— Сдай их в детдом и меня обслуживай, мне дети не нужны!
— Ты с ума сошёл? Это твоя кровь, твоя плоть!
Я стояла в дверном проёме, дрожа от слабости после пребывания в больнице, с двумя свёртками на руках.
Пахло перегаром и застоявшимся воздухом. Квартира, которую мы с Сергеем снимали уже третий год, встретила меня промозглым холодом — батареи еле теплились, будто стеснялись своего существования.
Я шагнула вперёд и почувствовала, как немеют пальцы.
Мои близнецы — Ваня и Маша — мирно посапывали, завёрнутые в больничные пелёнки. В правом углу комнаты стояла деревянная колыбель, которую я покрасила в нежно-голубой, когда внутри меня ещё жила наивная вера в семейное счастье.
Сергей смотрел исподлобья. Его глаза, когда-то казавшиеся мне тёплыми, сейчас напоминали две льдинки — прозрачные и безжизненные.
А ведь пять лет назад они смотрели на меня влюблённо, когда мы танцевали на сельских танцах под хриплую музыку из старенького магнитофона.
— Слышишь, Анька, я хочу, чтобы ты только за мной убирала! — его голос прорезал тишину. — У меня работа, мне отдых нужен, а не вопли этих… — он кивнул на свёртки и не закончил фразу.
Я опустилась на единственный стул у обеденного стола. Детская рука Маши выскользнула из-под одеяла, такая крохотная, с полупрозрачными ноготками. Я поправила пелёнку.
Маленькие родинки на её запястье напоминали созвездие Малой Медведицы.
— Это наши дети, Серёжа, — голос мой звучал так тихо, что я сама себя едва слышала.
Он хмыкнул, открыл бутылку и сделал глоток прямо из горлышка.
— Это твои дети. Я их не просил.
В груди что-то оборвалось — тонкая струна, на которой держались остатки моих иллюзий. Я смотрела на мужчину, с которым делила кровать, стол, жизнь, и не узнавала его.
Или, может быть, наоборот — впервые разглядела настоящего Сергея без розовой пелены, которой окутывают себя влюблённые женщины.
— Северянка ты, Анька, — говорила мне когда-то мама, расчёсывая мои волосы перед сном, — внутри тебя огонь, который согреет тех, кого любишь, даже в самый лютый мороз.
Я думала об этих словах, когда решилась на брак с Сергеем, когда терпела его пьяные выходки, когда вынашивала наших детей.
— Убирайся, — прошептала я, глядя ему прямо в глаза.
— Чего?
— Убирайся из нашего дома! — повторила я громче, и дети зашевелились от звука моего голоса.
Сергей рассмеялся — неприятно, с присвистом.
— Ишь ты, осмелела. С выводком-то своим, — он сделал шаг в мою сторону, и я инстинктивно прикрыла детей своим телом.
Я встала — ноги подкашивались от слабости, но внутри меня рождалась сила, которой я раньше не знала. Обхватив близнецов одной рукой, другой я схватила веник в углу и выставила перед собой, как оружие.
— Выметайся! — моя рука дрожала, но голос звучал твёрдо. — Выметайся, сволочь!
Что-то в моём взгляде заставило его отступить. Он смотрел на меня секунду — взгляд блуждающий, но с проблеском осознания. Затем пробормотал что-то неразборчивое, харкнул на половицы и, пошатываясь, двинулся к выходу.
— Не выживешь одна, Анька. Одумаешься ещё, — процедил он, не оборачиваясь, и дверь захлопнулась с таким грохотом, что с потолка посыпалась побелка.
Я опустилась на колени и расплакалась. Близнецы, словно почувствовав моё отчаяние, тоже заплакали — тоненько, беспомощно.
Я прижала их к груди, и внезапно ощутила, как вместе со слезами из меня уходит страх. То, что казалось концом, на самом деле было началом. Началом нашей жизни — без него.
