— Ай, девушка! Постой, красавица…
Голос хрипловатый, но ласковый. Из-под старого зонта выглянула женщина в пёстром платке. Глаза тёмные, как глянец, и что-то в них было такое… беспокойно-завораживающее.
— Хочешь, погадаю? На любовь.
— Нет, спасибо, — машинально отмахнулась Настя и шагнула в сторону, но цыганка успела ухватиться за её рукав.
— Сердечко болит у тебя… Вижу. Любовь твоя — как на ниточке висит, тоненькой, шёлковой… вот-вот порвётся, и не заметишь даже, как больно станет, — прошептала женщина, склоняясь чуть ближе, чтобы слова достигли Настиных ушей сквозь шум дождя и гул проезжающих машин.
Настя невольно вздрогнула. Виски сдавило тупой болью — резкий запах табака и дешёвых восточных духов, густых, как патока, будто пронзил голову изнутри. Всё вокруг стало каким-то ватным — звуки, свет, мокрый асфальт — как будто реальность поплыла. Она хотела освободиться, отмахнуться, уйти, но взгляд женщины держал ее крепче стальной хватки. Цыганка смотрела прямо в душу. Словно знала. Словно видела, как вчера ночью Настя опять кричала на Костю — громко, со злостью, словно это могла быть их последняя ссора. Как пальцы дрожали, когда она снова начала суетливо собирать его вещи — привычным уже жестом, по накатанной дорожке отчаяния. Как потом, опустившись на пол рядом с шкафом, она сжалась в комок, обняв колени, и тихо всхлипывала, как испуганный ребёнок, разбивший мамину любимую чашку. Ей тогда казалось, что всё: дальше не будет ни «мы», ни будущего, ни даже надежды.
«Откуда она знает?!» – мелькнула паника, а потом глупая мысль: «может, Костя ей рассказал?» – и тут же себя одёрнула, мол, совсем уже с ума сходишь.
А может, и правда сходила…
Она стояла посреди дождя, растерянная, будто в школьном спектакле забыла текст и теперь не знала — то ли смеяться, то ли убегать со сцены. Перед глазами вспыхивали обрывки событий, как слайд-шоу в старом проекторе. Весёлые, солнечные. Потом – грустные, пасмурные. С каждым разом — темнее.
Костя… Он не давал ей поводов. Честно. Ну, разве что… был слишком спокойным. Настя-то хотела, чтобы как в кино — с порывами, с признаниями на крыше, чтобы захлёбывался от чувств, как она. А он всё молчал. Даже когда любил, не кричал об этом на каждом шагу. Просто приносил чай, когда у неё болела голова. Просто гладил по волосам, когда она не могла уснуть. Просто скидывал смешную картинку в обеденный перерыв — дескать, «вспомнил о тебе».
А ей всё было мало. Хотелось больше. Хотелось доказательств, клятв, поступков, которые доказывали бы каждую секунду: «Я с тобой. Я только твой».
Поначалу она себя одёргивала. Вздыхала, отворачивалась, когда Костя, проходя мимо симпатичной официантки, даже не смотрел на неё, а Настя всё равно чувствовала, как под ребром начинает жечь. «А вдруг — смотрит, только незаметно?» — и сама же злилась на себя. Потом придиралась к мелочам — кто звонил, кто написал, почему он в телефоне хранит контакт «Оля, бухгалтерия», если она уже давно перешла в другой отдел? Почему поставил «лайк» под фотографией рыжеволосой коллеги, пусть даже она замужем и с тремя детьми?
Истерики начинались всегда одинаково: с молчаливой обиды. Потом — длинная пауза. Настя ходила по квартире, нервно протирала листьях на растениях, как будто они были виноваты. Потом начинала с вопроса, как бы вскользь:
— Ты с ней давно общаешься?
Костя сначала не понимал, о ком речь. Потом — начинал понимать. И тень усталости появлялась у него в глазах. Он не защищался, не кричал. Просто говорил:
— Настя, ну зачем ты себя мучаешь?
А она рыдала. От бессилия, от стыда, от обиды на саму себя, что опять не справилась. Опять поверила своим бредовым мыслям больше, чем ему.
