Только для Машеньки
— А ты чего смотришь? — бабушка Надежда Петровна наконец замечает Лизу, будто она материализовалась за столом случайно.
Лиза молчит. Просто смотрит, как Машенька жмурится от удовольствия, облизывая розовую каплю мороженого с вафельного стаканчика. Второй — в руке. Запасной, как сказала бабушка.
— Машеньке можно, — добавляет та, убирая прядь с лба любимой внучки. — У неё сегодня день тяжёлый был, с репетиции пришла, устала. Подарок ей.
Лиза сглатывает. Мороженое очень хочется. А еще хочется, чтобы тоже заметили. Чтобы спросили. Чтобы просто не забыли.
Бабушка встаёт, собирает обёртки и бросает через плечо:
— Тебе, Лиза, нельзя. Мама сладкое есть не разрешает.
Лиза ничего не отвечает. Она не плачет. Она просто смотрит на плитку пола и делает вид, что ей всё равно.
Не в первый раз.
Прошлый раз были конфеты. До этого — кукла. Потом — поездка в цирк, на которую позвали только Машеньку. Лиза — всегда «потом», «в другой раз», «а тебе это не нужно».
Но она всё запоминает. Точно.
Предвзятость с самого начала
Маша ела мороженое, Лиза — смотрела. Но началось всё не с мороженого.
Когда-то Олеся впервые переступила порог той самой кухни — с фарфоровыми вазочками на подоконнике, в которых стояли засохшие цветы, с пряным запахом корицы, смешанным с чем-то аптечным. Надежда Петровна, её будущая свекровь, достала из духовки пирог, поставила его на стол, вытерла руки о фартук и, не оборачиваясь, сказала:
— Ну, проходи. Разувайся, тут не улица.
Никакой улыбки. Ни «приятно познакомиться», ни «расскажи о себе». Вместо этого — будто она уже заранее знала: эта девушка не та.
Олеся тогда только начинала встречаться с Лёшей. Уверенности было мало, зато надежд — через край. Хотелось понравиться, найти общий язык, стать частью семьи. Она притащила в подарок небольшой букет, купленный на последние деньги, аккуратно запакованный в крафтовую бумагу.
— Цветы? Спасибо, конечно… Только у меня на них аллергия. — свекровь взяла букет, будто тряпку, и небрежно поставила в банку рядом с микроволновкой.
Олеся выдохнула и выдавила улыбку.
— Я не знала, простите.
— Ничего, теперь знаете, — коротко кивнула Надежда Петровна.
Разговор не клеился. Лёша пытался шутить, подливать чай, хвалил пирог. Олеся старалась быть вежливой, слушала, поддакивала. Но в какой-то момент Надежда Петровна прервала всё одной фразой:
— А ты, Олесь, чем занимаешься?
— Я в магазине работаю, в бухгалтерии, — ответила она. — Счета, накладные…
— А, понятно. Ну, профессия, конечно, не для всех, — сказала свекровь с тем выражением, которое называют «без оценки, но с выводами».
Олеся почувствовала, как в груди стало тесно. Не обидно, нет. Скорее — будто тебя уже куда-то поставили. На полочку, далеко не на первую.
***
Потом были встречи по праздникам. Общие застолья, разговоры с оглядкой, дежурные вопросы. Всё прилично. Но без души. Ира — сестра Лёши — была как будто продолжением матери: уверенная, быстрая, немногословная. Они с Надеждой Петровной легко сливались в тандем, в котором Олесе места не находилось.
В их диалогах она всегда была «третьей». На правах слушателя. Или наблюдателя. Никогда — участника.
Потом была свадьба. Маленькая, скромная. Без претензий.
— Мы Ире свадьбу делали с банкетом, понятно. Но времена-то сейчас другие. Мы помочь не можем. Ну, вы же сами взрослые, — сказала Надежда Петровна, глядя мимо.
Олеся тогда обиделась. Серьёзно — не из-за денег. Просто стало окончательно понятно: здесь её никто не ждал. Здесь её максимум — терпят.
***
С рождением детей всё стало ещё яснее. Но к тому моменту она уже не мечтала «понравиться». Просто жила. Училась не обращать внимания. Проглатывать. Не брать в голову.
Лёша часто говорил:
— Мама просто строгая. Она добрая на самом деле. В душе.
Но Олеся знала: в отношениях с ней тепла не будет. Оно у свекрови уже распределено. На других.