Позже я узнала, что в ту ночь Сергей напился в леспромхозовской столовой до беспамятства, потом пошёл через лес к своему брату и замёрз, не дойдя и половины пути.
Его нашли охотники через два дня — припорошенного снегом, с застывшей ухмылкой на лице. Я не проронила ни слезинки на похоронах. Мои слёзы остались там, на полу нашей маленькой комнаты, где я впервые решилась сказать «нет».
***
Пальцы отказывались гнуться. Я разминала их над паром кипящего чайника каждое утро перед тем, как браться за шитьё.
Шесть лет пролетели как один тягучий, бесконечно длинный день, разделённый короткими вспышками счастья: первый зуб Вани, первое слово Маши, их первые самостоятельные шаги по скрипучему полу нашей комнаты.
— Анна Николаевна, а варежки к среде успеете? — Зинаида Петровна, заведующая поселковым детским садом, заглянула ко мне с привычной просьбой.
Я кивнула, хотя прекрасно знала, что ночь уйдёт на работу. Но отказывать было нельзя — каждая копейка на счету. Дети росли, а с ними росли и расходы.
— Мама, снег идёт! — Маша прижалась носом к окну, её дыхание оставляло на стекле узорчатые разводы. Тонкие светлые косички, заплетённые мной на ночь, растрепались, но она была так очаровательна в своей детской восторженности, что у меня защемило сердце.
— Мама работает, не мешай, — Ваня строго посмотрел на сестру и вернулся к своей книжке. В свои шесть он был серьёзнее многих взрослых.
Зима в этом году выдалась особенно жестокой. Столбик термометра неделями не поднимался выше минус тридцати.
Старые оконные рамы покрывались изнутри инеем, а дрова, которые я экономила как могла, таяли с пугающей быстротой.
Я смотрела на своих детей и понимала — мы не выдержим ещё одной такой зимы.
Письмо от моего отца пришло неожиданно, будто подслушав мои мысли. Отец уехал на юг ещё до моего замужества, изредка присылал открытки, но после рождения близнецов связь прервалась. Не знаю почему я перестала отвечать, слишком занята была. Да и он не писал.
И вот теперь — конверт с незнакомым штемпелем.
«Анечка, дочка, — писал он своим неровным почерком. — Прости старика за молчание. Болел сильно, думал, не выкарабкаюсь. Но жив, хоть и постарел. Места тут тёплые, работа есть, и комната у меня большая. Приезжай с внуками, хватит вам мёрзнуть на севере».
Той ночью я не спала, перечитывая письмо снова и снова. За окном выл ветер, швыряя в стёкла колючие снежные иглы, словно убеждая меня в правильности решения.
Продать почти нечего было — старенький телевизор, швейную машинку, кое-какую посуду. Но на билеты хватило. Уезжали мы налегке — два узла с вещами да коробка с детскими игрушками.
— Мам, а бабушкину могилку на кого оставим? — спросил Ваня, когда мы в последний раз пришли на кладбище.
У меня перехватило дыхание. Могила мамы была единственным, что держало меня здесь все эти годы. Я наклонилась и смахнула снег с покосившегося креста.
— Бабушка поймёт, — сказала я, целуя холодное фото под стеклом. — Она хотела бы, чтобы вы выросли счастливыми.
***
Поезд уносил нас сквозь бесконечную снежную пустыню. Я смотрела в окно на проплывающие мимо заледеневшие деревни, на дым, поднимающийся из труб, на собак, лениво бредущих по сугробам.
Это был мой мир — суровый, жёсткий, но родной. И я покидала его, как птица покидает разорённое гнездо, не оглядываясь назад.
Юг встретил нас запахом моря и цветущих акаций. Было начало марта, но здесь уже пригревало солнце. Дети жмурились от непривычного света, а я никак не могла отделаться от ощущения, что это сон.
