Телефон зазвонил в половине десятого вечера — громко и не вовремя, когда Анна как раз собиралась покрыть ногти вторым слоем красного лака. Она замерла, с удивлением поглядела на экран. Незнакомый номер. Но код… знакомый до боли: родной город, куда она не возвращалась почти десять лет.
— Алло? — произнесла она чуть тише обычного, взгляд всё ещё не отрывался от экрана.
— Анна Дмитриевна? — сухой, сдержанный голос мужчины, в котором сквозила какая-то официальная строгость. — Главврач районной больницы города Озёрска. Ваш отец, Дмитрий Игоревич Соколов, поступил к нам с обширным инсультом.
У Анны все внутри сжалось — так, будто кто-то схватил и сдавил сердце рукой. Отец. Тот, с кем она не говорила последние восемь лет. Тот, кто когда-то произнёс: «Если уйдёшь — больше не возвращайся».
— Как… как он? — её голос прозвучал чужим, хрипловатым.
— Состояние стабильно тяжёлое. Но вы — единственный близкий родственник, указанный в документах. Необходимо ваше решение по лечению.
— Я приеду, — выдохнула она после короткой паузы. — Завтра утром буду.
До Озёрска поезд отходил в шесть. Всю дорогу Анна сидела у окна, не замечая ни светлеющих подмосковных окраин, ни убегающих лесов. На автомате листала телефон, то открывая список контактов, то снова захлопывая его, будто там можно найти хоть какой-то ответ на то, что её ждёт.
Переход на автобус прошёл в полусне. За окном скользили знакомые да до дрожи пейзажи: забытый поворот на мельницу, заранее угадываемые изгибы соснового леса, озеро, поросшее камышами. Казалось, время здесь остановилось, как старый настенный будильник.
Анна ненадолго прикрыла глаза. Перед ней всплыли картинки из прошлого — как она ехала по этим самым дорогам совсем другой, держащей в руках диплом отличницы, с неподъёмным чемоданом и одним только желанием: никогда сюда не возвращаться. Ей было двадцать два, в душе — жажда огромной, настоящей свободы, а впереди — Москва, аспирантура и новая жизнь.
— Девушка, конечная! — водитель вежливо, но настойчиво вернул её на землю.
Майская прохлада города встретила ей в лицо запахами сирени. Она шла по улицам, таким привычным, будто выученным наизусть, и каждое здание, каждый поворот отзывались в памяти: школа, где она была старостой и отличницей; библиотека, где зачитывалась классикой до позднего вечера; универмаг, куда папа водил за мороженым.
Отец… Высокий, прямой, военный по выправке, с неулыбчивыми, строгими глазами. Учитель истории, директор — уважаемый в городе, но в семье строгий, почти деспотичный. После смерти мамы он словно окаменел — дом стал крепостью, населённой только им и бесконечно строгими правилами.
«Не смей встречаться с этим… мальчишкой»… «В Москву тебе нельзя — будешь работать в нашей школе, я сказал»… «Пока живёшь под моей крышей — будешь жить по моим правилам».
Последняя ссора была финальной точкой. «Если уйдёшь — не возвращайся». Она ушла. В ту ночь оставила на столе ключи и короткую записку: «Прости, папа. Я должна прожить свою жизнь, а не твою». От него — больше ни одного звонка, ни одного письма. Не поздравил с защитой, не появился на свадьбе, даже когда ей хотелось верить — вдруг всё-таки придёт…
Больница стояла на самой окраине — старое здание из красного кирпича, пахнущее влажной штукатуркой и лекарствами. Анна на входе чуть замешкалась — как будто надо было перевести дух и набраться сил. Что сказать? Узнает ли он её? Или и на пороге жизни останется всё тем же непреклонным?
— Я к Соколову Дмитрию Игоревичу, — голос выдала выученную с детства твёрдость.
— А вы ему кто? — медсестра с усталым лицом и строгим взглядом цепко оглядела её с ног до головы.
— Дочь, — проглотила комок в горле, выдав это слово с трудом. Словно оно слишком долго не было произнесено вслух.