На правах избранных
Маша родилась первой — дочка Иры, сестры Лёши. Через восемь месяцев появилась Лиза. Почти погодки. Почти как сёстры, если смотреть на фото. Но не в жизни.
Маша росла в любви бабушки. Ей всё: игрушки, развивашки, кружки, фрукты порезаны дольками, сладости. Надежда Петровна бегала за ней по детским площадкам, звонила воспитательнице в садик, обсуждала питание и температуру в спальне.
Лиза в это время… была. Просто была. Без проблем, спокойная, не требовала особого внимания. И свекровь этим пользовалась.
— Ну ты же знаешь, у Машеньки живот слабый. Я ей сделаю отдельно. А Лизе — что приготовлено, то и поест, — говорила Надежда Петровна как-то, снимая кастрюлю с плиты.
Олеся уже не удивлялась. Когда они приезжали всей семьёй, Лизе почти всегда доставалась старая игрушка, забытая кем-то из соседских детей. А Маше — что-то новое, в упаковке. Куколка с ресничками, набор для лепки, очередной журнал с наклейками. Иногда прямо при Лизе.
— Ну не ревнуй, — говорила бабушка, будто между делом. — У Машеньки день рождения скоро. А тебе… тебе купим потом.
Потом не наступало. Или наступало, но без пакета с сюрпризом.
Однажды они вошли все вместе — Олеся, Лёша, Лиза и Ира с Машей. В руках пакеты, на лицах лёгкая усталость — дорога, жара, пробки. В коридоре послышались быстрые шаги и звонкий голос:
— Машенька, моя птичка! — воскликнула она и распахнула объятия, бросив полотенце прямо на стол. — Ну и где ты так задержалась, солнышко?
Олеся стояла в сторонке, держа Лизу за руку. Девочка оглянулась на бабушку, прикусила губу.
На Машу обрушился целый поток внимания: расспросы, поглаживания по волосам, восхищённые вздохи.
— Как подросла!
— Какая ты у нас уже большая, не узнать!
— Вся в маму!
Фразы сыпались, как конфетти. Лиза смотрела на это и молчала. Её никто не заметил.
— Привет, бабушка, — тихо сказала она.
— Привет-привет, — бросила та, не оборачиваясь. — Машунечка, проходи скорее, сейчас я тебе морс налью, твой любимый.
Олеся пыталась говорить с Лёшей. Не раз. Сначала мягко:
— Ты не замечал, что мама Маше всегда всё, а Лизе — как получится?
— Та ну, — морщился он. — Да ты придираешься. Мама у нас просто с Ирой всегда ближе была. Это не от злобы, а… ну, привычка.
— А Лиза что, ей не внучка?
— Да конечно внучка. Просто… ну, Ира чаще за помощью обращается. Вот и всё.
Олеся вздыхала. Лёша, кажется, искренне не хотел ничего замечать. Или не мог. И всё чаще отмалчивался. Лиза росла. И начинала понимать больше, чем они думали.
Однажды, возвращаясь от бабушки, она спросила из-под капюшона:
— Мам, а бабушка меня любит?
Олеся чуть не врезалась в бордюр.
— Конечно любит. Просто… бабушки по-разному показывают.
Лиза молчала, глядя в окно.
На следующий день нарисовала рисунок: она с мамой стоит в стороне, а Маша с бабушкой держатся за руки. Над ними — радуга. Над Олесей и Лизой — облачко.
И было ясно: всё видит. Всё чувствует.
День с клубникой
Изначально в планах был пляж.
День выдался жаркий, под тридцать. Солнце с самого утра било в окна так, будто напоминало: лето — не вечно, пользуйся. Лёша предложил съездить к озеру, взять Лизу, поплавать, поваляться на песке. Олеся собрала всё за пятнадцать минут — плавки, полотенце, солнцезащитный, воду, перекус. Дочка крутилась в коридоре в панаме и уже дёргала за руку: «Мааам, ну поехали скорее!»
Но в последний момент зазвонил телефон.
— Мам, серьёзно? Прям срочно? — Лёша отвернулся к окну и говорил сдержанно, но голос чуть повысил. — Ну ладно, сейчас заедем.
Олеся только вздохнула.
— Дача?
— Да. Ей что-то надо. Сказала — перегорело что-то в щитке. Заедем по-быстрому.
