «Не хотела я тебя… Не хотела…»
У Ваниного дома остановился автомобиль, мигнули в темени фары, хлопнула дверца, потом всё стихло.
Маруся даже смотреть не стала, кто приехал…
Маша смутно помнила, что, когда была маленькой и боялась чего–то ночью, то на её плач приходили или сестры, или отец. Мама редко просыпалась. Маруся тогда ковыляла к ней сама, ложилась на краешек кровати и тут же засыпала. Мама была для «Козьей ножки» всем, и вдруг стала пустотой, как будто выстирали ткань, и исчез с неё рисунок, осталась черная тряпка…
Маша дождалась, пока уляжется мать, потом, осторожно выйдя из дома, медленно побрела по тропинке к лесу. От соседней избы отделился и стал двигаться вслед за ней маленький красный огонек…
Маруся спотыкалась, плакала, шагала вперед, и снова нога цеплялась за корни, было больно. Остановиться бы, присесть, подумать, слушая тишину, но нет, Маша читала, что делают люди, когда дальше у них нет будущего. Самый близкий тебе человек признался в том, что не хотел видеть тебя рядом, а тот, кого ты любила, не любит в ответ… От такого убегают. Навсегда.
Маша разулась, шагнула босыми ногами на мокрую траву, потом почувствовала, как нога провалилась в мокрый песок на берегу заросшего ряской пруда. Вода, холодная, плотная, уже обхватила щиколотки и поднимается дальше, к коленям.
— Божечки! Страшно–то как, мамочки! — причитала, кусая губы, девушка. — Ой, прости меня, папка, прости…
Потом тихо, протяжно запела, зажмурившись от страха:
«Белоснежными одеждами одевает красну девицу туман, и ласкает руки нежные река…»
Она уже зашла по пояс в воду, по телу стайками пробегали мурашки, захотелось обнять себя за плечи, отвернуться и бежать прочь. Но тут Маше показалось, что в тусклом свете звезд она разглядела свою «козью», с поджатыми пальцами, ногу…
— Зря ты, папка, меня ждал, родить хотел! Я вон какая несчастная теперь! И ты меня бросил, ушел! Наобещал с три короба, а не сбылось. Не для меня этот мир, папа, слышишь?! Плохо мне здесь. Ваня другую себе нашёл, мама никуда не пускает, люди меня рассматривают, как диковинку. Зачем всё это, а? Или тебе всё равно?
Маша уже почти кричала, глядя в чистое, мигающее равнодушными звездами небо, а потом кинулась в воду и поплыла прочь от берега. Ей не место рядом с другими, ей вообще в жизни не место!
Доплыв до середины пруда, Маша вдруг испугалась, решила вернуться обратно, но больную ногу свело судорогой, пальцы сжались еще больше, двигаться стало невозможно. Девушка ушла под воду, вынырнула, забила по воде руками, опять стала тонуть. Она еще никогда не хотела жить настолько сильно, как сейчас. Маруся плакала, кричала, но от воды доносился только всплеск и бульканье, нога зацепилась за корягу, Маша почувствовала, как стало жгуче больно.
— Папа! Папочка!..
От берега отделилась какая–то тень, кинулась в воду. Кто–то, быстро перебирая руками, плыл к Марусе, а она, зажмурившись, уходила ко дну…
— Ну ты дурная совсем что ли?! — орал на неё, не стесняясь, Сергей, тряс за плечи, опять кричал в самое ухо. — Ты что удумала, а?! Столько всего еще впереди у тебя, только–только оперилась, а уже голову в песок? Маша, да как же так?!
Он тянул её за руку, потом поставил на ноги, велел идти на траву.
— Ты… Сережа? Откуда ты здесь? Зачем ты мне мешаешь? — вырвалась девушка уже на берегу, оттолкнула молодого человека, стыдливо прикрыла руками мокрое платье. — Тебя не звали «Козьей ножкой», тебе не понять. У тебя, вон, всё, как нужно! Вы все вокруг меня жалели, баловали, а теперь в клетку заперли. Мама после смерти отца от себя вообще не отпускает, учиться не разрешает, гулять тоже нельзя! Да кому она нужна, такая моя жизнь?!— зло шептала Маша.
Повисло молчание, Маша ,кажется, слышала даже ,как стучит Сережкино сердце.