— Ну наконец! — медсестра почему-то вдруг даже обрадовалась. — Третий день ждём ваших решений. Он в шестой палате, только долго не задерживайтесь — волноваться ему нельзя.
Если хочешь, продолжу в таком же духе! Или могу подправить что-то, чтобы было ещё ближе к твоему тону.
Анна медленно шла по длинному больничному коридору, отсчитывая двери одну за другой. Вот шестая — она притормозила, прислушалась к ровному писку аппаратуры за дверью, вдохнула и вошла.
Отец лежал у окна. Такой маленький, хрупкий и уязвимый, что сердце болезненно сжалось. Щёки провалились, волосы на подушке — более седые, чем в её воспоминаниях. Анна вдруг ясно увидела: он стар, слаб, смертен. И почему-то вдруг страшно захотелось верить, что всё можно повернуть вспять.
— Папа? — тихо позвала она и осторожно подошла ближе.
Он повернул голову, встречая её мутноватым, но узнавшим взглядом.
— Анюта… — выдохнул с трудом. — Пришла…
Слова давались ему с трудом: губы едва двигались, левая половина лица почти неподвижна. Анна присела на край койки и мягко обхватила его ладонь.
— Как ты? — голос дрожал, но она старалась держаться.
— Паршиво, — ответил он, уголком рта пытаясь улыбнуться. — Не думал, что… так всё закончится.
— Ничего не закончено, — жёстко ответила Анна, почти упрямо. — Врачи говорят, есть шансы.
Он покачал головой:
— Не лги старику… Я… слышу их.
Повисла тишина. Позади тонко пищала аппаратура, за окном щебетали птицы, где-то по коридору катили койку.
— Кабинет… мой, — вдруг прошептал отец. — В столе… в нижнем ящике… синяя папка.
— Ладно, пап, поищу. — Анна кивнула, хоть и не до конца понимала, что он имеет в виду.
— Обязательно… — он сжал её пальцы неожиданно крепко. — Прости… меня, Анюта. Гордость… проклятая.
В этот момент в горле у неё застрял ком:
— И ты меня прости… Я… я могла бы написать хотя бы раз…
Он чуть усмехнулся взглядом:
— Упрямая… в меня.
Тут в палату зашёл доктор — ещё молодой, но слишком взрослый глазами человек.
— Анна Дмитриевна? Можно вас на пару слов? — он кивнул в коридор.
— Состояние тяжелое, но стабильное, — начал он без лишних вступлений. — Нужна операция и потом долгая реабилитация. Решать — вам. Подписать согласие и определиться, возможно ли ухаживать за ним дома, или придётся искать место для реабилитации.
Анна кивнула, чувствуя, как внутри холодеет от веса выбора:
— Я… мне надо подумать.
— Не затягивайте, — коротко сказал доктор и исчез вглубь коридора.
Дом встретил её прохладой, тишиной и каким-то привычным запахом прошлого. Анна открыла окна — впустить звуки улицы, свежий майский воздух. Сошла на круг по комнатам: почти всё на своих местах, как восемь лет назад. Новые полки, другой диван — и всё же здесь время будто остановилось.
В кабинете папы сердце ёкнуло сильнее. Та же мебель, те же букеты карт в рамах, тот же массивный стол. Она открыла нижний ящик. Наверху лежала синяя папка, на обложке — выведено его знакомым почерком: «Для Анны».
Внутри аккуратно сложены газетные вырезки и распечатки статей: «Молодой учёный Анна Соколова — лауреат премии…», «Диссертация А.Д. Соколовой признана…», «Интервью с автором метода раннего развития…» Он собирал всё, что выходило о ней за эти годы. Гордился? Скучал? Жалел?
В самом конце — несколько пожелтевших писем. «Дорогая Анюта», «Моя девочка», «Анна, дочка»… Не отосланные, написанные много лет назад.
Анна опустилась в тяжелое кресло напротив стола и начала читать. Слова ускользали, сливаясь в комки боли и непрошеных слёз.
Телефон зазвонил, когда за окнами уже царила ночь. Анна, сидевшая в полумраке отцовского кабинета среди старых писем и пыльных фотографий, вздрогнула. На экране высветился номер мужа — тот самый, домашний и родной.
