— Артём! — голос у Лады дрогнул, сорвался на шёпот. — Ты брал деньги?
Из спальни донёсся скрип пружины. Он не ответил сразу. Потом, лениво, будто его вытащили из сна:
— Какие деньги?
Она уже знала, что он соврёт. Лада стояла на коленях у открытого ящика комода, вжав пальцы в край полки. Там всегда лежал их «резерв» — пачки, сложенные в белый конверт, перевязанный резинкой. А теперь — пустота. Вернее, осталась половина. Почти сто тысяч исчезли.
— Те, что были в шкафчике. На кухню, на плиту, на шкафы… — она с трудом выговорила слова. — Артём. Где деньги?
Он появился в дверях, в спортивках и старой футболке. Не выспавшийся, помятый. Но с глазами, в которых вспыхнула раздражённая защита.
— Я взял немного. Верну. Чего ты начинаешь?
— Немного? Там было двести!
— Я взял восемьдесят. Мне нужно было закрыть долг. Срочно.
Лада молчала. Она будто осела внутрь себя. Несколько секунд — и всё стало другим. Воздух, взгляд, даже пол под ногами.
— Ты даже не спросил, — тихо сказала она.
— А если бы спросил, ты бы разрешила?
Он пожал плечами, отвёл взгляд. Как будто признание этого парадокса его оправдало.
Они жили вместе четыре года. Недавно взяли однушку в ипотеку — третий этаж панельной пятиэтажки, без ремонта, но с видом на парк. Лада вложила свою старую «Мазду» — продала машину за двести, надеялась, что этого хватит хотя бы на кухню и ванную. Артём работал мастером в автосервисе, платил по ипотеке. Всё вроде бы было поровну. До этой недели.
Она закрыла шкафчик. Сердце стучало в ушах, пальцы дрожали. Села на край кровати.
— Ты мне не доверяешь? — Артём шагнул ближе. — Я же сказал — верну.
— А если не вернёшь?
Он замолчал. Потом бросил:
— Что за допрос? Я твой муж, или как?
Она подняла голову.
— Мы не расписаны.
Он усмехнулся.
— Началось.
На следующий день Лада поехала к матери. Ей нужно было выговориться. Получить не столько совет, сколько опору. Услышать, что она не сходит с ума, что всё, что она чувствует, — нормально.
— Он взял деньги, не спросив, — Лада смотрела в чашку с чаем, будто в ней можно было увидеть ответ. — Говорит, долг. А потом я узнаю, что это ещё и тебе он должен. Триста тысяч, мама.
Мать нахмурилась. Она сидела напротив, в халате, с рукой на подлокотнике, как будто готовилась к неприятному разговору.
— Я дала тогда, когда вы квартиру покупали. Он просил. Сказал, вы всё делаете вместе. Я думала, ты в курсе.
— Я не была в курсе, — Лада подняла глаза. — Он мне ничего не сказал. Ни про долг, ни про тебя. Ты почему мне не рассказала?
— А ты когда спрашивала? — тон матери стал суше. — Ты с ним живёшь, а не я. Я думала, ты сама разберёшься.
— Разобралась, — выдохнула Лада. — Только теперь чувствую себя дурой. Я продала машину, положила деньги на ремонт. Он снимает — и молчит. Ты даёшь ему деньги — и молчишь. А я… между вами. Как кошелёк.
— Не надо, — мать подняла ладонь. — Я молчала, потому что хотела сохранить мир. Не думала, что он так поступит. Но, если честно, я с самого начала сомневалась.
— Почему?
— Потому что он хитрый. Он не грубый — это да. Но он из тех, кто сначала возьмёт, потом объяснит. А потом обидится, если ты не поняла.
Лада долго молчала. Потом тихо сказала:
— Я не хочу жить с человеком, которому нельзя доверять. Даже если он «не грубый».
Мать посмотрела на неё внимательно. Потом встала, подошла, обняла.
— Делай, как считаешь нужным. Только помни: ты не одна. Я за тебя. Всегда.