Но больше всего она ненавидела себя после. Когда он уходил в другую комнату, а она садилась на край кровати, держа в руках его рубашку, и пыталась вспомнить: а что конкретно он сделал? Где именно был обман? Где ложь? Где повод? И не находила. Только видела свою злость. Свою рану, старую, щемящую, с детства, когда отец ушёл, даже не обняв её на прощание.
Она знала, что сама себя сжирает изнутри. Но не могла иначе. Мама ей всегда твердила: «Будь начеку. Мужики, они такие. Сегодня любят, завтра уже с другой.»
И Настя верила.
И вот теперь перед ней стояла цыганка, с цепким взглядом и голосом, будто из её собственных мыслей.
— Что вы сказали?..
— Жених уходит, красавица. Но можно ещё всё исправить. Дай мне монетку — скажу больше. Только правду скажу, не обижайся.
Настя трясущейся рукой достала пятирублёвую монету. Цыганка взяла её, поднесла к губам. Что-то прошептала. Потом посмотрела Насте прямо в глаза.
— Ой, ой, ой, — женщина зацокала языком. — Беда у тебя. Чёрная зависть на тебе висит, сглаз. Девки зубами скрипят, счастья твоего не хотят. Разрыв будет. Мужик от тебя отвернётся. Уже думает. Ты ему сердце даёшь, а он… — она прищурилась, — уже одной ногой не с тобой.
— Нет, — Настя резко отшатнулась. — Неправда. Он меня любит.
— Любит, любит… пока ветер не подул в другую сторону, — кивнула цыганка. — Но есть способ. Могу помочь. Только нужно кое-что. Связать ваши судьбы, закрепить. А то прахом всё пойдёт.
Настя молчала. Всё звучало глупо, нелепо. Но сердце уже стучало так, как будто собиралось выскочить наружу.
— Что нужно? — еле слышно спросила она.
— Вещь его, что тела касалась. Чтобы энергия его ко мне перешла. Свитер, рубашка — что угодно. Тогда помогу.
Костя был на работе. Настя колебалась, всё внутри кричало: «не делай этого», но ноги уже несли её к подъезду, будто двигались сами по себе. Цыганка сказала, что зовут её Ляля и семенила следом. Босоножки на ней были стоптаны, просторное яркое платье почти касалось земли, а запах табака и прелых листьев то и дело щекотал в носу. Но Насте было не до этого. Она сама не заметила, как привела цыганку в квартиру, как прошла в спальню, достала свитер Кости — тёмно-серый, с потёртыми локтями. Принесла его на кухню и положила на стол.
— Вот… Он его вчера надевал.
Ляля взяла свитер, поднесла к лицу, закрыла глаза. Потом резко распахнула их.
— Ой, девонька… беда. Он не на тебе жениться хочет, не на тебе. Думает, как бы улизнуть красиво. Но я могу сплести. Надо только… серьёзнее вещь. Кровь соединяет через золото. Золотая вещь нужна, чтобы связать судьбы навечно. Тогда ни одна девка не уведет.
Настя колебалась. Но в голове снова всплыли слова матери: «Мужики, они такие…»
И Настя принесла коробочку. Там лежали два обручальных кольца, которые они купили на прошлой неделе. Цыганка взяла их, долго рассматривала, шептала что-то.
— Слабая энергия, девонька. Слишком много на нём чужих глаз. Есть у тебя ещё золото?
— Есть мамино… — прошептала Настя. — Браслеты, цепочка…
— Неси. Всё, что было в семье. Своё, мамино… кольца, серёжки, цепочки. Всё, что носили с любовью, чтобы заговор сильным был. Оно же и оберегом станет. Я всё очищу. Тогда точно мужчина твой от тебя никуда не денется.
И Настя пошла. Открыла шкатулку, вытащила всё, что было. Даже золотые серёжки мамы, которые та берегла еще с юности. И крестик — тот самый, который бабушка дарила на крещение. Всё, что блестело, сложила на стол. Всё ради любви…
— Этого… — Ляля запнулась, — почти хватает. Но если хочешь надёжно, чтобы он только тебя любил, до самой смерти… есть ли у тебя дома деньги? На свадьбу откладывали?
Настя стояла, не в силах поверить, что всё это происходит с ней. Но рука уже тянулась к конверту, словно во сне, как будто кто-то другой двигал её руками. Там были накопления. Почти всё, что они собирали с Костей — на ресторан, на свадебное путешествие, на аренду банкетного зала.