— Привет, как там дела? — спросил Павел, и в его голосе прозвучало искреннее беспокойство, будто он мог обнять её сквозь расстояние.
— Тяжело, — честно выдохнула она. — Очень тяжело.
— Ты держишься?
— Держусь, — после паузы кивнула она, даже если он этого не видел. — Паш, я тут думала… Что если мы заберём папу после всей реабилитации к нам? У нас ведь и место есть, и третья комната свободная. Знаю, непросто, но…
— Если честно, — не дал ей договорить он, — я об этом уже думал. И был уверен, что ты предложишь. Конечно, заберём. Он же твой отец.
Анна стиснула трубку чуть крепче, прогоняя усталость последних дней:
— Спасибо, — сказала негромко. — Я люблю тебя.
— И я тебя, — мягко откликнулся Павел. — Завтра возьму отгул и приеду. Всё будет хорошо.
Ещё долго после разговора Анна сидела в старом кресле, перебирая снимки из отцовской папки. Вот она, пятилетняя — смеётся на плечах у молодого, сильного папы; вот мама, и они втроём — счастливые, на берегу озера; а ещё — выпускной, белое платье, гордый отец рядом… Где-то в этих фотографиях затерялась та ниточка, которая однажды порвалась. В какой момент забота перерастает в диктат, а любовь — в упрямое нежелание принимать чужой выбор? Было ли вообще что-то, чего один из них не мог бы простить другому?
Анна понимала только одно: у них есть время начать заново. Не с чистого листа — а прямо с того места, где когда-то оборвали нить. Научиться разговаривать, видеть, уважать, прощать.
Она вытащила телефон и написала мужу сообщение: Останусь здесь ещё на месяц. Возьму отпуск за свой счёт. Нужно подготовить дом, помочь папе с реабилитацией. Люблю тебя.
Утром, собираясь поехать в больницу, Анна задержалась в коридоре. Мама всегда называла старое трюмо в резной деревянной раме волшебным — мол, оно показывает взрослую тебя, ту, какой обязательно станешь. Анна всмотрелась… На неё смотрела взрослая женщина с уверенным взглядом и нежной усталостью на лице. Та, что сама строит свою жизнь. За свободу пришлось дорого платить — но именно поэтому она так дорога.
Перед выходом Анна оглядела дом: тот самый, где она училась мечтать и верить в себя, где впервые поняла, чего хочет, и куда теперь возвращается не беглянкой, а самостоятельным человеком. Готовым взять на себя ответственность — не только за себя, но и за того, кто подарил ей жизнь.
В палате отец встретил её бодрствующим. Он смотрел в окно, задумчиво, будто рассматривал не улицу, а собственные ошибки.
— Доброе утро, папа, — Анна поставила на тумбочку горячий бульон из дома. — Я читала всё из папки. И письма тоже.
Глаза отца невольно наполнились слезами.
— Мы многое упустили… — продолжила она, присаживаясь к нему. — Но у нас ещё есть время. Я говорила с врачом: после операции и первичной реабилитации ты переедешь к нам в Москву. Жить один ты больше не будешь — хватит одиночества. И для тебя, и для меня.
Он будто не поверил:
— К вам? А… а дом?
— Продадим. Или сдадим, если не сможешь расстаться сразу. Но жить ты будешь с нами. Нам всем пора быть рядом, папа.
Он долго молчал, потом, чуть дрожащей рукой, коснулся её щеки:
— Ты стала… настоящей. Сильной. Я горжусь тобой, Анюта.
— Я знаю, папа. Теперь уже знаю, — усмехнулась сквозь слёзы Анна.
За окном сияло майское солнце. Начинался новый день — впереди ждала непростая, полная забот жизнь, но теперь в ней не будет места одиночеству. Анна смотрела на отца и думала: иногда, чтобы понять ценность того, что у тебя есть, нужно что-то потерять. Иногда — почти всё. Но самая большая сила на свете — это уметь простить и принять прощение. Только тогда и наступает настоящее, честное счастье.
