Голос Галины Петровны звучал натянуто, с той самой ноткой беспомощности, которую она так мастерски включала, когда что-то нужно было от сына.
Она продолжила жаловаться:
– Илья, ты не представляешь, сколько сейчас всё стоит! А пенсия у меня… ну ты же знаешь, просто слёзы. Как можно прожить на такие копейки?!
Я стояла на кухне, прислушиваясь к разговору, хотя, в общем-то, ничего нового не ожидала услышать.
Илья потёр виски. Он знал, что этот разговор не закончится быстро.
– Мам, мы же только неделю назад привезли тебе кучу продуктов… Куда всё делось?
В трубке – многозначительная пауза. Затем едва слышное:
– Ну неужели жалко матери?! – тут же вспыхнула она, а в голосе уже не было ни дрожи, ни жалобности – только обида, граничащая с приказом. – Я же не каждый день прошу!
Илья устало вздохнул. Всегда одно и то же.
– Мам, мы ведь тебе не отказываем. Мы тебе и технику чиним, и мебель меняем, и…
– Ой, Илюш, да кому нужна эта техника?! Я есть хочу нормально! Чтобы как раньше: рыбка, сыр хороший, колбаска. А не этот ваш бюджетный фарш!
Я уронила в раковину тарелку. Подбоченившись, я повернулась к Илье и без слов впилась в него взглядом. «Илья, только попробуй!» – одними губами прошептала я.
Он отвернулся, стиснув зубы.
– Сколько тебе нужно?
– Ну, тысяч десять…
– Мам, десять тысяч – это много. Мы сейчас сами не шикуем. А если попробовать экономнее жить? Ну там, крупы, курицу покупать…
–Илья, ты меня нищенкой считаешь? Я, между прочим, не привыкла так жить!
В этой фразе была вся она.
Не привыкла.
Не привыкла считать деньги. Не привыкла думать о завтрашнем дне. Не привыкла не получать того, что хочет. И Илья это понимал. Он закрывал глаза на детские капризы взрослой женщины, потому что она – его мать.
Илья перевёл деньги, выдохнул и положил телефон на стол.
Десять тысяч. На продукты. Свекрови, у которой неделю назад ломились полки в холодильнике.
Я молча взяла чашку с кофе и сделала глоток. Горький. Как осадок от этого разговора.
– В последний раз, да? – тихо спросила я.
Он ничего не ответил. Только смотрел в точку перед собой, словно впервые видел нашу кухню.
***
Галина Петровна не просто любила комфорт — она была уверена, что он ей положен. Единственная дочь в семье, окружённая заботой родителей, непривыкшая ни к труду, ни к ответственности. Ей не нужно было ничего делать. Всё было готово, решено, куплено. С детства родители берегли ее от любых трудностей, а будущий муж должен был, по её представлениям, подхватить эту эстафету. «Содержать жену – обязанность мужчины«, – повторяла она себе, удобно устраиваясь на диване, пока муж после работы тащил из магазина тяжёлые пакеты с продуктами.
Но муж не разделял её взглядов. Пока Илья был маленький, он терпел. А когда подрос, в один день собрал вещи и ушёл, оставив на столе документы о разводе.
Финансовый поток с уходом мужа иссяк и реальность ударила по ней, как пощёчина. Денег впритык, счета растут, сын ещё подросток.
Оказавшись у разбитого корыта, она с огромным трудом устроилась на работу. На завод. Гулкий, пахнущий металлом и маслом цех, вечно холодный зимой и удушливо жаркий летом.
Пятнадцать лет она туда ходила, каждое утро тяжело вздыхая и проклиная свою судьбу. Работа простая, но неприятная, и она никогда не скрывала, что терпит её из последних сил.
Как только появился шанс уйти, она ухватилась за него:
— Да невозможно мне там больше работать! — воскликнула она, разводя руками, когда мы в последний раз пытались её урезонить. В её голосе звенело раздражение, с ноткой нарочитого страдания. —Там грязно, пыльно, душно — я устала. Да у меня уже возраст не тот!
Она не слушала, когда сын пытался объяснить, что, если бы она задержалась ещё на несколько лет, выплаты были бы значительно выше.
– Тебе всего 55 лет. Но если ты уйдёшь сейчас, твоя пенсия будет совсем мизерная – терпеливо уговаривал он. – Ты же сама жалуешься, что денег не хватает! Мам, ну останься хотя бы на пару лет…
– Да не собираюсь я больше гнуть спину за эти гроши! — отмахнулась она, и её тонкий браслет на запястье тихо звякнул, словно расставляя точки над «i». – Раз мне полагается пенсия, значит, я ухожу. И никто мне не указ!
