…СПОСОБ….
Девочка родилась недоношенной, слабой. На дворе лютый мороз, война. Соседка, помогавшая в родах, бросив взгляд на безжизненный комочек, сказала моей бабушке, которой на тот момент было всего 17 лет, как припечатала:
— Помреть…
Бабушка вздрогнула и огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого. На счастье соседки ничего тяжелее полена рядом не оказалось.
Замахнувшись, бабушка молча швырнула поленом в тетку и процедила сквозь зубы:
— Не помреть…
Вовремя отскочив, соседка, убежала восвояси. Бабушка не знала что надо делать с недоношенными детьми, но почувствовала, что надо взять лукошко и набить его пухом. Осторожно уложив ребенка на мягкое дно, она поставила лукошко на горячую печку и стала искать пипетку для кормлений и доить тощую козу.
Новость о предстоящей кончине недоношенного младенца быстро облетела деревню. Делегация из баб в тот же день ввалилась в дом. Молча потоптавшись у двери, председательница делегации робко шепнула:
— Нюрк, а Нюрк… Можа подсобить чаво надоть? Ты если чаво, скажись.
Бабушка зыркнула орлицей и отрезала:
— Коли подсобить, так сами — бабы. Чай знаете, чаво в дому надоть делать, а коли хоронить пришли – так я с вас начну сперва. Вона ухват видали?
— Нюююр… Да ладно тябе… Што будь то и будь, а подсобить мы завсегда. Чай понимам…
Следующие месяцы в дом Кондрашиных входили и выходили люди. Некоторые, правда, сразу вылетали кубарем – те, кто осмеливался сомневаться в жизнеспособности младенца, который несмотря ни на что, даже на лютые морозы за окном, сопел себе в лукошке на печке. Бабушка два раза в день топила печку и купала маленькое тельце, а накупав и с трудом накормив из пипетки козьим молоком, намывала весь дом – никакой заразы не должно быть рядом с дочкой, с Нинухой. Нинуха скоро выросла и затопала жизнерадостным бутузом по горнице, а бабушка родила еще троих дочерей.
Одна из них, моя мама, в 1979 году лежала на реанимационной кушетке, едва отойдя от наркоза, и слушала, как врачи шепотом обсуждают новорожденного ребенка, появившегося раньше срока с осложнениями:
— Шансов мало… Переливание крови… Веса нет практически…
Ставившая капельницу медсестра, уверенно вылепила:
— Помрет…
Мама с большим трудом огляделась, заметила краем глаза судно на тумбочке, взяла ослабленной рукой, и шарахнула медсестру по наглой хребтине.
— Не помрет… , — слабым голосом прошептала мама и провалилась в спасительное бессознание.
Когда она очнулась, было темно, тяжелая тишина висела в воздухе. Собрав все силы, мама еле-еле встала на ноги и поковыляла искать детскую реанимацию.
Благо, реанимация была недалеко, иначе снова бессознание, снова бездна небытия. В зале с кюветами было несколько детей. Следуя естественному материнскому радару, мама безошибочно нашла свою безжизненную дочь, села рядом, очень осторожно вынула ее из инкубатора и прижав к груди, стала качать и напевать «На муромской дорожке».
Это потом придумают метод «Кенгуру», гнездования и прочие тактильные практики. А в 79 – м году мама знала только, что никакая сила не помешает ей качать своего ребенка и петь свою любимую песню. Утром маму нашла санитарка:
— Ах ты господи… Ложь ребенка-то, дура! Угробишь!
Санитарка было протянула руки, чтобы отнять младенца, но отшатнулась под маминым взглядом. Потом к маме подходили врачи и медсестры, но никто не решался приближаться меньше, чем на два метра, и увещевали «сбрендившую» роженицу на безопасном расстоянии. Последним заявился главврач. Постояв с минуту и посмотрев на мирно спящего на руках матери ребенка, который приобрел человеческие оттенки кожи вместо вчерашних синюшных, он только раз взглянул в глаза этой женщине и понял, что никакая армия не вырвет у нее ребенка из рук.
