Звонок домофона рассыпался по квартире, словно горсть мелочи на кафельный пол.
— Ну началось… — выдохнула она, удерживая на кончике кисти бесценную каплю разбавленной охры.
Только-только поймала его — этот неуловимый оттенок предзакатного неба. Тот самый момент, когда день еще не сдался, но уже выбросил белый флаг. В такие минуты Катя чувствовала себя воровкой, крадущей цвета у природы.
А теперь — всё, спугнули.
Катя замерла, будто не расслышала звонок. Кисть зависла над холстом, как дирижерская палочка на последней ноте Чайковского.
Домофон разразился снова, настойчивее, будто кто-то вколачивал в дверь своё право быть впущенным.
— Чтоб тебя, — прошипела Катя, швыряя кисть в банку с водой.
Вода всколыхнулась, расплескалась по столу мутными каплями. Ещё одно пятно на и без того заляпанной клеёнке. Ещё один повод для нотаций.
— Здесь художник живёт, а не стерильная лаборатория, — буркнула Катя, нажимая кнопку домофона. — Кто там?
Хотя спрашивать было бессмысленно. Пятница, шесть ноль-три. График, выверенный, как расписание электричек.
— Открывай, это я.
Голос Нины Петровны, свекрови, сочился раздражением даже через искажающий динамик домофона.
Катя нажала кнопку и застыла, считая секунды. Сейчас Нина Петровна преодолеет сорок семь ступенек, делая передышку на каждом пролёте, чтобы перевести дух и, наверняка, мысленно составить список сегодняшних претензий. Четыре лестничных марша, четыре остановки для пополнения запаса.
Их квартира на четвёртом этаже казалась Кате последним оплотом, крепостью. Которую каждую пятницу брали приступом.
Шаркающие шаги на первом пролёте. Катя, как загипнотизированная, смотрела на входную дверь, будто могла видеть сквозь неё приближающуюся свекровь. Ещё минута и двадцать секунд.
Она метнулась к зеркалу. Волосы растрёпаны, на футболке пятна краски — как карта несуществующих островов. В таком виде открывать нельзя — будет первым пунктом сегодняшнего обвинительного заключения.
Катя сдёрнула футболку, натянула первую попавшуюся кофту из шкафа. Пригладила волосы. Рука машинально потянулась к помаде, но Катя одёрнула себя:
— А ради кого краситься-то? Ради инквизиции?
Звонок в дверь прозвучал режущим ухо диссонансом — свекровь не просто нажимала на кнопку, она вдавливала её, словно пыталась протолкнуть сквозь стену.
Глубокий вдох. Плечи расправить. Улыбку натянуть — ту самую, что примёрзла к лицу в офисе за восемь лет работы с недовольными клиентами.
Катя открыла дверь.
— Здравствуйте, Нина Петровна.
Свекровь стояла на пороге, как статуя Командора. Прямая, с правильно уложенными седыми волосами, в безупречно отглаженном пальто. Взгляд, которым она окинула невестку, напоминал сканер на таможне — быстро, бесцеремонно, выискивая запрещённые к ввозу предметы.
— Рисовала? — не здороваясь, спросила она, протискиваясь мимо Кати в квартиру.
От свекрови несло дешёвыми духами, запах которых смешивался с ароматом нафталина, исходящего от её пальто. Эта удушающая смесь каждый раз заставляла Катю задерживать дыхание.
— Да, я работала над новым пейзажем, — ответила Катя, принимая пальто.
— Работала? — губы Нины Петровны скривились, словно она откусила лимон. — Странная у тебя работа — баловство одно.
Катя стиснула вешалку. Ткань под пальцами казалась на ощупь жёсткой, негнущейся, как и её обладательница.
— Хотите чаю? — спросила она, проглотив рвущуюся наружу колкость.
Нина Петровна обнюхивала воздух, как ищейка:
— Краской воняет на всю квартиру. Хоть окно бы открыла! — не отвечая на вопрос, она проследовала в гостиную.
Катя повесила пальто и прикрыла глаза. В голове нарисовался яркий, сочный образ: она прямо сейчас захлопывает входную дверь, запирает на все замки и ставит заглушки на телефон. И рисует, рисует, рисует до потери пульса. Без свекровей, без обязательств, без этого еженедельного добровольного самоистязания.
Из гостиной донеслось фырканье и шуршание — Нина Петровна инспектировала владения.
— Ты что, белье не гладишь совсем? — крикнула она оттуда. — Как в студенческом общежитии живёте, ей-богу!