Она просто хлопнула дверью и ушла.
***
Теперь же, спустя несколько месяцев, сидя на нашей кухне и разглядывая аккуратно сервированный стол, она театрально вздыхала:
– Эх, сынок… если бы я знала, что всё так дорого, может, и не торопилась бы с пенсией.
Илья молчал. Я тоже.
Она потянулась за булочкой, разломила её медленно, с паузой, словно раздумывая, как правильнее пожаловаться.
– Коммуналка – ужас! Продукты – кошмар! Даже колбаса нормальная теперь по цене золота. Раньше могла заказать себе что-нибудь вкусненькое, а теперь… – она выдержала многозначительную паузу, бросая взгляд на сына. – …хоть хлеб с водой ешь.
Я не выдержала:
– Мама, мы же тебе помогаем.
Галина Петровна тут же изменилась в лице – теперь в нём читалась горечь обиды, тщательно рассчитанная и отрепетированная.
– Да-да, не спорю! Вы молодцы! Вот только… я хотела бы поехать в санаторий.
Я застыла.
– Санаторий?
– Ну да, надо поправить здоровье, – Её голос потёк медом, но в глазах читалась твёрдая уверенность в успехе. – Спина болит, давление скачет. Да и морально… устаю.
– От чего? – вдруг вырвалось у меня.
Она моргнула, словно не ожидала такого вопроса.
– Ну… от жизни!
Я закрыла глаза, считая до пяти, пытаясь унять раздражение.
Илья сидел, сутулясь, словно надеясь, что если он станет меньше, то и проблема исчезнет.
Но она не исчезнет. Потому что свекровь знала, что сын не сможет ей отказать.
***
Каждый месяц в первых числах, точно по расписанию, на нашей кухне разыгрывался один и тот же спектакль.
Галина Петровна появлялась без предупреждения. У неё был свой ключ, и она пользовалась им без стеснения, будто жила здесь на правах хозяйки. Она не стучала, не спрашивала, удобно ли нам. Просто заходила.
В этот раз всё было по привычному сценарию: запах её тяжёлых духов наполнил прихожую, пока она неспешно снимала ботинки. Затем шелест её сумки – расстёгивание молнии, шорох бумажек.
Я уже знала, что будет дальше. Она аккуратно раскладывала перед Ильей стопку счетов, двигая листы неторопливо, будто в зале суда, передавая доказательства.
– Илюша, вот, квитанции принесла. – Голос жалобный, но с нотками требовательности. – Это же твой долг!
Я, стоя у плиты, как только услышала это «твой долг», не выдержала.
– Какой ещё долг? Ты живёшь одна!
Галина Петровна даже не повернулась ко мне.
– Долг перед матерью, – Голос её был спокойным, холодным и непреклонным, как отлитая в граните истина. – Я на сына всю жизнь тратилась, теперь он помогает мне. Всё справедливо.
Она тяжело, с достоинством вздохнула, опускаясь на стул с видом королевы, уставшей от подданных.
Во мне росло возмущение.
– А ты не думала пойти работать?
Она подняла на меня взгляд – в нём читалась смесь недоумения и обиды, словно я только что предложила ей копать землю голыми руками.
– В мои-то годы? Куда?
– Я тебе кидала варианты вакансий, где берут пенсионеров. Билетерша в театре, продавец в магазине, вахтёр.
Она махнула рукой:
– Ну ты скажешь тоже! Билетерша – это я целый день на ногах. В магазине – за копейки. Вахтёр? Там спать нельзя, вдруг ночью кто-то вломится!
Я выдохнула через сжатые зубы.
– Ты просто не хочешь работать.
Она прищурилась:
– А ты не боишься, что, когда сама будешь в моём возрасте, тебя за порог выкинут?
В комнате повисла тишина, натянутая, как тугая струна. Илья неловко кашлянул, словно пытаясь разрушить это напряжение.
– Мам, может, ты хотя бы попробуешь? Посмотришь…
– Что смотреть? – Она махнула рукой, отворачиваясь, как будто разговор потерял для неё всякий смысл. – Я на заводе надышалась пылью, мне теперь здоровье беречь надо. Не хочу я работать.
И вот оно. Главное признание.
Она даже не пыталась это скрыть.
***
Тревога поселилась в доме, как сквозняк в щелях окон. Её не видно, но она есть. Пробирается под кожу, заставляет вздрагивать от каждого телефонного звонка, заставляет стискивать зубы от взгляда на экран, где опять высвечивается: «Мама».
Илья тоже это чувствует. Именно поэтому он старательно избегает неприятного разговора. Уходит пораньше на работу, задерживается под предлогом срочных дел, допоздна сидит перед ноутбуком, делает вид, что читает новости, хотя взгляд у него стеклянный, а если я завожу разговор, тут же меняет тему.
