– Неродящая баба — уже и не баба, а только полбабы. Так свекровь моя говорит, – Маша вздыхала и горько улыбалась.
– А ты не слушай, – резко и неожиданно громко склонилась к ней полуглухая баба Шура, – Потому что Бог знает, шо делает. Знать – рано тебе родить ешшо, он-то наперёд всё видит.
– Так ведь, баб Шур… как видит-то? Пять лет живём. Я так ребёночка хочу, – слезы потекли по Машинам щекам.
Не так часто она об этом говорила вслух, все больше молчала, про себя в сердце хранила эту боль. А сейчас пришла в родную деревушку за десять километров навестить могилу матери, и вот присела с родной душой поговорить – со старой полуглухой соседкой.
– Знамо дело… Знамо – горестно. Но не мы детей находим, а они нас. Терпи, девка.
Лаяли оставшиеся в деревне собаки, чирикали воробьи. Привычных звуков деревни уж и не осталось. Деревня Заимка Ивановской области практически умерла. Склонилась покосившимися избами к реке, как будто отдавала ей свой последний поклон.
Марья направилась домой, к мужу. В большое село – Ильинское. Нужно было выйти из Заимки засветло. Всю жизнь она боялась ночного леса и поля – детский испуг какой-то…
Маша родом была отсюда. Шесть лет назад осталась совсем одна. Отец погиб уж после войны, и мать рано померла. Пошла она работать дояркой в местный колхоз.
Тогда, когда познакомилась с будущим мужем, стоял июнь. Это было семнадцатое лето Марьи, и первое лето, когда работала она на ферме. Ходить на ферму было далековато, но она бегала туда с удовольствием, хоть и болели поначалу руки от трудоёмкой дойки.
Однажды утром по дороге застал ее косой дождь. Небо заволокло, обложило тучами, хрипло зарокотало. Все кругом стало казаться косым, согнутым в одну сторону.
Маша нырнула под стоящий с краю деревушки у леса навес. Села на настил, наматывала на руку распущенные черные косы, выжимая из них дождевую воду. И тут, сквозь косые струи дождя, она разглядела бегущего к ней черноволосого парня, в клетчатой, прилипшей к телу рубахе и закатанных выше колен штанах. Парень нырнул под навес, увидел ее и разулыбался:
– Вот это подарочек! Я – Николай, а ты кто будешь?
Марья испугалась, сердце заколотилось – кругом темень от косого дождя. Она промолчала, отодвинулась на край настила.
– Тебя громом что ли оглушило? Или немая сроду? – шутил он.
– Не немая. Машей меня звать.
– Замёрзла? Не погреть? – продолжал пугать он девушку, но близко поначалу не подходил, – А нам дождь весь покос сбил. С МТСа я.
Он ещё долго шутил, а потом начал приставать так, что Марья здорово испугалась. Блузка ее прилипла к телу – это ли взбудоражило парня или просто был он очень любвиобилен… Марья рванула под дождь со всех ног, и долго так бежала, оглядываясь.
Ох, и страшно было в хмуром от нависших туч лесу!
А потом Николай Никифоров пришел к ним скотником на подмену, временно. Марья взглянула на него с обидой. И тут он вдруг начал свои ухаживания, ходил за Марьей по-серьезному. Видать, та встреча оставила след.
В замужество Марья окунулась с радостью. Хотя, что ждет ее в семье мужа и в чужой деревне, она представляла плохо. Свекровь оказалась хмурой, нездоровой. Она с радостью свалила на невестку часть забот, но следила за исполнением дел зорко.
И хоть приходилось и не сладко Марье, она не унывала. Была она работящая, жилистая… Вот только укоры свекрови смущали. Ну, так ведь и правда – пришла голодранкой, без приданого, сирота, да и только.
Впрочем, некоторое время спустя, по поводу хозяйства свекровь успокоилась. Видела, что невестка сноровистая. Другим укорам настало время – не несла Марья. Прошел год, пошел второй, а беременность не наступала.
– Ты, девка, порченая какая-то. Неродящая-то баба — уже и не баба, а только полбабы. Что это за дом у нас – без внуков-то?
Марья плакала Николаю в плечо, он укорял мать, а та злилась ещё больше. Молчала, вздыхала. Свекр и вовсе, смотрел в сторону Марьи, лишь когда она ставила перед ним миску.
