Лариса медленно провела пальцами по свежеокрашенной стене. Белая, матовая поверхность наполняла сердце каким-то детским восторгом. Своя. Наконец-то своя.
В пятьдесят восемь лет она впервые могла произнести эти слова без оговорок.
— Витя, посмотри, какой свет! — голос дрожал от нетерпения. — Можно будет поставить кресло, по вечерам читать.
Виктор стоял в дверном проёме, все сосредоточенно изучал дверные петли. Щетина у него была седая и делала его похожим на постаревшего морского волка.
— Петли нужно будет смазать, — пробормотал он. — И замок поменять.
Лариса улыбнулась. Вот так всегда — пока она мечтает, он смотрит на практическую сторону. Может, поэтому они и подходят друг другу так хорошо.
— Представляешь, никаких соседей за стенкой, — мечтательно протянула она, кружась по пустой комнате. — Никаких чужих детей над головой, никаких сварливых старушек на лестничной клетке. Только ты и я.
Виктор кашлянул.
— Завтра последние документы подпишем, — сказал.
Вечером они сидели на кухне съёмной квартиры. Последний ужин здесь. Лариса приготовила его любимые котлеты с пюре — маленький праздник в честь их будущего переезда.
— За наш новый дом, — она подняла бокал с вишнёвым компотом.
— За дом, — эхом отозвался Виктор и вдруг отставил бокал, не пригубив. — Лара, нам нужно поговорить.
Что-то в его тоне заставило её сердце сжаться.
— Что-то с документами? — спросила она, ощущая, как тревога острыми коготками впивается под рёбра.
— Нет, с документами всё в порядке, — Виктор смотрел в тарелку, ковыряя пюре вилкой. — Это насчёт мамы.
— Антонины Петровны? Что-то случилось?
— Она будет жить с нами. В новой квартире.
Лариса растерянно моргнула, пытаясь осмыслить сказанное.
— Но… там же всего две комнаты.
— Я знаю, — Виктор наконец поднял глаза. — Она займёт меньшую. Мы будем в большой.
— Подожди, — Лариса покачала головой, словно стряхивая наваждение. — Мы же говорили, что эту комнату я оборудую под свою мастерскую… Ты сам говорил, что можно, наконец, разложить мои краски, холсты.
— Планы меняются, Лара, — в его голосе появилась сталь. — Мама упала в прошлом месяце. Ей нужен уход.
— Но мы могли бы нанять сиделку, — возразила Лариса. — Или я могла бы сама приходить к ней несколько раз в неделю, я же медсестра.
— Это не обсуждается, — отрезал Виктор.
Не обсуждается. Эти два слова ударили её, как пощёчина. Слишком знакомо. Слишком похоже на первый брак, где каждое решение принимал он, а ей оставалось лишь подчиняться. Двадцать лет подчинения, от которых она сбежала, поклявшись никогда больше…
— Прости, — сказала она тихо. — Мне кажется, я ослышалась. Ты сказал «не обсуждается»?
Виктор тяжело вздохнул.
— Лара, пойми, это моя мать. Она старая и больная. Это моя обязанность.
Котлеты остывали на тарелке. В голове Ларисы вихрем кружились мысли и образы. Их маленькая уютная квартирка, их пространство на двоих, и — Антонина Петровна с её вечным недовольством и придирками.
— Когда ты собирался мне сказать? — спросила она, чувствуя, как деревенеют губы.
— Я говорю сейчас.
— За день до подписания документов? После того, как мы всё спланировали?
— Я знал, что ты начнёшь драматизировать, — он раздражённо отодвинул тарелку. — Это просто ещё один человек в доме. Ничего страшного.
Но они оба знали, что это неправда.
— Это не просто человек, Виктор, — Лариса медленно опустила вилку. — Это твоя мать, которая с первого дня нашего знакомства давала понять, что я для тебя — неровня.
В воздухе повисла тяжелая пауза. Где-то на кухне монотонно капала вода из плохо закрытого крана — кап-кап-кап — отсчитывая секунды их молчания.
— Ты преувеличиваешь, как всегда, — наконец произнес Виктор, но в глаза ей не посмотрел. — Мама просто… она просто старой закалки.