Катя стиснула зубы так, что челюсть свело. Интересно, можно ли заработать артрит челюсти от постоянного сдерживания того, что рвётся с языка? Если да, то у неё все шансы стать пионером этого диагноза.
Художником Катя грезила с детства.
Её первой «картиной» стали обои в родительской спальне, куда трёхлетняя девочка старательно вывела акварелью свою семью: маму, папу и большого рыжего кота Тимку. Тот факт, что обои были светло-бежевыми, а кот — нарисованным ядовито-зелёным, казался ей незначительным. Главное — искусство!
Отец тогда впервые произнёс фразу, ставшую в их семье мантрой:
— Это не профессия, Катюша, это баловство.
Вторую «выставку» она устроила в папином ежедневнике — густо изрисовала поля всех важных страниц. Отец бушевал, мать качала головой:
— Художники голодают, доченька. Это всем известно.
Альбомы и краски убрали на антресоли. Вместо них — задачники по математике, прописи, позже — учебники экономики.
— Учись на кого-то нормального, — твердили родители. — Чтобы дом был, работа стабильная.
Дом появился — однушка в спальном районе, купленная в ипотеку. Работа тоже — в бухгалтерии строительной компании. Стабильная, как её зарплата, не менявшаяся три года. Ежедневная рутина засасывала, как трясина.
А потом случился Федя.
Он ворвался в офис ураганом в потёртых джинсах, с небрежно собранными в хвост волосами и глазами цвета крепкого эспрессо. Внешний айтишник, приглашённый для установки новой бухгалтерской программы.
— Здравствуйте, мучители цифр и покорители таблиц! — объявил он, плюхая ноутбук на стол. — Кто тут больше всего ненавидит компьютеры?
Коллеги синхронно указали на Катю. Она вспыхнула:
— Неправда! Просто у меня с ними… сложные отношения.
— О, значит, ты моя главная клиентка, — сверкнул улыбкой Федя и подкатил стул к её столу.
Когда три часа спустя она случайно опрокинула кружку с кофе прямо на его ноутбук, Катя ожидала грома и молний. Но Федя только смотрел, как коричневая жидкость затекает под клавиатуру, а потом весело хмыкнул:
— Знаешь, обычно достаточно просто номер телефона попросить. Не обязательно устраивать технологический апокалипсис.
Через три месяца он сделал ей предложение под проливным дождём, посреди парка, без кольца и заготовленной речи.
— Выходи за меня, — сказал просто. — Я хочу просыпаться и видеть твои глаза. Каждый день, до конца жизни.
Они промокли до нитки, стояли посреди лужи, а Катя смеялась и плакала одновременно. И всё никак не могла поверить, что это — с ней, настоящее.
А вот родители не обрадовались.
— Айтишник? — недоверчиво переспрашивала мать. — Это те, которые всё время за компьютером сидят? У них же психика нарушена! И в командировки мотаются постоянно. Будешь одна куковать!
— Поторопилась ты, Катюша, — вздыхал отец, разглядывая счёт из ресторана, где Федя делал предложение. — Видишь, какой он импульсивный? Спонтанный? Сегодня швыряется деньгами в ресторанах, завтра в долги залезет.
Странный он какой-то… все эти компьютерщики ненадежные — сегодня здесь, завтра там. А еще их пачками увольняют сейчас. Мы с мамой тридцать лет строили отношения, а вы всё сразу хотите.
На свадьбе родители сидели с такими лицами, будто пришли на похороны. А свекровь — Нина Петровна — сверлила невестку взглядом, словно пыталась рассмотреть под белым платьем какой-то подвох.
Тогда это казалось мелочью, деталью, которую сотрёт время. Не стёрло.
— Ты посуду после завтрака так и не помыла, — ворвался голос свекрови в воспоминания Кати. — Стоит, плесенью зарастает. Федя что, в этом свинарнике живёт?
Катя моргнула. Она по-прежнему стояла в прихожей, сжимая вешалку с пальто, а свекровь уже успела обследовать кухню.
— Я только закончила работать над картиной, — ответила она, направляясь на кухню. — Собиралась всё убрать перед приходом Феди.
— Работать! — Нина Петровна поджала губы, будто само это слово оскорбляло её слух. — Ты б на заводе попробовала. Вот там работа настоящая. Я в твои годы по двенадцать часов вкалывала! А дома — уборка, готовка, стирка. И ничего, не жаловалась.