Но надежду Маша не теряла. Сама ходила к фельдшерице, сама тайком бегала в соседнее село к Батюшке, варила и пила отвары, которые советовали кумушки от бездетности.
Жизнь шла своим чередом. Дом Никифоровых слыл не самым бедным. Хоть времена были нелегкие, послевоенные. Худо-бедно кусок в доме всегда был.
Как-то под утро принес Николай полмешка сырого зерна.
– Ох, Коленька, ох, не надо-ть… Как бы не донесли! – заахала мать.
– Все тянут, не один я. Успокойся, мать…
Запереживала и Марья. Уговаривала Николая не ввязываться в такие дела. Но он все равно нет-нет, да и притаскивал с колхозных работ какие-нибудь отходы.
Марья и ночами уж стала спать плохо. Не зажигая лампы сидела она на постели, подогнув ноги, ждала мужа.
И вот однажды пошла его встречать. Ощупью отыскала юбку, кофту и фуфайку, нашарила под кроватью высокие резиновые сапоги, прихватила мужнин брезентовый плащ и вышла на крыльцо. Ноябрьский пронзительный ветер ударил в распахнутые двери, крупные капли воды обожгли лицо.
И где он так долго в эту дождливую пору?
Ноги сами понесли ее на край села. Окна не горели, даже собаки попрятались. Не увязался за ней и привязчивый щенок Фенька, которого нежно она любила. Марья шла, глядя перед собой, высматривая мужа, а потом остановилась у старого овина на краю села.
Дальше идти – только в поле. Ночного поля и леса Марья всегда страшилась. Она решила немного подождать, да и возвращаться назад.
Дождь бил по холодной промозглой земле, шумел – то накатами ветра, то ровно и монотонно. И тут, сквозь шум дождя, Марья услышала лёгкий женский смех. Он раздавался со стороны овина.
Она прислушалась и вдруг определенно поймала голос Николая. Поначалу даже обрадовалась, шагнула к овину, а потом охолонило… Он там не один.
Шум дождя то заглушал, то доносил до нее голоса. И она узнала женский голос – это был голос Кати, девушки из соседней деревни, работающей вместе с ней на колхозной ферме.
В первое время на ферме Катя была смела, весела и говорлива. Мечтала бросить село, отправиться в город на заработки.
– Ходи, хата, ходи, печь, ходи и галанка.
Я у мамки одна дочь, и то – атаманка!
Городского я найду, лысого богатого.
Не хочу в колхозе жить, дурочкой просватаной! – пела Катька на гулянках.
А вот в последнее время что-то потухла Катеринина веселость. Она перестала смешить девчат, как бывало, говоряще располнела.
И бабы на ферме поговаривали, что на сносях она от зазнобы женатого.
Марья была уверена – городской.
А вон как обернулось. Что этот зазноба – Николай, Марья не могла даже и предположить.
Мимо домов по канавам неслись пенные дождевые потоки, а оцепеневшая от догадок Марья, долго еще стояла у овина. А потом от резкого порыва звонкого смеха Катерины отмерла, понеслась домой со всех ног по скользкой, знакомой до каждого бугорка тропинке. Но все равно упала, проехала боком по грязи – юбка ее из защитной солдатской плащ-палатки, каких у них в селе шились многими, в ногах запуталась.
Прибежала домой и начала отстирываться в баньке, загромыхала тазом. Стиралась долго, основательно, даже как-то остервенело, все никак не могла выпустить из головы этот смех, этот ласковый голос и шепот мужа, обращённый к другой.
– Отстираем эту грязь, Фенечка, отстираем,– разговаривала со щенком.
Все, что было у нее в этом доме – так это ее любовь и его любовь к ней. А оказалось, что и этого нет. И то ли от того, что своими глазами картину эту любовную она не видела, а лишь слышала в глухом шуме дождя, то ли от бездонной женской надежды, Марье в измену верить не хотелось.
И когда заглянул к ней в баньку Николай, она ничего ему не сказала. Решила подождать до завтра.
А рано утром за Николаем пришли. Два милиционера и председатель колхоза. Мать рыдала, хваталась за полы пиджака председателя. Отец провожал сына молча, глядя исподлобья на незваных гостей. Марья хлопотала, собирала мужа, поднимала с пола безутешную свекровь.