Главврач, на всякий случай ласково улыбаясь, осторожно подошел послушать ребенка, и с удивлением отметил, что сердцебиение и дыхание еще вчера умирающего ребенка, вполне нормализовалось, не представляя угрозы для жизни. Мама подобралась, вцепилась в ношу покрепче, готовая откусить руку по локоть любому, кто посмеет… Главврач удалился, распорядившись пускать мать к ребенку столько, сколько ей нужно.
Через две недели персонал роддома, вздохнув с облегчением, выписал это семейство, радуясь, что мама больше не будет нарушать вековые порядки казенных учреждений.
Мама работала на молочной кухне, поэтому приготовить недоношенной дочке высокопитательную и высококалорийную смесь не составляло для нее труда.
Если бы Нестле подсмотрели, как она протирает гречку и кипятит сахар, а потом увидели, как недоношенный розовощекий толстопуз, высосав всю стеклянную бутылку, вышвыривает ее из кроватки широким жестом, то наверное, рецептура современных порошков была бы другая. Нередко мама получала таким образом бутылкой в глаз, и соседи вежливо кивали, выслушивая ее версию о разбойном нападении недоношенного младенца. Папа же подходил к кроватке и очень просил не портить ему репутацию – а то от людей стыдно.
Об этих недоношенных и выхоженных новорожденных я думала в том роддоме, где родился мой ребенок. Целый месяц я жила в родильном зале на родильной кушетке. По какой-то неведомой причине никто не хотел отпустить меня жить в палату, объясняя это тем, что мало ли что, потом туды-сюды, лежи уж. Я и лежала. Рядом постоянно кто-то рожал и кричал сначала в один голос, а потом вдвоем с дитем. Я так к этому привыкла, что потом просто не могла спать в тишине и просила кого-нибудь покричать дурниной. Самый страшный момент для меня был тот, когда младенца кладут под лампу и оставляют орать три часа, успокаивая меня назидательным – конечно, так надо, легкие разрабатываются. Я понимала, что моего ребенка ждет то же самое, и тихо плакала, гладя живот и пытаясь безуспешно объяснить еще народившемуся ребенку необходимость такого мероприятия:
— Ты родишься. Я буду на операционном столе. Я не смогу тебя взять на ручки, когда ты будешь кричать под лампой. Но знай, что я люблю тебя.
Очнувшись от наркоза в день операции, в оглушающей тишине, я дико озираясь, закричала:
— Где мой ребенок? Где?
— Тихо-тихо. Что ты голосишь, — подошла медсестра со шприцем в руке.
Слабой рукой я схватила ее за рукав и в ужасе прошептала:
— Жив?
Медсестра сначала не поняла, а потом замахала руками:
– Да что ты, все нормально, слава богу, такая тяжелая операция — и все живы. Но напугал сначала твой – лежит под лампой и только кряхтит тихонько, так и не кричал. Вот ведь. Тихушник. Кряхтит и кряхтит себе.
Я представила своего малыша в больничном одеяле и маленькой шапочке, только появившегося на свет, который лишь кряхтит от того, что он, минуя все задумки природы, оказался в бестолковом корыте с лампой, и просто не могла не начать реветь вместо него. Медсестра, нисколько не удивившись – мы тут и не такое видали, тут же притащила мне маленький спящий кулек ровно на пять минут. Я вцепилась в него тигрицей.
— Не отдам, — шипела я столпившимся медсёстрам спустя час.
— Да как же? Ты ж в реанимации. Кто за ним ходить будет?
— Переводите. Меня. Куда. Хотите. Но с ним.
Пришла заведующая. Посмотрела. Махнула рукой.
Выписывались мы под бурные аплодисменты. Одна санитарка толкнула другую локтем и зашелестела громким шепотом:
— Слава те хоспади, пацан.
Не девка.
Не заявится к нам рОдить
