Юбилеи, как известно, праздник сомнительный. Особенно если тебе не юбилей, а счёт. Екатерина ещё в прихожей почувствовала лёгкий ком в горле — не от волнения, нет. От предчувствия. Предчувствие у неё было, как у миноискателя, только реагировало не на железо, а на токсичных родственников. А точнее — на одну конкретную даму. Маргарита Аркадьевна. Свекровь. Женщина-легенда, женщина-пароход и одновременно ледокол семейного фронта.
— Пошли, Катя, не тупи, — торопил Валерий, поправляя галстук и глядя на себя в зеркало с той любовью, которой обычно смотрят на новые шины.
— Я не туплю, я обдумываю план эвакуации, — буркнула она, натягивая улыбку, как чулки в тесных туфлях.
Дом, где проходил юбилей, был, как обычно, арендован «подешевле». Хотя Маргарита Аркадьевна рассказывала об этом месте так, будто его лично проектировал Жан Нувель. У входа стояли гелиевые шары и какая-то неудавшаяся копия Армани в пальто с рынка. Это был ведущий. Он радостно провозгласил:
— Добро пожаловать на торжество нашей дорогой, неподражаемой Маргариты Аркадьевны! Ей — шестьдесят!
— Шестьдесят шесть, — шепнула Екатерина Валерию. — Но кто же в такие дни правду говорит, правда?
Он не ответил. Валерий вообще с недавних пор экономил слова. Особенно в её сторону. Всё больше молчал, кивал и уклонялся, как бы подспудно извиняясь перед своей мамой за то, что женился на «не той». Хотя, когда-то Катя была вполне «той». Просто «той» по мнению Маргариты Аркадьевны была только она сама.
На банкете всё шло по классике: тосты, закуски, танцы, внезапные конкурсы. Екатерина честно пыталась влиться в атмосферу, даже улыбалась тёте Люсе, которая назвала её «неплохой девчонкой, если бы похудела килограммов на десять».
— А что ты в бокал воды налила? — строго спросила Маргарита Аркадьевна, присаживаясь рядом, как прокурор в сериал с низким рейтингом.
— Просто не хочется вина, — спокойно ответила Катя, вдыхая через нос.
— Тебе и правда не стоит, — многозначительно кивнула свекровь. — В твоём состоянии лучше воздерживаться. Я, кстати, смотрела одно видео, там врач говорит, что даже стресс может навредить гормональному фону. А у тебя он, мягко говоря, расхлябанный.
— Спасибо, я передам вашему врачу привет, — выдохнула Катя. — Наверное, вы с ним на одной волне.
— Не дерзи, милая. Не забывай, чья ты жена, — с ласковой, почти материнской интонацией сказала Маргарита Аркадьевна. — И вообще, постарайся не портить праздник.
Праздник испортился сам, когда в конце вечера свекровь, сверкая глазами, как две копии чека, громко объявила:
— А теперь — подарок для всех! Валерий с Екатериной оплатили банкет!
Тишина. А потом — аплодисменты. Тётя Люся опять полезла в обнимашки, кто-то сказал «как мило», а Катя почувствовала, как у неё подкашиваются ноги.
— Что ты несёшь?! — шипнула она Валерию, отойдя с ним к углу.
— Мам… ну она так решила… Это же её день, — пробормотал он, ковыряя бокалом в селёдке.
— То есть ты согласился оплатить счёт за 87 человек, половину которых я вижу первый и последний раз в жизни?! — Катя практически шипела. — Ради чего? Ради её одобрения? Ради пары «молодчиков» от родственников с геранью в зубах?
— Ну… — он даже не оправдывался. Только плечами пожал. И это было хуже оправданий.
Маргарита Аркадьевна уже шла к ним с шампанским, как актриса на бис.
— Ой, вы мои спонсоры, мои ангелы. Я всем говорю — у меня лучшая семья! Не зря я настояла на твоём выборе, Валерочка!
— Не вы на нём настаивали, а он просто не мог сказать вам «нет», — Катя смотрела на неё с ровной, почти ледяной улыбкой. — И, судя по всему, до сих пор не может.