Из села забрали четырнадцать человек, отвели в правление. Народ толпился у стен правления до обеда. Передавали мешки, кульки… В обед подъехал грузовик, всех арестованных усадили в кузов и увезли. Сказали, что в город – на суд.
Марья оглянулась. Под берёзами поодаль стояла и Катерина.
Этот арест надолго всполошил всю деревню. Вот только говорить об этом боялись, сидели, закрывшись, по избам.
Свекровь слегла в своем материнском горе. Осунулся и сник свекр. Уж несколько дней и Марья не спала.
Так ничего и не решила она с Николаем, осталась не то женой, не то брошенкой. Но сейчас жалость и страх за мужа пересиливали обиду и ревность. Рыпаться сейчас никуда было нельзя, жену арестанта не больно приветят в других колхозах. А о разводе с Николаем так и не поговорили.
Через несколько дней Марья, усталая, возвращалась с фермы, несла причитающееся молоко, когда вдруг, открыв дверь своего дома, увидела Катерину.
Она сидела за столом, сложа руки под большим уж животом. А перед ней – свекр со свекровью. Катерина смотрела прямо, лишь цокнула языком, а свекр со свекровью потупились.
– Здрасьте, – пропела Катерина.
– И Вам не хворать, – ответила Марья.
– Машенька, – непривычно приветливо обратилась к ней свекровь, – А ведь Катя-то в город ездила, навещала там наших. С Ольгой и Ниной, отец же там у них и Васька, муж Ольгин.
Марья ставила ведро с молоком на печь, мыла руки у рукомойника, слушала.
– Маш, суд же был, десять лет нашему Коленьке дали! Ты подумай, – мать протянула руку с платком, а потом прижала его к глазам и заплакала.
Марья грохнулась на скамью.
– Как это – десять?
– Так… , – ответила за свекровь Катерина, – Сказали – государственные преступники они. Почти всем по десятке влепили. Судили всех, одним списком.
– Господи! – выдохнула Марья, не веря своим ушам.
Свекровь плакала, было жаль ее. Марья успокаивала:
– Ну, мам. Не может быть. Можа подумают ещё, можа и отпустят… Страху нагонют да отпустят, – надеялась Маша.
– Кто их теперича отпустит? Дура ты совсем, Машка! Теперь уж – по этапу. Говорю ж, судили ох судом, – Катерина была уверена в своих словах.
Они еще погоревали, послушали подробности о судебном процессе от Катерины. Потом зависла пауза, лишь слышно было, как свекр прихлюпывает чай из блюдца.
– Ну, вот что! – Катерина хлопнула ладонью по столу так, что все подпрыгнули, и громко заявила, – Раз хозяева молчат, я скажу: Колька собирался жениться на мне. А с тобой разводиться хотел, да не успел. Вот так вот, Машечка. Хошь верь, хошь не верь, но ребёночек у меня от него будет. И одна я его рОстить не собираюсь. И домой в деревню батя меня с животом не пустит, он уж прослышал – бушует. Но я-то думала – поженимся с Колькой, простит. А тут вон оно, как обернулось… Поэтому к вам заезжаю, – обернулась она к свекру, – Вашего внука нянчить будете. С Колей говорила я в городе, не против он. Только Машу тоже гнать не велел, сказал, потом уж разведутся.
Катерина выпалила все это быстро, смотрела на Марью, ждала реакции – удивления, протеста, слез… Но Марья сидела на скамье у печи, спокойно сложа усталые руки на юбке из военной материи и молчала, глядя в пол.
Первой не выдержала свекровь.
– Марья, наш это дом, нам и решать. Внучок ведь будет. А Коля… Что там с Колей… Как он там? – свекровь всхлипнула, – Пусть Катерина тут остаётся, такое наше решение. Пусть хоть дитё сына в доме растет. А ты уж сама решай, – она уткнулась в фартук, заплакала.
– Пусть, я не против, – ответила Марья, встала, начала цедить молоко.
Катерина со свекром отправились за вещами.
Свекровь начала хлопотать, ждать Катерину.
– Спать-то где положим? На сносях ведь… Вот вот родит, и ребенку угол нужен. Ох, горе-горе…
Марья принесла со двора охапку соломы, расстелила её на полу у печи на кухне, сверху набросила домотканую из скрученных лоскутьев дерюжку – теперь это ее постель. Почти как у Феньки в конуре.