— Старой закалки? — горько усмехнулась Лариса. — Когда она на прошлое Рождество спросила, почему я до сих пор не научилась готовить «нормальный» холодец, как готовила его твоя первая жена — это старая закалка?
Виктор поморщился, словно от зубной боли.
— Она просто неудачно пошутила.
— А когда она перебирает мои вещи и говорит, что «в её время женщины так не одевались» — это тоже шутка?
— Лара, ты слишком чувствительная, — он потянулся через стол, пытаясь взять её за руку, но она отстранилась. — Послушай, у меня просто нет выбора. Она моя мать.
— А я кто? — вопрос повис в воздухе подобно грозовой туче.
Звонок телефона разрезал напряжение. Виктор достал мобильный из кармана, взглянул на экран и сразу изменился в лице.
— Это она, — сказал он. — Надо ответить.
И Лариса знала, что разговор окончен. По крайней мере, сейчас.
— Лариса Сергеевна, вы не могли бы поставить чайник чуть дальше от края? — Антонина Петровна сладко улыбнулась, но глаза оставались холодными. — А то, знаете, у меня сил уже нет как раньше, вдруг задену локтем.
Прошла неделя с момента переезда.
Неделя, которая растянулась для Ларисы в вечность. Она молча передвинула чайник в центр стола, хотя отлично знала, что Антонина Петровна прекрасно видит, что делает. И что эта женщина никогда в жизни не «задевала локтем» что-либо случайно.
— Спасибо, дорогая, — пропела свекровь. — Виктор так удачно выбрал квартиру, правда? Светлая, уютная. Почти как наша старая, помнишь, Витенька?
Виктор, сидевший за газетой, рассеянно кивнул. Лариса стиснула зубы. «Наша квартира». Не «ваша». И даже не «наша общая». Для Антонины Петровны эта квартира принадлежала только ей и сыну, а Лариса была просто приложением, как кухонная утварь или занавески.
— Мне кажется, — осторожно начала Лариса, — что было бы неплохо установить какие-то правила… общежития. Чтобы всем было комфортно.
— Правила? — Антонина Петровна прижала ладонь к груди. — Милочка, я живу по правилам уже восемьдесят три года. Мне поздно учиться новым.
— Мама права, — подал голос Виктор из-за газеты. — Давай не будем усложнять.
Не будем усложнять. Конечно. Ведь проще всего, чтобы Лариса приняла всё как есть и не создавала проблем. Слёзы подступили к горлу, но она проглотила их вместе с остывшим чаем.
— Я подумала сделать сегодня птицу с яблоками, — сказала она, меняя тему.
— Ой, Витенька не любит яблоки с мясом, — тут же отозвалась свекровь. — Я лучше сама приготовлю котлетки, как ты любишь.
И не дожидаясь ответа, Антонина Петровна принялась доставать из холодильника фарш. То самое место на кухне, тот самый холодильник, который Лариса расставляла и заполняла по своему вкусу. Но теперь здесь хозяйничал кто-то другой.
Следующие дни превратились в кошмар. Лариса просыпалась с мигренью и засыпала с тревогой. Её любимые книги «загромождали пространство», её картины «собирали пыль», её травяной чай «странно пах». Каждое утро Антонина Петровна переставляла вещи в ванной, каждый вечер критиковала ужин.
— Ты же медсестра, неужели не знаешь, что соль вредна для давления? — причитала она над тарелкой супа.
А потом случилось то, чего Лариса боялась больше всего.
Вернувшись с прогулки, она обнаружила, что дверь в её комод открыта, а вещи — аккуратно перебраны и сложены по-другому.
— Я просто помогла навести порядок, — пожала плечами Антонина Петровна в ответ на возмущение.
Ночью Лариса не сдержалась.
— Так больше не может продолжаться, — прошептала она Виктору. — Она не уважает мои границы, она вторгается в моё пространство.
— Ты называешь помощь по дому вторжением? — устало вздохнул он. — Лара, ты невыносима. Если бы ты знала, как мне надоели эти вечные претензии!
— Претензии? — голос Ларисы задрожал. — Я просто хочу, чтобы в моём доме…
— В нашем доме, — перебил Виктор. — И моя мать имеет такое же право здесь находиться, как и ты.