Отец ждал нас на станции — седой, высохший, но с теми же ясными глазами, что и в моём детстве. Он обнял меня, потом присел на корточки перед внуками.
— Вот они какие, северяне мои, — проговорил он, и в его голосе слышалась такая нежность, что к горлу подкатил комок.
Комната, которую он снимал, оказалась светлой и просторной. На столе стояла ваза с мимозами — первыми весенними цветами, которые я не видела с детства.
— Приехали вы вовремя, — сказал отец за ужином. — Сосед мой, Николай Степанович, как раз бригаду набирает на стройку. Говорит, сторож нужен в ночную смену — работа непыльная, а платят хорошо.
Я улыбнулась, чувствуя, как внутри разливается тепло, которое не имело ничего общего с южным климатом. Впервые за долгие годы я ощутила, что впереди что-то есть, кроме бесконечной борьбы за выживание.
Николая я увидела на следующий день — крепкого мужчину с обветренным лицом и спокойным, внимательным взглядом. Он осмотрел мои документы, задал несколько вопросов и кивнул:
— Приходите завтра к восьми вечера, покажу, что к чему.
Уходя, он обернулся и добавил:
— У меня тоже дочка растёт, на год младше ваших — Катя. Может, подружатся. И сын Алексей еще есть.
***
Тридцать лет спустя я перебираю фотографии в старом альбоме. Мои пальцы уже не немеют от холода — здесь, на юге, даже в январе тепло.
Но иногда по ночам мне снится тот северный морозный край, и я просыпаюсь с ощущением инея на ресницах.
— Мам, ты не видела мои конспекты? — Ваня заглядывает в комнату. В свои 36 он уже заведует отделением в городской больнице. Высокий, с чуть заметной сединой на висках, он так похож на своего деда — моего отца. Тот тоже рано стал седым.
— В кухне на верхней полке, — отвечаю я, улыбаясь. — Ты вчера их там оставил, когда готовил доклад.
Он целует меня в щёку и исчезает. Через минуту слышу, как хлопает входная дверь.
Снимок с выпускного Маши лежит сверху. Там же снимок где она стоит рядом со своими учениками — учительница начальных классов. В её глазах я вижу тот же огонь, что горел когда-то во мне — северный, несгибаемый.
— Аннушка, у нас гости будут к обеду, — Николай входит в комнату, вытирая руки полотенцем. Он только что закончил чинить кран на летней кухне. — Алёшка с Настей приедут, внучку привезут показать.
Я киваю и закрываю альбом. Алексей — сын Николая от первого брака — давно стал мне родным. Его жена Настя две недели назад родила дочку.
Наш дом… Я до сих пор не могу привыкнуть к этим словам. Настоящий, свой, с садом, где гнутся от плодов абрикосовые ветки, с верандой, увитой виноградом, с тёплой печкой, в которой иногда потрескивают дрова скорее для уюта, чем для тепла.
Николай подходит и обнимает меня за плечи. Мы познакомились много лет назад, когда я пришла работать сторожем на стройку. Он был прорабом, вдовцом с маленькой дочкой на руках. И сыном чуть старше.
Сначала была просто взаимопомощь — я присматривала за его Катюшкой, он помогал мне с ремонтом в комнате, которую мы снимали с отцом.
Потом — дружба, долгие разговоры по вечерам, когда дети уже спали. И наконец — чувство, в которое я долго боялась поверить.
— О чём задумалась? — спрашивает он, и я слышу в его голосе ту же теплоту, что и двадцать лет назад.
— О том, как всё могло сложиться иначе.
Он понимающе кивает. Я рассказала ему всё — о Сергее, о его последних словах, о том, как чуть не сломалась тогда, в той промёрзшей комнате с двумя новорождёнными на руках.
— Знаешь, — шепчу я, глядя ему в глаза, — порой пытаюсь разглядеть в себе ту девчонку с Севера. И думаю — расскажи я ей тогда, с младенцами на руках, что ждёт впереди… Она бы сочла это бредом отчаявшегося человека.