***
Дни становились все короче и холоднее. Хворала свекровь всю зиму. Катерина в последние дни сильно раздалась, ходила вперевалку. Хозяйство легло на плечи Марьи, никуда от него не денешься.
Катерина со свекровью как-то даже сдружилась, можно сказать управляла ею. Даже за Марью заступалась порой, когда видела, что та с ней уж слишком строга.
– Поди на кровать-то ляг, а то запрягли тебя тут и понукают, – жалела она Марью.
С дневной дойки до вечерней сидела Марья на ферме. Поглядывала в маленькое оконце на белый лес за речкой и думала о своей судьбе. Вернуться в родную деревушку она не могла. Изба там свистит ветрами, да и на работу в лютый мороз за десять километров не побегаешь.
Частенько стала вспоминать она маму. Чтоб сказала она сейчас, видя в каком позоре живёт ее дочь? Две жены в доме у одного мужика. И поди разбери, кто главная. А мама у нее была – не ей чета, гордая женщина, уверенная.
Так и текли зимние дни, отмеченные усталостью и малым разнообразием. Только лишь малыш, родившийся в январе превнес чуток радости.
В самые лютые морозы привез Катерину на телеге свекр из роддома с маленьким свертком в руках – мальчика назвали Егорка.
Марья изо всех сил старалась на ребенка смотреть поменьше, душа болела, что не она принесла в дом дитя, хоть и молилась, и лечилась…
Но нереализованные материнские чувства привязали к малышу и ее.
– Весь ведь в Коленьку, скажи, Маш, – уж забывала о ее чувствах свекровь.
– Да, похож…, – соглашалась Марья.
По большей части с сыном была, конечно, Катерина. Но замечала Марья, что сынишка волнует Катерину куда меньше своей собственной будущей судьбы.
– И чего теперь? Так и гнить тут, в этом колхозе? А я ведь на курсы хотела в райцентр, на лаборантку хотела выучиться. Кольку теперь десять лет не жди. Что и делать-то, не знаю…
***
А на ферме начались перемены. Срубили у них в селе четыре двухквартирных дома, заселили семьи. Пришли к ним подменные доярки, говорливые, нездешние, но работящие. Появились у них выходные. С одной женщиной из новеньких сдружилась Марья.
И в свой выходной Марья была на ферме.
– Ты чего это? – спрашивала новая знакомая Вера.
Рассказала Марья ей свою историю – дома у нее не больно-то весело. Вера удивлялась. Такого, чтоб под одной крышей уживались жена и любовница, она не слыхивала.
– Уходи, – советовала она.
– Да что ты, Вер, – отмахивались Марья, – Некуда мне. Да и как они без меня-то? Хозяйство ведь…
Егорка рос, наливался, уж начинал потихоньку передвигаться на коленках. Марья умилялась. Тянулся он к ней больше, чем к матери, цеплял кудри, целовал открытым ротиком в щеки, смеялся закатисто, глядя на ее ужимки. С подросшим щенком Фенькой устраивали они веселые бои.
Что говорить – мальчонку Маша полюбила. А Катерина, вроде как, и способствовала этому. Была с ребенком резка, строга, а порой и неоправданно жестока – такому маленькому уж перепадало порой от матери – он ее раздражал.
И Марья понимала – почему. Мечты он ее перечеркнул, мечты о жизни в райцентре.
Свекровь и свекр с внучком люлюкали, но сил взваливать его на себя у них уж точно не было.
На первомай с утра Марья затеяла пироги. Из закрома в чугун насыпала четыре совка муки и, возвратясь в избу, начала замешивать тесто.
Катерина собиралась на гулянку к соседям. Нацепила белые бусы и убежала. Свекровь присела рядом с Машей, держа Егорку на руках.
– Ох! Маш, ведь сказать тебе чего хочу. Будто ты мать-то дитю, а не Катька, – Марья почувствовала какое-то волнение в словах свекрови, – Катерина-то боится сказать, так я скажу: ведь уезжать она надумала, да. В город, говорит. Учиться хочет там и работать. Егорку хочет на нас взвалить. А мы-то с дедом уж какие няньки!
– Как это? – глаза Марии распахнулись.
– Так вот. На тебя, видать, надеется. Такая она, стерва, а не мать… Как это дитё свое бросить? Век жила, такого не видывала!
Она помолчала. Маша продолжала месить тесто, но уже по инерции, неосознанно, думая о сказанном.