В ту ночь Лариса плакала в подушку. Давление подскочило, голова раскалывалась, и сердце колотилось ужасно. Ну опять все повторяется?
Утро встретило Ларису тяжёлой головой и опухшими от слёз глазами. Она долго стояла перед зеркалом в ванной, разглядывая своё отражение. Когда успели появиться эти глубокие морщины между бровей? Когда потух свет в глазах?
— Вы закончили? — голос Антонины Петровны из-за двери заставил её вздрогнуть. — Мне нужно принять лекарства.
Даже здесь, даже на эти жалкие десять минут уединения она претендовать не могла.
— Минуту, — отозвалась Лариса, торопливо умываясь холодной водой.
Выходя из ванной, она столкнулась со свекровью, которая окинула её критическим взглядом.
— Что-то ты совсем бледная, Лариса, — заметила та с деланной заботой. — Может, тебе к врачу сходить? В твоем возрасте нельзя запускать здоровье.
«В моем возрасте,» — эхом отозвалось в голове Ларисы. Эта фраза преследовала её с первых дней знакомства с Антониной Петровной. «В твоем возрасте уже не рожают», «В твоем возрасте пора забыть о мини-юбках», «В твоем возрасте красный цвет только старит». Будто пятьдесят восемь — это приговор к медленному угасанию.
Виктор уже допивал кофе на кухне, просматривая новости в телефоне.
— Я сегодня задержусь, — бросил он, не поднимая глаз. — Дополнительная смена.
Лариса кивнула. Виктор всё чаще брал дополнительные смены, всё дольше задерживался на работе. Она его понимала. Дома было противостояние — тихое , без выстрелов и взрывов, но от этого не менее изматывающее.
— Я тогда к Татьяне съезжу, — решилась она. — Давно не виделись.
Татьяна — старая подруга по больнице, единственный человек, с которым Лариса могла откровенно поговорить.
Виктор пожал плечами, словно ему было всё равно. Но Антонина Петровна, появившаяся на пороге кухни, тут же вмешалась:
— Ой, а как же обед? — театрально всплеснула она руками. — Я думала, мы сегодня пельмени будем лепить. Витенька так любит домашние пельмени!
Лариса почувствовала, как внутри всё сжимается от бессильной ярости. Этот манипулятивный тон, эти постоянные напоминания о том, что она недостаточно хорошая жена…
— Обойдусь без пельменей, — неожиданно сухо отозвался Виктор, вставая из-за стола. — Мне пора.
Он ушёл, даже не попрощавшись. Лариса и Антонина Петровна остались одни, глядя друг на друга через кухонный стол как два дуэлянта.
— Ты совсем его не бережёшь, — тихо, но с металлом в голосе произнесла свекровь. — Он ведь для тебя старается, квартиру купил, а ты….
— А я что? — Лариса почувствовала, как что-то внутри неё ломается. — Что я делаю не так, Антонина Петровна? Может, объясните мне наконец?
— Не повышай на меня голос! — свекровь картинно схватилась за сердце. — У меня давление!
— У меня тоже давление! — Лариса уже не могла остановиться. — И мигрени! И бессонница! Знаете почему? Потому что в собственном доме я чувствую себя чужой!
— А, вот оно что, — Антонина Петровна выпрямилась, отбросив притворство. — Значит, я здесь лишняя?
— Я этого не говорила.
— Но подумала, — свекровь прищурилась. — Хотите выставить меня, старую больную женщину, на улицу? Чтобы Витенька был только твой? Не выйдет, милочка. Он мой сын, и…
— И моя мать будет жить с нами, пока я этого хочу, — раздался голос Виктора.
Они обе вздрогнули. Он стоял в дверях, забыв ключи и вернувшись за ними.
— Витя… — начала было Лариса, но он оборвал её взмахом руки.
— Я всё слышал. И знаете что? Мне это надоело. Обе вы… — он не договорил, забрал ключи со стола и хлопнул входной дверью так, что задребезжала посуда в шкафу.
После его ухода воцарилась гнетущая тишина. Лариса опустилась на стул, чувствуя себя опустошённой. Антонина Петровна поджала губы и удалилась в свою комнату.
В тот вечер Лариса не дождалась мужа. Он не отвечал на звонки, на сообщения не реагировал. Антонина Петровна тоже заперлась у себя. Только за чаем на кухню выходила. Они не разговаривали.