Через неделю Артём принёс деньги. Почти всё. Досчитался до ста. Лицо усталое, руки в мазуте, под ногтями — грязь.
— Я же сказал — верну, — в голосе было торжество.
— И что теперь?
Он пожал плечами:
— Дальше живём. Ремонт закончим. Ты ванну хотела поменять?
— Я подаю на раздел.
Он растерялся.
— Чего?
— Я хочу, чтобы квартира была оформлена на меня. Ты не платил. Деньги были мои, мамины, и с продажи машины.
— Ты в своём уме?
— У нас нет брака. И нет доверия.
Он шагнул ближе, глаза прищурены, челюсть сжата:
— Хочешь — живи одна. С ремонтом, с деньгами. Только без меня.
— Хорошо.
Он ушёл в тот же вечер. Больше не звонил.
Лада написала заявление на раздел через суд. Юрист объяснил: доли в квартире можно пересмотреть, так как ипотека бралась ею, деньги вложены личные, расписок нет, но есть банковские переводы от матери. Был шанс.
Однажды вечером, сидя на кухне с чашкой зелёного чая и прокручивая в голове сцены последних недель, Лада вспомнила историю, которую услышала от коллеги пару лет назад. Тогда она послушала — и забыла. Но теперь всё вспомнилось до мелочей, до интонаций, до слёз в голосе.
Женщину звали Ирина. Спокойная, сдержанная, всегда при маникюре и в светлых рубашках, Ирина однажды задержалась с Ладой после работы и вдруг заговорила, будто сорвалась с внутренней высоты:
— Мы с Юрой двадцать лет копили. Думали — то на дачу, то на ремонт, то дочери на образование. В итоге деньги лежали на моём депозите. Я копила — он не вмешивался. Но однажды пришёл и сказал: «Купил дачу. На маму оформил». На маму, понимаешь?
Лада тогда ничего не ответила — только кивала. А теперь, вспоминая, понимала всё. Как Ирина держалась за край стола, как поджимала губы, когда говорила о том, что дочь узнала об этом первой — и просто сказала: «Я поеду с тобой. Папа больше не мой папа».
«Вот ведь», — подумала Лада теперь, — «У каждой из нас одна и та же точка: когда тебя исключают из решений, из правды, из дома».
Она закрыла ноутбук, встала и подошла к шкафу. Деньги Артём вернул. Но не вернул уверенности. Не вернул чувство, что они вместе.
На следующем судебном заседании Лада стояла, держа справки, выписки, банковские переводы. Когда юрист противоположной стороны задал вопрос:
— А с чего вы решили, что имеете право претендовать на большую долю в квартире?
Она ответила спокойно:
— Потому что знаю, что значит остаться у разбитого корыта. Я слышала и видела, как женщины теряют всё из-за доверия. У меня была коллега. Её муж купил дачу на свою мать. На её, жены, деньги. Ушёл. А она осталась ни с чем. Я не хочу так.
Судья кивнул. Юрист замолчал. А Лада впервые за много недель почувствовала, как возвращается почва под ногами.
Суд дал Ладе три четвёртых доли в квартире. Не целиком, но этого хватило, чтобы выдохнуть. Артём не стал обжаловать — он не вернулся ни через неделю, ни через месяц. Его присутствие растворилось, как будто он был не мужем, а просто временным жильцом, оставившим за собой лишь запах дешёвого лосьона и вмятину на подушке.
Лада меняла замки. Не ради безопасности — ради покоя. Меняла плитку в ванной, перекрашивала стены. В гостиной появился старый бабушкин комод, который мать держала на даче: тяжёлый, дубовый, с бронзовыми ручками — он будто пришёл из другого времени, где всё было крепче.
Однажды Лада наткнулась на коробку с фотографиями. Чёрно-белые снимки: мама, молодая, с косынкой, улыбается во весь рот. Отец — в шинели, строгий и высокий. Они стояли у первого дома, который купили по военной ипотеке. Тогда мама была почти ровесницей Лады. И она сказала:
— Главное — чтобы твой дом был твоим. Даже если это крохотная комната, но твоя.