– Чего делать-то будем, Маш?
Маша пожала плечами.
– А я вот думаю – может и к лучшему это. Своих-то детей тебе Бог не дал, так вот ребёночек у тебя будет. А Коля вернётся, кого выберет? Конечно, того, кто ребенка его рОстит, – она с любовью посмотрела на внука, сидящего на коленях, – Да и жена не лапоть: с ноги не сбросишь. Может так вот Бог-то все и обернул. А? Как думаешь? – свекровь заискивающе заглядывала Маше в глаза.
– Я не знаю, мам. Посмотрим…
– А чего смотреть-то? Чего? – затараторила на радостях свекровь, – Я ведь, пока ты на ферме-то, понянчусь, а там… И дед… В общем, вырастим. Ведь внучок… А Катька и не мать, а так – название одно. Вчерась полотенцем его…ох… Еле вырвала.
Марья отправилась на вечернюю дойку. Праздник праздником, но доить нужно. Она вообще сейчас нисколько не представляла, что ей делать, не в силах была что-то решить. Все кругом стало вдруг каким-то чужим, даже пироги уж печь не хотелось.
– Что случилось-то, Маш? Лица на тебе нет, – Вера смотрела на нее жалостливо…
***
Пироги удались. Марья выложила их в чугунок, прикрыла полотенцем. Катерина вернулась раскрасневшаяся, веселая и довольная.
– Ох, жизнь хороша, Машка! Зря ты не пошла, такое гулянье! Напелись, наплясались!
– Пироги вот, – приподняла полотенце Марья.
– Ууу, голодная я, – схватила пирог Катерина, откусила на ходу. Она, разгоряченная, уже стягивала нарядное платье.
Марья управлялась с хозяйством во дворе. Она останавливалась порой, уставясь в одну точку, с тихой печалью вглядываясь в свою жизнь. Фенька крутился вокруг, не понимая, что происходит с его хозяйкой.
Катерина уснула вперёд Егорки, свекровь и свекр тоже притихли в своем чулане. Марья укачала мальчонку, положила его рядом с матерью. Сонная Катерина прикрыла сына рукой, обняла.
За окном было сумрачно. Зашуршал по крыше мелкий дождик. Марья подумала об этом совсем спокойно.
Дождь не способен был ее остановить. И темный лес, которого боялась с детства – тоже. Кто заслуживает освобождения, если не она?
«Нет, мам, больше я не буду терпеть, права ты. И любви уж нет никакой, и надежды тоже,» – мысленно говорила Марья с матерью.
Никто и не заметил, что Марья вытянула в сарай холщовую свою сумку. Она надела резиновые сапоги, натянула пальтишко, несмотря на летнюю пору, немного постояла посреди кухни.
Взять пирожков? Да нет… Пусть уж едят в память о ней.
Она тихонько, чуть скрипнув половицами, вышла из дому. Взяла в сарае увесистую сумку со всем своим добром, потрепал привязанного сонного Феньку, и вышла за калитку.
По влажной дороге идти было приятно. И поле не пугало. У леса приостановилась, глубоко вздохнула и ступила туда решительно. Только так можно было дойти до станции. Хватит уж бояться, отбоялась…
Она собралась в Иваново – там набирали ткачих на обучение, давали общежитие. Это подсказала ей Вера. Туда, к новой своей жизни, и направлялась Маша. Денег было маловато, она волновалась, но на дорогу должно хватить. А не хватит, будет искать, где заработать. Почему-то сейчас Маша была уверенней, чем когда либо в своей жизни.
Сквозь шум дождя услышала топот копыт. Испугалась, зашла в темную чащу. И когда узнала в лунном свете силуэт свёкра – окликнула.
Он взял ее сумку, взвалил на телегу.
– Довезу, чего пешком-то с тяжестью.
– Простите меня, – прощалась с ним она на станции.
– Это ты нас прости. Я все думал, когда ты, наконец, сбежишь? А ты вон сколько терпела, – он сунул Марье в руку две десятирублевые облигации, – Не поминай, – развернулся и пошел к телеге.
Маша, глядя ему в спину, прощалась с прошлым. Ее выбор был таков!
Утром пришел поезд, пахнул ощущением нового, со свистом двинулся. Качнуло, вагоны застучали по стыкам рельс, увозя тревожную, но уверенную в своем счастливом будущем Марью к новой жизни.