***
До дачи доехали за полчаса. Жара стояла густая, липкая. В машине дышать было тяжело, и Олеся сказала:
— Пойдём с Лизой в беседку, хоть тень там. А ты иди, разбирайся со щитком.
Беседка стояла на заднем участке, полуоткрытая, с пластиковыми стульями и столом, застеленным клеёнкой в зелёный горошек. На столе — миска с клубникой. Ягоды были крупные, свежие, пахли так, что живот сам начинал урчать.
Лиза подошла ближе, заглянула в миску.
— Можно?
— Конечно, возьми парочку, — улыбнулась Олеся. — Только не запачкай платье, а то потом пятна не отстираю.
Девочка села на табурет, аккуратно взяла одну ягодку, потом ещё. Съела пять — не торопясь, с наслаждением.
В этот момент и появилась Надежда Петровна.
— А это что такое?! — голос её был резкий, как хруст стекла. — Кто разрешил?
Олеся обернулась, не сразу поняв, о чём речь.
— Лиза съела пару ягод. Здесь же целая миска…
— Эти ягоды не для вас! Я Маше собирала! Я с утра на грядках, в сорок градусов, а они тут — лопают за обе щеки!
Лиза молчала. Щёки залились краской. Она не понимала, что сделала не так — ягоды же стояли просто так, на столе.
Олеся встала.
— Мы уйдём, если вам жалко.
— Не жалко. Обидно. Надо было спросить.
— Удивительно, как вы умеете всё перевернуть, — тихо сказала Олеся, беря дочку за руку. — Спасибо за гостеприимство.
Они ушли в сторону машины. Лиза не плакала. Только сжала мамину ладонь — крепко, по-взрослому.
Прощай, малиновый торт
— Я не хочу туда ехать, Лёш. Честно, просто не хочу, — Олеся стояла на кухне, скрестив руки. — Опять будет цирк: Машу — на пьедестал, Лизу — в угол. Мне хватило дачи.
— Олесь… — он вздохнул. — Это день рождения. Иры. Ну, Маши. Мы не можем просто не прийти. Они же семья.
— Так пусть семья и празднует.
Он подошёл ближе, обнял.
— Только на часик. Поедим торт, поздравим и — домой. Обещаю.
***
В квартире Иры, как всегда, было много гостей. Запах еды, детский визг, шарики, упаковочная бумага — всё, как положено. Маша бегала в новой пышной юбке с блёстками, размахивала плюшевым единорогом и показывала всем свою «новую косметику». Румяна — розовые, как мармелад.
Лиза стояла рядом с мамой, чуть поодаль, сжимая в руках книжку, которую сама же и выбрала в подарок Маше. Новую, в твёрдой обложке, с золотым тиснением. Маша бросила на неё взгляд, пробормотала «спасибо» и сразу переключилась на следующий пакет.
— Давайте все за стол! — позвала Ира. — Сейчас будет торт!
Торт действительно был красивый: высокий, в два яруса, с клубникой, малиной и фигурками на верхушке. Маша сияла, как под лампой. Все хлопали, пели «с днём рождения», потом начали резать.
Надежда Петровна взяла нож, распределяла порции лично. Отдельно выделила Маше кусок с фигуркой.
— Это тебе, любимая. Самая большая, с малинкой, как ты любишь.
Потом — Ире. Потом — себе. Потом — детям деверя, потом — дальним родственникам. Потом — никому.
Лиза сидела, подперев щёку рукой. В комнате было шумно, жарко. Она смотрела, как другие дети едят: крошки на щеках, крем на пальцах. Рядом с ней стояла пустая тарелка.
— А Лизе? — Олеся спросила спокойно, но тихо.
— А? — свекровь повернулась, уже держа почти последний кусок. — А Лизе? Ну… уже, вроде, всё. Если что — на кухне есть вафли, пусть возьмёт.
Лёша это услышал. Чётко. Без шор.
Он встал. Взял у матери из рук тарелку с последним куском торта и поставил перед Лизой.
— Кушай, Лизонька, — ласково произнес Лёша и погладил дочку по голове.
На секунду за столом стало тихо. Кто-то кашлянул. Кто-то уставился в телефон. Олеся смотрела на мужа и ничего не говорила.
Лиза ела молча. Медленно. Но впервые — с кусочком малинки на верхушке.
***
Когда они вернулись домой, было уже темно. Лиза сонно тёрла глаза и почти спала на ногах. Олеся помогла ей снять куртку и отправила в комнату, где на кровати уже лежал её мягкий лисёнок с оторванным ухом.