А ночью Лариса проснулась от странного звука. Виктор вернулся. Причем под градусом — впервые на её памяти. Посреди спальни стоял и пошатывался. А глаза-то виноватые, только и злоба какая-то.
— Вот и надо тебе постоянно все усложнять?
— Я? — Лариса села на кровати. — Это я всё усложняю?
— Да! — он с трудом выговаривал слова. — Мать… она просто заботится. А ты… ты эгоистка, Лара. Всегда думаешь только о себе.
Эти слова ударили больнее любой пощёчины. Лариса смотрела на мужчину перед собой и не узнавала его. Или, может быть, наоборот — видела его настоящего впервые за три года брака?
— Уходи, — тихо сказала она. — Сейчас же уходи из спальни. Я не буду разговаривать с тобой в таком состоянии.
— Выгоняешь? — он горько усмехнулся. — Ну конечно. Тебе же нужен идеальный муж, который всегда будет плясать под твою дудку.
— Витя, пожалуйста, — она чувствовала, как слёзы подступают к горлу. — Давай не сейчас.
Он пробормотал что-то неразборчивое и, пошатываясь, вышел. Лариса слышала, как он устраивается на диване в гостиной, и думала, что это, наверное, конец. Их любви, их браку, их мечтам о счастливой старости вдвоём.
«Я больше не могу, — стучало в голове. — Я просто больше не могу так жить».
Утро принесло с собой запах кофе и предгрозовую тяжесть.
Лариса, не сомкнувшая глаз до рассвета, осторожно вышла из спальни. Виктор сидел на кухне, обхватив голову руками — похмелье явно мучило его.
— Выпей таблетку, — Лариса молча положила перед ним обезболивающее и стакан воды.
Он посмотрел на неё мутным взглядом, в котором читалась смесь благодарности и стыда.
— Прости за вчерашнее, — хрипло произнес он. — Я перебрал.
— Дело не в алкоголе, Витя, — она села напротив. — Дело в том, что ты действительно так думаешь. Алкоголь просто снял фильтры.
За окном проехала машина, разбрызгивая лужи. Серое небо нависало над городом, обещая затяжной дождь. Точно такая же серость и безнадёжность разливалась в душе Ларисы.
— Куда делась твоя мама? — спросила она, заметив необычную тишину в квартире.
— Ушла к соседке, — он потёр виски. — Сказала, что вернётся к обеду.
Идеальный момент для разговора. Возможно, последний.
— Я так больше не могу, — просто сказала Лариса. — Это невыносимо.
— Лара…
— Нет, послушай, — она подняла руку, останавливая его. — Я прожила двадцать лет с человеком, который не слышал меня. Который принимал решения за нас обоих и считал, что имеет на это право. Я поклялась себе, что никогда больше…
Её голос сорвался. Лариса глубоко вдохнула и продолжила:
— Я думала, мы партнёры. Я думала, наши решения — общие. И вдруг ты ставишь меня перед фактом — «это не обсуждается». Как будто моё мнение ничего не стоит.
Виктор смотрел в стол, глаз не поднимал.
— Ты не понимаешь, — пробормотал он. — Она моя мать. Единственный родной человек, который у меня был всю жизнь.
— А я? — тихо спросила Лариса. — Кто я для тебя?
Он поднял на неё взгляд, полный какой-то детской растерянности.
— Ты моя жена, конечно, но…
— Но твоя мать важнее, — закончила она за него.
— Я не это хотел сказать!
— Но это правда, — она грустно улыбнулась. — И знаешь, я даже могу это понять. Действительно могу. Но ты не представляешь, каково это — быть в моей шкуре.
Каждый день чувствовать себя третьей лишней в собственном доме. Каждый день слышать замечания, каждый день ощущать, как моё пространство сжимается до размеров спичечного коробка.
Виктор молчал, сжимая пустой стакан.
— А самое страшное, — продолжала Лариса, чувствуя, как слова сами собой рвутся наружу, — что ты не защищаешь меня. Никогда. Ни разу за эти недели ты не сказал ей: «Мама, это неправильно». Ни разу не встал на мою сторону.