Лада отложила фотографию. Прошлась по пустой квартире. Тихо. Чисто. И немного страшно. Свобода всегда пугает, особенно в первые дни.
На работе стало легче. В отделе был новый проект — и Лада, неожиданно даже для себя, взяла инициативу. Она вела совещания, ездила на встречи. Перестала просыпаться ночью от мыслей: «А вдруг он вернётся?», «А вдруг я поторопилась?». Нет. Не поторопилась. Просто вовремя встала и вышла.
Однажды вечером она зашла в кафе у офиса. Очередь, шум, звон чашек. И вдруг — знакомый голос:
— Лада?
Она обернулась. Перед ней стоял Пашка Вольнов. Когда-то они вместе учились на подготовительных курсах, потом он ушёл в армию, а она — в вуз. Разошлись и забыли друг друга. А теперь он стоял перед ней — чуть полысевший, с добрыми глазами и немного растерянной улыбкой.
— Ты изменилась, — сказал он. — Повзрослела. Но всё такая же…
— Какая?
— Смотришь вглубь.
Они сели за стол. Говорили долго. О прошлом, о городах, куда их развела жизнь, о том, как трудно строить что-то настоящее. Паша сказал, что развёлся три года назад. Что растит сына. Что больше всего боится пустоты дома.
А Лада вдруг поймала себя на том, что не боится. Впервые. Впервые ей хорошо с собой. Паша ей нравился, да. Но теперь не из нужды. А из внутренней тишины.
Однажды утром, перед выходом на работу, она снова открыла тот самый шкафчик. Там лежал новый конверт. Внутри — пачка свежих купюр, перевязанных золотистой лентой. Она откладывала снова. Потихоньку. На отпуск, на новую кухню, на жизнь. И теперь знала точно: всё, что её — будет при ней.
…Всё, что её — будет при ней.
Лада закрыла шкафчик и задержалась у зеркала. Лицо — не то чтобы новое, но и не прежнее. Ни следа тревоги, ни остатка злости. Только ясность. Как после затяжного дождя, когда видны очертания дальних крыш, и всё снова обретает форму.
Телефон на столе загудел. Сообщение. Незнакомый номер:
«Привет. Это Артём. Можно увидеться? Всего на пять минут».
Она не удивилась. Даже не разозлилась. Пауза длилась всего пару вдохов.
«Нет. Нам больше нечего обсуждать», — написала и поставила точку. Именно точку, не многоточие.
На выходных она съездила к матери. Привезла ей фотоальбом, пересканированные снимки, новый набор кремов. Мать посмотрела на неё чуть прищурившись, внимательно. Словно заново знакомилась.
— Ты знаешь, ты стала как твоя бабка, — сказала она, наливая чай. — Не в лицах. В стойкости. Она тоже однажды выбросила мужа за порог. И не жалела.
— А потом что?
— Потом жила. Просто жила. Пекла пироги, учила детей. Сама красила забор. И ни разу не сказала, что одна — значит несчастлива.
Лада улыбнулась. Молча. Это было важнее любой поддержки.
Весна вступала в силу — та, которую ждёшь не календарём, а сердцем. Когда хочется мыть окна, выносить старые занавески и покупать луковицы тюльпанов.
Лада вышла из магазина с двумя тяжёлыми пакетами. У дома — Паша. С бумажным пакетом, торчащим багетом и бутылкой вина.
— Я проезжал мимо, — сказал он виновато. — Не мог не остановиться.
— Проезжал мимо с бокалом?
— На всякий случай. Вдруг пустишь.
Она подумала. Потом — кивнула:
— Пущу. Но только в прихожую.
— Начну с порога. А там, глядишь, и до кухни дойдём.
Она засмеялась. Сложно, но легко. Точно так, как и должна начинаться новая глава.