И не радовалась, — подумала Катя, глядя на вечно недовольное лицо свекрови. Злая складка у губ, морщины, пролёгшие не от смеха, а от постоянного напряжения. Жизнь без радости, без красок — что это за жизнь?
Они с Федей обсуждали это не раз, когда только начали жить вместе. Сидели на кухне до рассвета, проговаривая будущее — их общее, неделимое. Как пазл, собирали картину того, что важно для каждого. Для Феди — его работа, для неё — искусство. «Ты же задыхаешься в этой бухгалтерии,» — говорил он тогда, обхватив её лицо ладонями. «Я зарабатываю достаточно. Почему бы тебе не попробовать? Год. Дай себе год, чтобы понять — твоё это или нет».
Нина Петровна, конечно, была в ярости, когда узнала о их решении. «Все нормальные семьи стараются заработать побольше, а вы? Блажь какая-то! В наше время…». Но тогда Федя впервые твёрдо встал на сторону жены: «Мам, это наше решение. И оно не обсуждается». Как она кричала потом! Как предрекала крах и разорение!
А вслух спросила:
— Так вы будете чай?
— Буду, — кивнула Нина Петровна, усаживаясь за стол. — Только не как в тот раз, когда ты подсунула мне какую-то водичку. Чай должен быть таким, чтоб ложка стояла!
Катя достала самую крепкую заварку. Такую, что краснодарскому асфальту в июле и не снилась. Специально держала для свекрови — для своеобразной пятничной церемонии.
Она наливала чай, а в голове билась единственная мысль: «Господи, пусть Федя сегодня придёт пораньше».
Но Федя не приходил раньше семи. Никогда.
А часы показывали только начало седьмого.
Впереди был ещё целый час пресловутого чаепития, которое больше напоминало допрос с пристрастием.
Катя поставила перед свекровью чашку с крепчайшим, почти чёрным чаем и присела напротив. Ещё час. Шестьдесят минут. Три тысячи шестьсот секунд. Она справится. Она художник — у неё богатое воображение. Например, сейчас она может представить, что сидит не на кухне со свекровью, а… в зоопарке, напротив клетки с особо раздражительным хищником.
А ведь за этот час нужно успеть перемыть всю посуду, протереть плиту, разобрать вещи, проветрить — подготовить дом к приходу Феди. Но не при свекрови. Только не при ней. Стоит Кате взяться за тряпку, и Нина Петровна тут же начнёт: «Не так трёшь», «Здесь пропустила», «Моющее средство не то используешь». А ещё хуже — если попытается «помочь».
Её помощь — это молчаливый, демонстративный пересмотр всех Катиных действий. Вымытые тарелки будут перемыты, протёртые поверхности — протёрты заново, с особым усердием и поджатыми губами. Нет уж, лучше уж потом, когда свекровь уйдёт, в двойном темпе наверстать.
— Ты когда уже ребёнка Феде родишь? — без вступления начала Нина Петровна, отхлёбывая чай. — Всё рисуешь да рисуешь. Верка с пятого этажа говорит, её дочка уже на третьем месяце. А вы всё никак. Или не получается?
Катин воображаемый зоопарк мгновенно рассыпался в прах.
Впереди был очень, очень длинный час. И гора дел, которые придётся делать в спринтерском темпе после ухода этой женщины.
Телефон свекрови заиграл мелодию из «Служебного романа». Катя невольно скривилась — даже рингтон у этой женщины был советский, как и всё мировоззрение.
Нина Петровна выудила из сумки кнопочный телефон и, бросив на Катю предостерегающий взгляд, удалилась в коридор.
— Да, Верунь, — донеслось оттуда. — У них я, у них…
Катя с облегчением выдохнула. Пять минут передышки. Пять минут без этого скрипучего голоса, от которого зубы сводит.
Она бездумно гоняла ложкой заварку по дну чашки, когда до неё долетели обрывки фраз.
— …представляешь! Сидит тут, мажет холсты, а толку? Да-да! Федя работает как вол, а эта кисточками по холсту водит! Творческая она, видите ли…
Катя замерла.
— …вот и я говорю! — продолжала свекровь, даже не думая понижать голос. — Ты бы видела, что тут творится! Посуда в раковине с утра стоит, плита вся в жирных пятнах, к ней не подойти! Белье неделями не глаженное, как в свинарнике живут! А она, видишь ли, времени не хватает! На что? На мазню эту? Я ж тоже мечтала петь всю жизнь, но РАБОТАТЬ ведь надо было! Дом в порядке держать! А эта… на шее у сына сидит! И ни стыда, ни совести!