— Ну конечно. А ты всё драматизируешь. Всё у тебя через край. Может, это у тебя в голове проблемы, Катюша? Не у нас.
Вот это «у нас» — как удар в грудь. Семья была у неё. Или хотя бы должна была быть. Но сейчас она чувствовала себя третьим лишним в собственном браке. Как бонус к комплекту «маменькин сын».
Вечером, уже в машине, она молчала. А потом просто спросила:
— Ты хоть понимаешь, что это ненормально?
— Что именно?
— Всё. То, как она себя ведёт. Как ты позволяешь ей вмешиваться во всё. Даже банкет… ты хоть знаешь, сколько это стоило?
— У нас есть сбережения. Мамина идея была сделать сюрприз.
— А мне? Мне кто-нибудь делает сюрпризы, кроме счета на сто пятьдесят тысяч?
Он ничего не ответил. Только включил радио. Катя рассмеялась. Горько, вслух.
— Конечно. Что может быть лучше, чем заглушить проблему музыкой из 90-х?
И вот в ту ночь, лёжа на кровати рядом с человеком, который стал ей, по сути, соседом с общими расходами, она впервые открыла «Заметки» на телефоне и написала:
День 1. Счёт за банкет — счёт за терпение. Пока просто наблюдаю. Но внутренне уже собираю чемодан. Она не знала, куда это её приведёт. Но точно знала одно — назад дороги нет. Ни к «маминой радости», ни к банкетам за чужой счёт. Особенно если этот счёт — за её свободу.
Маргарита Аркадьевна переехала в их квартиру внезапно. Как осенняя простуда — без предупреждения, но с полным чемоданом претензий.
— Ну это буквально на пару недель, Катюша, — бодро сказала она, волоча в прихожую розовый чемодан и коробку с кастрюлями. — Там у меня, знаешь, ужас что творится! Рабочие эти, все как один — рукожопы! Простите за выражение. Так что пока пережду у вас.
Катя моргнула. Один раз. Второй. Повернулась к Валерию. Тот стоял, виновато ссутулившись, и смотрел на пол, как пёс, который уже обделался, но всё равно не уверен, что его простят.
— А ты мне сказать не мог? — тихо спросила Катя.
— Ну она же… моя мама… Я думал, ты не будешь против…
— Конечно, я же счастлива, когда ко мне в гости приезжают люди без приглашения, с кастрюлями и одеялами, и остаются «на пару недель», — сквозь зубы процедила она. — Прям мечта каждой невестки.
— Ну не будь такой резкой, — попытался сгладить он, но Катя уже ушла в ванную, где можно было закрыться и не придушить никого.
Две недели обернулись в два месяца. Потом в четыре. Потом Катя перестала считать. Квартира превратилась в филиал театра абсурда: то «не так режешь картошку», то «надень халат, Валерий может застудиться от сквозняка, когда ты в шортах ходишь», то «а у нас в молодости с утра убирались, а не валялись, как невестки современные».
— Ты не замечаешь, как она меня давит? — спросила Катя вечером, зажимая виски.
— Она просто беспокоится… — промямлил Валерий. — И хочет, чтобы мы были крепкой семьёй.
— Крепкая семья — это не когда свекровь держит тебя за горло. Это когда муж хотя бы раз встанет на твою сторону. Или ты теперь — «мамин мальчик» официально?
— Ну хватит! — рявкнул он неожиданно. — Почему ты всё время её винишь? Она же старается, между прочим. Ей тоже нелегко! Она осталась одна, а ты…
— Я?! Я тут только живу, готовлю, убираю и ещё должна каждый день проходить квест «Угади, чем ты сегодня не угодила Маргарите Аркадьевне»?!
— Опять драма… — отмахнулся он и пошёл в спальню.
А через день случился эпизод, после которого Катя начала записывать всё. Просто, чтобы не сойти с ума и не начать сомневаться в реальности.
Утро, выходной. Катя в пижаме делает себе кофе. Заходит свекровь — в свежем халате, с мрачным выражением лица и взглядом, как у рентгеновского аппарата.
— Катя, мне неудобно это говорить, но ты оставляешь в ванной волосы. Это… некрасиво.