— Только верни мне его. — Сказала и язык будто прилип.
Ляля хищно улыбнулась, мельком взглянула на купюры, завязала всё в пёстрый узелок, перекрестилась и, тихо пробормотав: «Теперь всё точно будет хорошо, девонька…», исчезла за дверью. Только запах остался — терпкий, плотный, как нафталин вперемешку с горелым ладаном. И вдруг, вместе с тишиной, пришло… чувство. Как похмелье после страшного сна. Настя села прямо на пол, возле тумбочки. Её трясло.
«Что я наделала?»
В голове проносилось всё разом: кольца, свитер, бабушкин крестик, мамины серёжки… деньги.
Сердце грохотало в груди, как барабан на похоронах здравого смысла.
Настя вскочила, бросилась к двери. Спустилась вниз. Выбежала во двор. Пусто. Ни цыганки, ни её зонта, ни шуршания платья с воланами. Только дождь моросил, как проклятие, и ворон сидел на скамейке у подъезда, нахохлившись.
Настя металась по улице, заглядывала в подворотни, звала:
— Ляля! Постой! Вернись! Это ошибка!
Но вокруг были только чужие лица, дождевые капли и вечер, который стремительно опускался на город.
Вернувшись домой, Настя заперла дверь, обессиленно сползла по ней и вдруг… заплакала. Не так, как раньше — в подушку, по-детски. А по-настоящему – громко, надрывно. Как плачут, когда понимают, что натворили непоправимое.
Настя не знала, сколько времени прошло, когда вернулся Костя. Смешной, немного промокший. Он даже успел купить Насте её любимые пирожные по пути с работы.
Увидев её сидящей на полу, с заплаканным лицом, он сначала испугался. Подумал — кто-то умер. Потом — что, может, опять ссора на ровном месте, может, очередная сцена. Но то, что он услышал, поразило его куда сильнее.
Настя рассказывала всё, не умаляя деталей. О цыганке, о свитере, о кольцах, о маминых украшениях. О деньгах. О том, как всё отдала. Со слезами, с рыданиями, с мольбами — «Я хотела удержать… Я не знала, как иначе…»
Костя молчал и смотрел в одну точку. Потом аккуратно поставил коробку с пирожными на пол, снял куртку, сел на стул.
— То есть… ты реально позвала в дом незнакомую женщину, отдала ей наши кольца, мамины серьги и все наши деньги? Ради чего? Чтобы «связать судьбы»? Это же бред.
— Я… я испугалась, что ты меня бросишь…
— Все, Настя, хватит, я устал.
В его голосе не было злости, только пустота и тяжёлое, страшное спокойствие.
— Устал быть под подозрением, устал быть актером в этом бесконечном фильме про предательства, которых не было. Ты не веришь мне. Ты веришь своим страхам, веришь цыганке на улице, но не веришь мне, тому, с кем разделяешь кров.
Он встал, будто собираясь выйти, но не сразу. Подошёл ближе, посмотрел на неё сверху вниз. Не с презрением. С болью.
— Я больше не хочу оставаться в этом аду. Не хочу жить в доме, где любовь надо «закреплять заговором», где деньги откладывают, а потом отдают их первому встречному. Мы ведь собирались пожениться. Но знаешь… теперь я не готов. Жениться на женщине, которая настолько не доверяет, от которой можно ожидать невесть чего, нет уж, простите.
Он ушёл. Не хлопнул дверью, не бросил упрёков. Просто… ушёл. И не вернулся.
Прошло много времени, прежде чем Настя перестала просыпаться среди ночи с ощущением, будто что-то горит. То ли дом, то ли сердце. Она потом звонила в ломбард, ходила на блошиные рынки, писала на форумы. Искала следы Ляли, но ничего не нашла. Деньги не вернуть, украшения тоже. Костю… Костю она не звала. И не просила прощения. Потому что знала — слова тут не помогут. Любовь, когда её душишь, медленно умирает – молча, без скандала, без сцены.
Она теперь это знала. И да, ей было нестерпимо больно.
Но, быть может, однажды, когда дождь снова застучит по подоконнику, а на город опустится вечер, Настя снова вспомнит Костю, но уже не заплачет, а просто скажет себе: «Ничего не вернуть». И этого будет достаточно, чтобы начать новую жизнь.