Внутри у Кати словно что-то надломилось. Ложка звякнула о край чашки. На скатерть брызнули капли чая — новые пятна к коллекции.
«На шее»? Серьёзно? Кто готовит, убирает, стирает? Кто выслушивает его рабочие проблемы? Кто задвигает свой мольберт в угол, когда он приходит уставший?
Входная дверь хлопнула, и Катя вздрогнула. В прихожей послышалось сопение и усталый выдох — Федя разувался.
— Уф, еле добрался, — донесся его голос. — На Ленинском опять пробка…
Нина Петровна мгновенно сбросила звонок и, чудесно преобразившись, поспешила в прихожую.
— Феденька! — в её голосе зазвучали нотки, которых Катя никогда не слышала при обращении к себе. — Устал, золотко? А я тебе котлеток принесла! С морковкой и луком внутри, как ты любил в детстве!
Катя выглянула из кухни. Федя, растрёпанный и помятый, чмокнул мать в щеку, но глаза его уже искали жену.
— Привет, малыш, — он улыбнулся Кате поверх головы свекрови. — Иду мыться. День — хуже не придумаешь.
Их домашний ритуал. Сначала — смыть с себя офис, пробки, усталость. Родиться заново — чистым, домашним. Только потом — ужин, разговоры, жизнь.
Катя вернулась к плите, разогревать тушёные овощи и котлеты свекрови. Руки двигались механически, а в голове всё крутились подслушанные слова.
«Кисточками водит» — это про мою работу? «На шее сидит» — это про мой вклад в семью? «Ни стыда, ни совести» — это про мою мечту?
Она с такой силой грохнула сковородку на стол, что даже свекровь вздрогнула.
— Что ты всё громыхаешь! — тут же отреагировала та. — Всю посуду переколотишь!
«Твоими котлетками с морковкой подавишься!» — мысленно огрызнулась Катя, но вслух сказала:
— Извините, руки скользят.
Федя вернулся через пятнадцать минут — распаренный, влажноволосый, в домашней футболке с банальной надписью «Код, кофе, повторить».
— Кормите меня, женщины, — он упал на стул с театральным стоном. — Сил моих больше нет.
Они ужинали втроём, и Катя могла поклясться — она никогда в жизни не видела перформанса ярче, чем этот. Нина Петровна мгновенно стала центром вселенной — говорила, жестикулировала, сыпала историями о соседях, ценах, мировых кризисах и политике, словно получала за это гонорар. Федя вяло кивал, жуя овощи, и мечтательно поглядывал на маринованные грибы — гвоздь сегодняшней программы от тёщи.
— …а эта Зинка с третьего, — вещала свекровь, размахивая вилкой, — представляешь, Федь, связалась с каким-то молодым хлыщом! В её-то годы! На пенсии уже, а туда же — в салонах красоты пропадает, ресницы эти… как их…
— Наращивает, — машинально подсказала Катя.
— Во-во! — свекровь даже не взглянула на неё. — Наращивает! Деньги на ветер! Мужика ей захотелось! Я вот после твоего отца вообще на эту тему закрыла вопрос…
Катя считала минуты до конца этой пытки. В девять двадцать семь — она поглядывала на часы каждые две минуты — свекровь наконец засобиралась. Покидала в сумку остатки своих котлет, чмокнула сына в щёку, Кате сухо кивнула:
— Ну, бывайте. И уберитесь тут, наконец, Федя не должен в грязи жить — слышишь Катя.
Когда за свекровью захлопнулась дверь, в Кате словно разом перегорели все предохранители терпения. Её затрясло так, что в глазах на миг потемнело.
Федя вернулся в комнату, рухнул на диван и вытянул ноги.
— Иди сюда, — он похлопал рядом с собой. — Расскажешь, как твой день…
— День? — голос Кати взлетел на октаву выше. — ТЫ спрашиваешь про мой ДЕНЬ?
Федя резко сел, взгляд стал настороженным.
— Что случилось?
— Что случилось? — Катя всплеснула руками. — Ты правда не замечаешь?
— Чего?
— Твоя мать! — воскликнула Катя, чувствуя, как внутри всё клокочет. — Она приходит сюда каждую пятницу не в гости, а на проверку! Ревизия, инспекция, допрос! Она придирается ко всему — от занавесок до моих картин! А знаешь, что она говорит обо мне своей подружке по телефону? «Федя работает, а эта на его шее сидит! Кисточками водит! Ни стыда, ни совести нет!»
Катя почти кричала, и это было так на неё не похоже, что она сама себя испугалась.