— Я убираю. Но, видимо, не всё, — спокойно отвечает Катя.
— Да, но понимаешь… Женщина должна быть женщиной. Чистой. Аккуратной. А не такой вот… как ты.
— Простите, а как это — «такой вот»? — спокойно, но уже с ноткой лезвия в голосе.
— Ну ты понимаешь. Всё через силу, всё тяп-ляп. Даже кофе… Горький какой-то, как у тебя настроение. Может, тебе стоит что-то с собой сделать?
— Например? — Катя уже положила руки на столешницу, чтобы не махнуть ей в лоб туркой.
— Ну не знаю… похудеть. Поработать над характером. Или хотя бы начать вставать раньше — я сегодня полы мыла, ты даже не вышла помочь.
— А вы здесь живёте или проходите квест по издевательству над невесткой?
— Не драматизируй, Катюша. Я хочу, чтобы у Валеры была нормальная жена. А не это… — она сделала неопределённый жест, как будто Катя — это пятно на ковре.
Катя просто вышла из кухни. Без крика, без швыряния предметов. И села на балконе. Там она начала писать. В заметки. Так и пошло.
День 74. Сегодня она заявила, что я плохая хозяйка. И что Валера заслуживает большего. Смотрела при этом как хирург перед ампутацией. С сочувствием, но без сомнений. День 89. Свекровь выкинула мою косметику, сказав, что срок годности вышел. Интересно, когда выйдет срок годности у неё? День 112. Она сказала, что если бы я родила вовремя, она бы уже нянчила внука. А я ещё не родила даже мозг в этой ситуации. И это были не просто записи. Это была её психотерапия. Её единственный способ не разораться. Потому что Валерий, как фикус, — вроде и есть, но пользы никакой. Разве что отбрасывает тень. В её случае — большую.
А потом случилось то, чего Катя уже не могла не записать:
Они сидели за ужином. Свекровь снова начала разговор о детях, о смысле жизни, и о том, что «женщина без ребёнка — это как торт без крема: вроде есть, но невкусно».
— Может, ты не можешь, Катя? Ты скажи. Сейчас всё лечится. Я в клинике могу поговорить…
— Я МОГУ! — Катя вскочила. — Я просто не ХОЧУ! Не сейчас! И не с этим…
И замолчала. Потому что осознала. Она действительно не хочет. И больше — она не хочет с Валерием.
Свекровь уставилась на неё, как будто она призналась, что работает на ЦРУ и подсыпает всем снотворное.
— Ага… Вот и вылезло, — прошипела Маргарита Аркадьевна. — Тебе ж ничего не надо! Ни детей, ни мужа, ни семьи! Ты эгоистка! Я тебя раскусила давно, просто надеялась, что Валерий откроет глаза!
— Валерий глаза не откроет. Он вообще по жизни живёт с закрытыми. Особенно когда это удобно.
Валерий молчал. Даже в этот момент. И это было всё.
Ночью, пока все спали, она собрала чемодан. Взяла ноутбук, документы и свои записи. Написала записку:
«Я не торт. И не крем. Я человек. Удачи вам, мама. И тебе, Валерий. Надеюсь, она останется с тобой — навсегда».
И ушла. Не в драме. Не в истерике. Просто — освободилась. С тихим хлопком двери, как закрывается последняя глава черновика.
Катя сняла маленькую, пустую как желудок после отравления, студию на окраине. Шестой этаж, старая «хрущёвка», в подъезде пахло кошками и забвением, но за двадцать девять тысяч — идеально. На стенах — обои с какими-то кораблями и облезшей картой мира. На полу — линолеум, от которого веяло всем, что пережила страна с девяностых.
Но здесь был воздух. Свежий. Без запаха чужого парфюма, капусты из кастрюли свекрови и дезодоранта «для настоящих мужчин», которым Валерий исправно душился с 2007-го.
Катя сидела на полу, ела лапшу из пачки и читала свои заметки. Это был не просто дневник. Это был протокол выживания. Как женщина однажды решила выбрать себя — и выжила.
