Денис каждый день приходил к мачехе в палату с букетом цветов. Врачи онемели, заглянув в мусорку…
— Доброе утро, Валентина Павловна, — сказал он тихо, входя в палату с очередным букетом — сегодня были нежно-розовые пионы.
Женщина на койке не ответила. Она спала. Или делала вид.
Денис поставил цветы в вазу и сел рядом.
— Тебе эти бы понравились, мама… — прошептал он почти беззвучно, избегая взгляда женщины, которую в его жизни не выбирали ни он, ни она.
— Тебе ведь нравились пионы. Папа всегда говорил.
Каждое утро — ровно в девять — он появлялся в палате с цветами.
И каждый вечер, когда он уходил, вазу оказывали пустой. Как будто цветов и не было.
Медсестры не знали, куда они исчезают. Он не забирал их. Никто не видел, чтобы кто-то выносил их.
Через несколько дней одна из санитарок, убираясь, открыла мусорку.
А потом позвала врача. И ещё одного.
Внутри были сложены десятки букетов — аккуратно, как будто бережно уложенные. Не смятые, не сломанные. Просто положены туда — свежие, пахнущие, живые.
Как будто женщина в палате не хотела даже признавать их существование.
— Она их выбрасывает сама? — спросил кто-то.
— Нет, — ответила медсестра, — она почти не двигается. Букеты исчезают сразу после того, как он уходит. Мы думали — он их и уносит.
Но… выходит, нет.
Однажды врач набрался смелости:
— Зачем вы приходите? Она же вас… ну… вы сами знаете.
Денис только улыбнулся, грустно, будто всё это не имело значения.
— Я не ради неё. Я ради папы.
Он умер два месяца назад.
Просил перед смертью навещать её.
Говорил: «Сынок, она многое в жизни сделала не так, но если сможешь — прости. Я бы хотел, чтобы ты попробовал».
Вот я и пробую.
Он встал, как всегда поставил букет в вазу и ушёл.
Когда врач зашёл в палату через час, цветы уже лежали в мусорке.
А на подушке, рядом с женщиной, была слеза.
Одна. Настоящая.
На следующий день Денис всё равно пришёл.
С васильками. Она говорила когда-то отцу, что они напоминают ей детство.
Он услышал это случайно, когда был совсем маленьким. Тогда это не имело значения. А теперь — имеет.
Она смотрела в окно, когда он вошёл. Не повернулась.
— Принёс тебе васильки. Помнишь, ты говорила про поле у бабушкиного дома?
Она не ответила.
Но не отвернулась.
Он поставил цветы в вазу и сел на своё место, не навязываясь. Просто был рядом.
Минут через десять она всё-таки заговорила: — Ты ведь меня ненавидишь.
— Раньше — да.
Ты была строгой, холодной. Иногда казалась чужой.
Но папа тебя любил. И я хочу помнить его любовь. Через тебя — хоть как-то.
Она медленно закрыла глаза.
— Я не знала, как быть матерью. Особенно тебе.
Ты был чужим. А я пыталась быть сильной… и всё делала неправильно.
— Теперь уже неважно, как ты делала. Важно — что ты была.
Ты была рядом, когда он умирал.
Ты держала его за руку. Он улыбался тебе, когда уходил.
А значит… ты всё-таки была для него нужной.
Она впервые за всё это время повернулась к нему.
Её лицо было постаревшим, измождённым, но в нём наконец появилась теплота.
— А теперь ты — рядом со мной.
Он кивнул.
— Да. Я останусь.
В тот день цветы не оказались в мусорке.
Медсестра увидела, как женщина аккуратно поправила вазу на тумбочке и долго смотрела на васильки, как будто держала что-то в себе — воспоминания, сожаления, чувства.
А ночью, когда они меняли капельницу, она прошептала: — Скажите ему… что я благодарна. Пусть простит меня, если сможет.
Через три дня её не стало.
Тихо, без мучений. Она держала в руках цветок из последнего букета.
Денис пришёл на похороны один. Без слов. Без слёз. Только с одним васильком.
И когда все ушли, он остался на минуту и положил цветок на могилу.
— Пап, я попробовал. И, кажется… она тоже.
Эпилог
Прошло два года.
Денис живёт в другой квартире — светлой, с большим окном и подоконником, на котором всегда стоят цветы. Он сам их выращивает. Пионы, васильки, иногда ромашки.
Иногда заходит соседка — пожилая женщина, приносит пирог и говорит:
— У тебя всегда так пахнет, как в поле. Или в детстве. Спасибо тебе.
Он улыбается.
Иногда приезжают племянники — дети его двоюродной сестры. Он научился печь блины, научился вязать узелки на шнурках, и говорить «ничего страшного», когда прольётся чай.
Иногда ловит себя на том, что говорит интонацией… Валентины Павловны. И улыбается сквозь грусть.
Он не идеален. Он не святой.
Просто человек, который однажды выбрал не мстить, а помнить. Не сжигать мосты, а попробовать пройти по ним — даже если они шатаются под ногами.
Каждый год в марте он приезжает на кладбище.
Кладёт васильки. Молчит.
— Ты стала ближе ко мне, когда начала уходить, — однажды произнёс вслух.
— И, знаешь… всё-таки спасибо.
Ты научила меня быть терпеливым.
Ты не знала, как быть мамой. А я не знал, как быть сыном. Но мы оба старались. Хоть под конец.
Он встал.
Постоял ещё чуть-чуть. И ушёл, не оборачиваясь.
Цветы остались.
На ветру дрожал один василёк, словно кивком соглашаясь: мы оба старались.