На кухне было прохладно и тихо. Лёша молча повесил куртку на спинку стула, сел, тяжело откинулся назад. Провёл рукой по лицу, будто хотел стереть с него весь день.
— Олесь… — голос его был тише обычного. — Ты была права.
Она села напротив. Ни удивления, ни торжества — только взгляд, в котором давно уже не было иллюзий.
— Я знаю, — сказала она просто.
Он немного помолчал. В кухне тикали дешёвые часы. В другой комнате поскрипывала кровать — Лиза ворочалась во сне.
— Я больше не хочу туда её везти. Ни под каким соусом. Никакие «ну это же бабушка», никакие «праздники». Хватит.
— Я тоже, — кивнула Олеся. — Давно.
Он посмотрел в окно. За стеклом мелькнул свет фар, потом всё снова погрузилось в ночь.
— Знаешь, что самое жуткое? — сказал он наконец. — Она ведь даже не плакала. Просто сидела. Просто смотрела, как другим дают… а ей — нет. Как будто привыкла. Как будто знала заранее.
Голос у него дрогнул, но он быстро взял себя в руки.
Олеся опустила глаза.
— Они умеют молчать. Но это не значит, что не чувствуют, — сказала она. — Просто они ещё не знают, что можно по-другому.
Он кивнул. Медленно, с тяжестью в каждом движении.
И в этой кухонной тишине, в слабом свете лампы под потолком, случилось то, чего не могли сделать ни ссоры, ни увещевания, ни уговоры. Случилось понимание.
Внезапное прозрение бабушки
Надежда Петровна позвонила на следующий вечер. Звонок был в 19:48 — время, когда Лиза обычно смотрела мультики после душа. Телефон завибрировал на подоконнике. Олеся стояла у раковины, мыла посуду, задумчиво глядя в окно на мерцающие огоньки в соседних домах. Лёша в это время листал новости на диване, но когда экран засветился именем «Мама», он взял трубку сразу.
— Алло?
— Лёша, привет. Ты занят?
Голос был не такой, как обычно. Не колючий. Осторожный. С давлением между строк, но замаскированным под заботу.
— Нет. Говори.
— Я подумала… мы как-то нехорошо разошлись. Я хотела про вчера поговорить. Ну, про день рождения. Про Лизу.
Он молчал.
— Я потом поняла, что, наверное, упустила. Просто суета, гостей много, ты же видел. Я и правда думала, что ей не хочется торт. Она сидела такая тихая, я не поняла сразу…
— А ты часто её не понимаешь, — сказал он спокойно, без злости.
— Ну что ты так? Я же не со зла. Просто Маша — она мне как дочь. Я её с детства нянчила. А Лиза… вы же редко приезжаете, я и не знаю, как к ней подступиться. Вот и получается. Я не хотела никого обидеть. Лизу тем более. Можно… я с ней поговорю?
Лёша перевёл взгляд дочь. Она сидела на полу и смотрела мультики.
— Она не хочет, — тихо сказал он.
— Ну ты спроси…
— Я знаю. Она сама сказала. Услышала звонок и сказала: «Если это бабушка — я не хочу с ней говорить».
На другом конце — тишина.
— Я понимаю, — наконец сказала она. Но голос уже дрожал. — Я просто… всё делала, как умела. Наверное, ошибалась. Я не думала, что вы так это воспримете.
— Мам. Давай закончим. Сейчас не время. Мы не держим зла. Но и не будем больше объяснять, почему с нами нельзя так.
Он не ждал ответа и отключил.
Точка невозврата
Прошло две недели. За это время Надежда Петровна не звонила. Ни Лёше, ни Олесе. Не писала. Не напоминала о себе. Может, ждала, что сами выйдут на контакт. Может — обиделась. Но, как сказала однажды Олеся: «Когда не названивают — тоже ответ».
Жизнь шла дальше. Тихо, без лишних разговоров. Как-то легче стало дышать.
Лиза из садика приносила рисунки, на которых бабушка больше не появлялась. Теперь там были кошки, лиса с длинным хвостом, или домик с мамой, папой и девочкой на качелях. Иногда — трое под зонтом, иногда — под радугой.
Олеся заметила: дочка больше не спрашивает про бабушку. И больше не ждёт ничего. Ни игрушки, ни доброго слова. Она будто отпустила. По-детски просто, но очень по-настоящему.