День 134. Мама сказала, что в её возрасте она уже сажала картошку, рожала и работала на двух работах. Я в своём — сижу в ванной и пытаюсь не орать, потому что зубная щётка Валеры лежит слишком близко к моей. Она смеялась сквозь слёзы. Это был такой смех — болезненный, с хрипотцой. Как будто организм ещё не поверил, что можно смеяться без страха быть обвинённой в неблагодарности.
— Ну что, Катя, поздравляю, — вслух сказала она себе. — Тридцать лет, съёмная нора, лапша, и ты в компании самой себя. Прям сценарий для романтической комедии… где никого не трахнули.
Телефон завибрировал. Старая, стёртая аватарка Валеры — всё тот же нелепый портрет с рыбалки и удочкой.
«Катя. Привет. Ты как? Мама уехала. Давай поговорим?» Катя смотрела на сообщение как на таракана — вроде неопасный, но трогать не хочется. Никак.
Удалить. Заблокировать. Или плюнуть в экран?
Выбрала «ничего». Вечером снова завибрировал. На этот раз — почта. Было одно новое письмо. От кого-то по имени «Маргарита Аркадьевна».
«Катерина. Прочти, пожалуйста. Это важно.» Открыла. Там был текст. Без лишней воды. Как в школьном сочинении «Что я сделала не так?».
«Катя. Я знаю, ты меня не любишь. Ты даже, наверное, презираешь. И имеешь на это право. Я много думала после твоего ухода. Многое вспомнилось. Как я вышла замуж за мужа, которого выбрала не я. Как родила сына, который стал моим смыслом, потому что другого смысла мне не дали. Как жила всю жизнь ради кого-то. Ради работы. Ради ребёнка. Ради мужа, который потом ушёл. А я осталась с одиночеством, которое прятала за кастрюлями и придирками. Ты была напоминанием, что можно жить иначе. Не «служить», а жить. Поэтому я тебя и ненавидела. Не потому что ты плохая. А потому что ты — не такая, как я. Сильная. Свободная. И честная. А я — слабая и злая. Прости.» Катя отложила телефон. Села. Замерла. Казалось, это письмо должно было принести облегчение. Или хотя бы сладкое чувство мести. Но вместо этого — пустота.
Как будто её обманули. Как будто у злодея оказалась человеческая душа — и стало только больнее.
Почему извинения приходят только после разрушений? Когда уже не спасти, не склеить, не откатить?
Слёзы не шли. Было ощущение, что слёзы — это роскошь. Сейчас не об этом. Сейчас — про выжить.
Прошло два месяца. Катя устроилась в юридическую фирму — ассистенткой. Бумаги, чай, звонки. Без романтики. Но были деньги. Были вечера, когда можно было просто сесть и не бояться, что тебя спросят: «Ты опять купила жирное молоко?»
Однажды вечером — звонок. Номер неизвестен.
— Алло?
— Здравствуйте, это доставка? У меня тут девушка, которая заказала себе новую жизнь, она дома?
Катя засмеялась. Первый настоящий смех за полгода. На том конце — голос знакомый, но не приевшийся. Это был Андрей. Сосед по лестничной площадке. Он однажды помог ей дотащить сумку с продуктами. Дал шуруповёрт. И как-то невзначай сказал:
— Если что — стучи. Даже если просто поговорить хочется.
С тех пор она пару раз стучала. Без претензий. Без намёков. Просто по-человечески.
— Слушай, может, выпьем чаю? — предложил он в трубке. — Только я честно — не претендую на твою жилплощадь. Даже тапочки с собой возьму.
Катя рассмеялась снова.
— А чай какой?
— Без давления. Не чёрный, не зелёный — а тот, который пьётся легко. Как и жизнь, если правильно выбрать людей рядом.
И в тот вечер Катя впервые поняла: иногда свобода — это не одиночество. Это возможность выбирать, кого пускать в своё пространство. И кого — нет.
На кухонном столе лежали старые записи. Последняя строчка, написанная рукой ещё той Кати:
«Я не сломалась. Я выросла. А рост — это всегда больно. Но, чёрт возьми, стоит того.» ФИНАЛ.
Катя не стала возвращаться. Ни к Валерию. Ни к его маме. Ни к себе прежней.
Она перестала быть жертвой.
Она стала — собой.