— Она старый человек, — беспомощно произнёс он. — Её уже не переделаешь.
— Не в ней дело, — Лариса покачала головой. — Дело в тебе. В твоём выборе.
За окном начался дождь — мелкий, настойчивый, затяжной. Капли барабанили по подоконнику, как будто вторя стуку её сердца.
— И что теперь? — спросил он, наконец. — Чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты выбрал, — просто ответила она. — Либо мы находим другое решение для твоей мамы — сиделка, отдельная квартира рядом, что угодно. Либо… либо я ухожу.
— Это ультиматум? — в его голосе проскользнуло раздражение.
— Это самосохранение, — Лариса встала. — Я больше не могу разрываться между необходимостью терпеть неуважение к себе и любовью к тебе. Это разрушает меня.
Она вышла из кухни. Когда вернулась на кухню с собранным чемоданом, Виктор сидел там, глядяперед собой. Услышав её шаги, поднял голову. Увидел чемодан.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно. К Тане еду. Она давно звала пожить.
— И ты просто уйдёшь? После трёх лет брака? — он поднялся, в его глазах мелькнула паника. — Из-за бытовой ссоры?
— Это не бытовая ссора, Витя, — она горько улыбнулась. — Это вопрос уважения. Уважения ко мне, к моим чувствам, к моим границам. И если ты этого не понимаешь… значит, мы действительно зря потратили эти три года.
Она повернулась к выходу, но он схватил её за руку.
— Подожди! — в его голосе звучало отчаяние. — Давай поговорим, давай найдём решение…
— Мы говорили, Витя. Недели, месяцы. Ты не слышал, — она мягко высвободила руку. — Теперь твой черёд думать. А я пойду.
— А если я… — он запнулся. — Если я найду для мамы другой вариант?
Лариса остановилась у двери.
— Тогда звони, — сказала она тихо. — Но не обещай того, чего не сможешь выполнить. Это будет только хуже.
Она вышла под дождь, который усилился, превращаясь в ливень. Но даже не раскрыла зонт — холодные капли на лице смешивались со слезами, которые она наконец позволила себе.
Прошел месяц.
Лариса сидела у окна в маленькой съёмной квартире, которую нашла через неделю после ухода от Виктора. На коленях у неё лежал альбом для рисования, пальцы были испачканы акварелью. Она рисовала вид из окна — старый клён с большими листьями.
Телефон зазвонил, прерывая тишину. Виктор. Он звонил каждые два-три дня. Сначала с упрёками, а потом с попытками договориться. Потом просто… чтобы услышать её голос.
— Привет, — сказала она, и отложила кисть.
— Привет, — его голос звучал по-новому — спокойнее, увереннее. — Как ты?
— Хорошо, — она улыбнулась, глядя на свою картину. — Правда хорошо, Витя.
— Я нашёл для мамы квартиру, — сказал он после паузы. — Рядом с нашей. И сиделку — приходящую. И…
Он замолчал. Лариса ждала, чувствуя, как сердце начинает биться чаще.
— И я понял кое-что, — продолжил он тихо. — Я всю жизнь боялся разочаровать маму. Быть плохим сыном. Но пытаясь быть хорошим для неё, я стал ужасным мужем для тебя.
Лариса молчала, слушая его дыхание в трубке.
— Я скучаю, Лара, — его голос дрогнул. — Очень скучаю. Квартира без тебя… это просто стены и мебель. Не дом.
— Я тоже скучаю, — призналась она.
— Можно мне прийти? — спросил он после паузы. — Просто поговорить. Я готов слушать. По-настоящему слушать.
Лариса посмотрела на свой незаконченный рисунок. На новые книги на полке. На себя — в отражении оконного стекла.
Она изменилась за этот месяц. Стала спокойнее, увереннее. Нашла в себе силу, о которой не подозревала раньше.
— Приходи, — сказала она. — Но, Витя… я больше не вернусь туда, где мне придётся жертвовать собой. Никогда.
— Я знаю, — тихо ответил он. — И больше не прошу об этом.
Она положила трубку и вернулась к рисунку. Разноцветные цветы на её акварели горели яркими красками — цветами новой жизни, которая ждала впереди. Жизни, где она наконец научилась главному — любить себя так же сильно, как любила других.