— Мне нужна, — спокойно ответил Серёжа. — Самой себе нужна. Ты ж себя совсем еще не знаешь, кто ты и какая! Не спеши, утопиться ты всегда успеешь, а вот взять, да и быть счастливой — это сложнее. Отец твой, Дементий Егорович, правду тебе говорил, что всё хорошо у тебя будет. Но самой бы ковать это счастье, не ждать, что другие все тебе принесут, а? Слабо? Да не слабо же, правда? Машка, ты же у меня самая хорошая, самая красивая, самая–самая! Ну чего же ты творишь…
Сергей набросил на девчонку свою куртку, обнял, а потом, покачав головой, быстро поцеловал. Маша аж задохнулась, поплыло все перед глазами, бросило в жар, щеки загорелись пурпурным цветом, она хотела, было, отвернуться, но вдруг передумала.
— Ты же не из жалости, правда? — тихо спросила она.
Сергей только помотал головой…
Иван не обрадовался сообщению старшего брата о том, что тот женится на Маше. Это было странно, как будто через его, Ванькину, голову.
— И куда ж ты её? — нагло спросил Иван старшего брата. — В кунсткамеру? Не позорь семью, найди себе нормальную! Или обычные на тебя не смотрят?
Ванька плевался словами, точно ядом. Раньше можно было подозвать Машу, потом прогнать, приласкать, а дальше сделать вид, что она тебе безразлична. Она, как кошка, была рада любой ласке, а теперь… Теперь она как будто повзрослела и перестала быть убогой. Она смотрела на всех, высоко подняв голову, она шла так уверенно, так гордо, что её хромота теперь и не замечалась. Она так смотрела на Серёжу, как не смотрела на Ваню ни одна девчонка…
Как и хотел Дементий Егорович, Маша была очень красивой невестой. Платье сшили, туфельки подобрали, Сережа через знакомых нашел мастера, который согласился исправить туфельку под особенную ножку девушки.
Антонина, рассердившись сначала, что Маша собралась уехать от неё, ближе к свадьбе оттаяла, суетилась радостная, гордая. Вот какую дочку они с мужем вырастили, что даже с изъяном берут!..
После свадьбы Сергей увез жену в часть.
— У меня один знакомый есть, военный врач, хирург. Если ты хочешь, то можем сходить, показать тебя ему, возможно, он предложит какие–то варианты… Но имей в виду, что я тебя люблю такой, какая ты есть, — как–то за завтраком сказал Сережа. — Знаешь, я бы раньше за тобой приехал, потому что еще тогда, когда ты провожала меня у грузовика, понял, что ты не просто Маруся, ты МОЯ Маруся. Но тогда я не мог тебе ничего предложить, а теперь могу. Ты подумай, я тогда договорюсь о консультации…
Маша, отставив чашку, задумчиво смотрела в окошко, где, рассевшись на уже укрытых снегом веточках рябины, спорили и шумели воробьи.
— У меня сессия скоро, как же… — пожала она плечами. — Да и…
— Что? Ну сдашь, и поедем. Марусь, ты сама реши, надо или нет. Я думаю, всё же нужно попробовать. Да?
— Да…
… — Будет долго, больно, сложно, но ещё возможно многое исправить, — осмотрев Машины ноги, задумчиво проговорил профессор Калмыков. — Что же вы раньше–то не обращались к врачам? Родители ваши куда смотрели?! В детском возрасте было бы проще! Ладно, ладно, не ревите. Не люблю я женских слез. Так что мы решаем? Маша, вы готовы?
Сидящая перед Калмыковым молодая женщина кивнула, потом тихо добавила, поглядывая на мужа:
— Только чуть позже. У нас с Сережей будет ребенок, я бы не хотела…
Сергей, закашлявшись, вскочил, уставился на жену.
А Калмыков хитро улыбнулся, потом, хлопнув себя по коленям, кивнул.
— Торопыги! Ну, торопыги! Ладно, уговорили. Как только все разрешится, сразу ко мне. Сережа, поздравляю!..
… Мария Дементьевна, стоя перед большим, во всю дверцу шкафа, зеркалом, любовалась собой и дочерью. Иринка родилась жгуче–рыжей, вертлявой и горластой девчонкой. Сережу было не отогнать от кроватки, все стоял он и любовался девочкой.
— Болит? — сочувственно спросил Сергей, кивнув на перебинтованную ножку Маши. — Ты бы посидела.
— Нет, доктор сказал, надо ходить. Господи, Сережка, как же так, я же тогда чуть не… И не было бы Иришки, нас бы не было…
Маруся испуганно закрыла лицо руками.
— Брось, не надо. У всех бывает так, что надо утонуть, оттолкнуться от дна, чтобы снова начать жить. Люблю тебя, Маруська, певунья ты моя нежная…
Сережа обнял жену, гладил её по худой спине, по волосам. Она была его, всегда только его. Хорошо, что тогда успел приехать, успел доплыть… Хорошо…