Федя смотрел на неё долгим, тяжёлым взглядом. Потом медленно потёр переносицу.
— Ах, ты недовольна моей мамой? Тогда давай поговорим о твоих родителях!
Катя на секунду потеряла дар речи.
— Причём тут мои родители?
— А ты забыла? — Федя поднялся с дивана, и Катя с удивлением заметила, что его трясет. — Забыла, как твоя мама при первой встрече отвела меня на кухню и прошипела: «Если обидишь мою девочку — пожалеешь, что на свет родился»?
Забыла, как твой отец на нашей свадьбе, вместо тоста, выдал анекдот о том, что программисты такие же, как их программы — вечно глючат и зависают?
Катя вспыхнула:
— Он не думал о том, что говорит — он налакался!
— Люди всегда говорят в таком состоянии то, что на самом деле думают, — Федя сжал кулаки, голос его дрогнул. — Твой отец на нашей свадьбе… помнишь? Я пытался объяснить ему, что это просто стереотипы о программистах, а он… он просто отмахнулся от меня и буркнул: «Не умничай тут, самоучка». При всех. Как будто мое образование ничего не стоит.
Федя провел рукой по волосам, в глазах мелькнула застарелая обида.
— И знаешь, что было хуже всего? Ты стояла рядом. Ты всё слышала. И просто… промолчала. Даже не попыталась меня поддержать.
Картинки прошлого замелькали в сознании Кати — яркие и болезненные, как кадры из слишком откровенного фильма.
И она — застывшая соляным столбом, не знающая, кому сочувствовать, за кого вступиться.
— Моя мама хотя бы не приходит каждую неделю и не критикует всё, что ты делаешь! — выпалила Катя.
Федя снова опустился на диван, внезапно растеряв весь запал.
— Да, — сказал он тихо. — Твоя не приходит вообще.
Катя онемела. Эта правда ударила под дых сильнее любого крика. Её родители действительно после свадьбы как будто возвели невидимую стену. Мама звонила по вторникам и пятницам, всегда спрашивала: «Ты одна? Можешь говорить?».
Приглашения на семейные обеды приходили с вежливым дополнением: «Федя тоже может приехать, если не занят», — в такие часы, когда он наверняка был на работе. Отец при встречах хлопал зятя по плечу, но взгляд отводил. Не спрашивал о его делах, не интересовался успехами. Словно Федя был временным приложением к дочери, а не частью семьи.
А его мать, при всей своей невыносимости и критике…
— Она приходит каждую пятницу, пилит тебя, критикует твои картины, а потом приносит мне котлетки с морковкой, — сказал Федя, глядя в пол. — Твои не приходят. И котлет не приносят.
Что-то перевернулось у Кати внутри. Не прощение — нет, до этого было далеко. Но какое-то… понимание?
— Я никогда не буду любить твою мать, — сказала она, опускаясь рядом с ним. — Но я попробую… не ненавидеть её.
Федя притянул её к себе.
Спустя три дня они отправились на день рождения Лёшки, их общего приятеля ещё с университета. Впервые за долгое время Катя расслабилась — никаких претензий, только смех, музыка и ощущение свободы.
Вернулись они за полночь. Катя, слегка захмелевшая от долгожданного веселья, пританцовывала, открывая дверь.
— …и представляешь, он уронил торт прямо на колени молодожёнам! — она смеялась, вспоминая рассказанную Лёшкой историю. — Директор ресторана чуть сознание не потерял…
Она ввалилась в прихожую, счастливая, раскрасневшаяся — и только через минуту заметила, что Федя замер на пороге гостиной с очень странным выражением лица.
— Что такое? — её смех оборвался.
— Смотри, — одними губами произнёс он.
Катя проследила за его взглядом. Сначала не поняла. А потом по спине пробежал холодок.
Занавески на окне перекошены — чуть-чуть, но заметно для цепкого глаза. Мольберт стоит под другим углом. Кисти, которые она аккуратно сложила в старую жестяную банку из-под печенья, теперь разложены на столе веером, как карты.
— У нас были воры? — почти беззвучно спросила она, чувствуя, как сердце ухает куда-то вниз.
Федя качнул головой:
— Вряд ли. Два замка, да и ничего не пропало вроде…
Катя бросилась к углу, где стояли её готовые картины. Лихорадочно начала перебирать.
Закат над рекой… Старый дуб… Натюрморт с астрами…
Пальцы замерли. Сердце пропустило удар.