Он улыбается и целует меня в висок, где серебрится седина.
— Она была сильной, твоя северная версия. Она выстояла.
За окном слышится шум подъезжающей машины. Это Маша с мужем — они всегда приезжают во время. Через минуту дом наполнится голосами, смехом, звоном посуды.
***
— Бабуля, смотри, что я нарисовала! — влетает в комнату моя внучка, семилетняя Полина, дочь Кати и Вани.
Она протягивает мне рисунок — яркое солнце, дом с красной крышей, и семь фигурок рядом, держащихся за руки.
— Это мы все, — поясняет она. — Я, мама, папа, ты, дедушка. А это, — она показывает на маленький кружок возле одной из фигурок, — это Тёмка, мой братик, когда он родится.
Я обнимаю её, вдыхая запах детских волос, и неожиданно вспоминаю запах той больничной пелёнки, в которую были завёрнуты мои близнецы в тот страшный вечер. Как далеко всё это теперь.
За праздничным столом собирается шумная компания. Ваня рассказывает о сложной операции, которую провёл вчера,
Маша хвастается успехами своих учеников, Катя делится планами открыть свою кондитерскую. Николай украдкой сжимает мою руку под столом.
Я замираю на крыльце, пропуская через себя эту картину — живую, настоящую, дышащую. Мир, который рассыпался бы песком сквозь пальцы, не будь у меня тогда сил выставить его за порог.
— Довольна жизнью, Аннушка? — Николай возникает рядом неслышно, как всегда умеет.
Поворачиваюсь к нему, и откуда-то из заледеневших глубин прошлого всплывают мамины слова. Те самые, что согревали меня в беспросветные зимние ночи, когда близнецы плакали от голода, а я — от бессилия:
— Северянка ты, Анька. В тебе огонь горит. Таким огнём только близких согревать, не сожжёт он их, а спасёт от самого лютого мороза.
— Да, — голос мой дрожит, когда смотрю на детей, на внуков, снующих между грядок с земляникой, на веранду с банками варенья прошлогоднего урожая. — Такого счастья и не чаяла.
И знаешь, — утыкаюсь носом в шершавую ткань его рубахи, — теперь даже рада тем испытаниям. Не узнав горечи, не почувствуешь, как сладка жизнь.
Солнце стекает за кромку моря, окрашивая всё вокруг в медовые и розовые оттенки.
Ветер с залива приносит запах соли и водорослей, колышет занавески на открытых окнах. Где-то играет баян — у Кравцовых младший из армии вернулся.
Николай прижимает меня крепче.
— А помнишь как твой дед играл детьми весело?
Я усмехаюсь, вспоминая тот вечер. Отец прожил с нами ещё семь лет.
Семь лет радости видеть, как он играет с внуками, как одобрительно кивает Николаю, когда тот мастерит что-то во дворе, как тайком смахивает слезу на нашей свадьбе.
— Ты тогда сказал мне: «Анна, я женюсь не на обстоятельствах, а на тебе. А обстоятельства — они приходят и уходят».
Николай смеётся и целует меня — так же нежно, как в тот день, когда мы обменялись кольцами в маленьком приморском ЗАГСе.
— Пойдём к ним? — киваю я на нашу семью, рассевшуюся вокруг летнего стола.
— Пойдём, — соглашается он. — Ваня обещал рассказать, как его пациентка в девяносто лет решила заняться парашютным спортом.
Мы бредём к столу по хрустящей гравийной дорожке, сплетя пальцы, как несмышлёные юнцы на первом свидании.
И вдруг понимаю — вся жизнь моя словно эта дорожка: то петляет между валунами прошлого, то обрывается над пропастью, то неожиданно выводит на солнечный пригорок.
Но тем, кто не струсил, не повернул обратно, рано или поздно выпадает награда — возможность однажды выдохнуть и сказать самому себе: «Я дома».