А вот Галина Петровна придумала новую тактику. Теперь она звонит, когда меня нет дома.
Я несколько раз слышала их разговоры, когда возвращалась домой пораньше:
– Сынок, опять не хватает…
– Мам, но я же недавно перевёл тебе деньги.
– Ну вот, сходила в магазин, вроде ничего не купила, а три тысяч – как не бывало!
Я знаю, что значит это её «вроде». Колбаска, хороший сыр, десерты из пекарни, потому что «ну я же не могу питаться как нищенка».
Свекровь прекрасно знает, что у нас общий бюджет. Что мы платим ипотеку, что у нас свои планы, свои траты. Что мы не купаемся в деньгах.
Но ей всё равно.
И я больше не собираюсь молчать.
***
Сегодня я встала раньше обычного. Сварила себе кофе – крепкий, обжигающий, чтобы прочистить мысли. Горечь на языке странным образом совпадала с ощущением в душе. Всё. Решение принято. Больше никаких колебаний, никаких поблажек, никаких «Ну это же мама».
Илья долго тянул этот разговор. Цеплялся за молчание, прятался за суету, но сегодня я не позволю.
Когда он вернулся вечером, он устало бросил сумку у двери и потянулся к чайнику. Я наблюдала, как он нарочито долго выбирает чайные пакетики, перекладывает их, будто в этом есть что-то важное. Потом взял пульт, начал листать фильмы, задерживаться на каждом секунд на десять. Я знала этот прием.
— Садись. Поговорим.
Он вздыхает, лицо напряженное, будто я зову его на рас стрел, но послушно усаживается за стол.
Я раскладываю перед ним распечатки из банка.
Четкие, холодные цифры, которые невозможно игнорировать.
— Смотри, — я провожу пальцем по строчкам. — За три месяца мы перевели твоей маме сорок тысяч.
Илья моргает, словно осознает эту цифру впервые.
– Ну… да…
– А теперь скажи, эти деньги нам не нужны?
Он смотрит на меня с тревогой.
— Насть… ну это же мама…
— Нет, — я усмехаюсь, но в этой усмешке ничего веселого. — Это не мама. Это взрослый, дееспособный человек, который не хочет работать.
Он устало трет лицо ладонями.
– Я просто… не знаю, как сказать. Она обидится.
Голос его тише, в нем столько детского страха, что на секунду мне даже хочется его пожалеть. Но нет.
— Ну тогда послушай, как это делается…
И его взгляд становится ещё более тревожным. Потому что он знает – пути назад уже нет.
***
И тут в коридоре слышится шум – тяжёлые шаги, скрип входной двери.
Свекровь появляется на пороге, как актриса на сцене: в дублёнке, с гордо поднятым подбородком. Её взгляд скользит по нам – оценивающий, холодный. Она не спешит, с деланой грацией снимает перчатки, медленно, по одному, освобождает пальцы из тёплой кожи.
– Я вот тут подумала… – начинает она, сладким голосом. – Раз вам тяжело мне помогать, может, Илья возьмёт кредит?
Я перестаю дышать.
– Что?!
Она спокойно ставит сумку, стряхивает с плеча воображаемую пылинку.
– Ну ипотеку же вы брали – справляетесь как-то. А мне всего-то нужно сто тысяч на пару месяцев. Я потом… отдам.
Всё внутри меня кричит, но я не говорю ни слова. И тогда происходит неожиданное.
Илья встаёт. Спокойно, без резких движений, снимает с крючка её дублёнку, встряхивает её и протягивает матери.
– Мам, иди домой.
Она моргает. Будто ослышалась.
– Сынок?
Илья смотрит на неё ровно, без привычного вины и страха в глазах.
– Нет, серьёзно. Ты взрослая женщина, ты сама за себя в ответе. Больше денег не будет. Мы и так слишком долго это терпели.
Я не верю своим ушам.
А она…
Свекровь медленно бледнеет, её губы подрагивают. Она не привыкла к отказам.
– Вы меня бросаете?
Её голос ломкий, как тонкий лёд.
Но Илья качает головой.
– Нет. Просто ты привыкла жить за чужой счёт. Теперь так не будет.
Она судорожно втягивает воздух, делает шаг назад. Взгляд её мечется – от Ильи ко мне, обратно. Её пальцы замирают на груди, как у актрисы в сцене великой трагедии.
– Сердце… – выдыхает она.
Но Илья не поддаётся.
Тяжёлая тишина.
И через минуту она уходит.
Дверь захлопывается.
А я, спустя месяцы нервов, наконец-то могу выдохнуть.