— Нет её, — шепнула Катя. — Нет портрета твоей мамы.
Они переглянулись. Месяц назад Катя, сама не зная зачем, написала портрет свекрови. По фотографии. Тайком от неё самой. Без особой причины — просто внезапно захотелось понять эту женщину через черты её лица. Расшифровать её вечное недовольство. Разглядеть что-то кроме раздражения в прищуренных глазах.
— Кто ещё может зайти в квартиру? — Катя нервно сглотнула.
Федя поджал губы:
— Только мама. У неё запасные ключи… на всякий случай.
— То есть, она приходит, когда нас нет дома?
— Иногда заглядывает… проверить, всё ли в порядке, — он пожал плечами. — Я не думал, что она…
Катя вскинула руку, останавливая его.
— Позвони ей, — потребовала она.
Федя достал телефон, набрал номер. Включил громкую связь.
— Алло, — голос свекрови звучал подозрительно бодро для полуночи.
— Мам, — Федя даже не поздоровался, — ты была у нас?
Пауза. На том конце трубки что-то стукнуло, зашуршало.
— Заходила, да, — неохотно призналась Нина Петровна.
Федя переглянулся с Катей:
— Ты забрала картину?
— Чего-о?! — свекровь взвилась так, что динамик зафонил. — Какую ещё картину?!
— Ту, где твой портрет. Она пропала.
Молчание. Долгое, тяжёлое. И почему-то Кате показалось, что она слышит, как свекровь дышит на том конце — часто, нервно.
— Вообще-то, меня никто не спрашивал, можно ли меня рисовать! — наконец отрезала Нина Петровна, и в её голосе прозвучала неожиданная уязвимость под слоем возмущения. — Это, между прочим, нарушение личных границ! А если ты решишь эту… мазню на выставку какую-нибудь отправить? Или знакомым показывать будешь? Моё лицо — моё дело!
— То есть ты взяла портрет? — напрямую спросил Федя.
— Я не хочу, чтобы моё изображение разгуливало по свету, — отчеканила она. — Мало ли кто его увидит и что подумает! Может, я там как пугало какое-нибудь получилась! Это моё право — распоряжаться своим образом! Всё, разговор окончен!
Гудки короткие, сердитые.
Катя и Федя стояли в тишине, глядя на замолчавший телефон. А потом…
— Ей понравилось, — прошептала Катя и почувствовала, как внутри разливается странное тепло. — Ей понравилась картина.
— С чего ты взяла? — Федя поднял брови. — Она злится.
— Она же не уничтожила портрет, — Катя подняла на мужа горящие глаза. — Понимаешь? Не порвала, не выбросила. Она забрала его. Домой. К себе.
Федя моргнул. А потом медленно, как рассвет, на его лице расплылась улыбка.
— Никогда не признается, — сказал он, притягивая Катю к себе.
— Никогда, — согласилась она, обнимая его. — Но это даже не важно.
Нина Петровна поставила портрет на трюмо, напротив кровати. Пригладила рукой угол холста. И — украдкой, словно боясь, что кто-то увидит — погладила нарисованную щеку.
Странная картина. Не похожа на те, что пишут в фотоателье «час на час». Там она бы вышла приглаженной, причёсанной, с неестественной улыбкой. А тут…
Женщина с портрета смотрела строго. Но во взгляде было что-то ещё. Что-то глубокое, живое, почти… мечтательное? То, что сама Нина Петровна в зеркале уже давно не видела. И чего, если честно, боялась.
— Ишь ты, углядела что-то, — проворчала она, отступая на шаг и критически осматривая холст. — А ничего вышло… Если бы ещё техники поучилась нормально, а не самоучкой была.
Она подумала и переставила портрет на книжную полку — повыше, чтоб случайным гостям не бросался в глаза.
— Пусть только не думает, что я от неё отстану, — процедила свекровь, — Совсем обнаглеет, если не следить. Федьку моего уже окрутила своими картинками, теперь ещё и наглеет с каждым днём. Тьфу! — она резко дёрнула полотенце с крючка и, понизив голос до едва различимого ворчания, добавила:
— А рисует же неплохо… Что-то в ней есть, не отнимешь. Но пусть знает своё место. Захвалишь — решит, что всё позволено. А так, может, и правда что-то путное из неё выйдет… если хребет не сломает.
Она перед сном долго смотрела на портрет, прежде чем выключить свет.
Ничего не изменилось в их отношениях внешне, но обе женщины теперь хранят секрет, который делает их чуточку ближе, хоть ни одна никогда в этом не признается.
