Ключ провернулся с трудом, дверной замок поддался не сразу. Виталий несколько раз дёрнул ручку, прежде чем тяжёлая дверь со скрипом отворилась. Пахло затхлостью и старостью давно необитаемого жилья.
— Ну вот, — сказал нотариус за его спиной, — принимайте наследство, Виталий Сергеевич.
Виталий сделал неуверенный шаг через порог и замер, разглядывая тёмную прихожую. Солнечный свет, проникавший через окна в комнатах, не добирался сюда, и коридор тонул в сумраке. Пахло пылью, старыми книгами и ещё чем-то неуловимо знакомым — то ли валерьянкой, то ли корвалолом.
— Всё в порядке с документами? — Виталий обернулся к нотариусу, всё ещё не веря в происходящее.
— Абсолютно, — кивнул тот. — Мирра Ефимовна сделала всё по закону. Квартира полностью ваша.
— Спасибо. Наверное, мне нужно время, чтобы осмотреться.
Нотариус понимающе кивнул, передал папку с документами и, пожелав удачи, удалился. Виталий остался один в квартире, о существовании которой ещё неделю назад даже не подозревал.
Бабушка Мирра ушла тихо, во сне, в своей крохотной однушке на окраине Москвы. Виталий приехал, получив звонок от соседки. Старушка лежала на кровати, будто задремала, подложив под щёку ладонь. На тумбочке — стакан воды и стопка книг с библиотечными наклейками.
Виталий опоздал всего на несколько часов. Накануне он звонил, но бабушка сказала, что ему не стоит приезжать — «простуда, ничего страшного».
Похороны были скромные, как и вся её жизнь. Несколько соседок, бывшая коллега из библиотеки, где бабуля проработала сорок лет, да Виталий с женой. Вот и все провожающие.
«Жила скромно, ушла незаметно», — подумал Виталий, бросая горсть земли.
А через неделю раздался звонок из нотариальной конторы.
— Виталий Сергеевич? Вам необходимо подъехать по вопросу наследства вашей бабушки, Мирры Ефимовны Савельевой.
— Какого наследства? — удивился Виталий. — Там только пенсия осталась да старая однушка.
— Приезжайте, — уклончиво ответил нотариус. — Есть важная информация.
И вот теперь он стоял в просторной трёхкомнатной квартире в сталинском доме на Тверской, и до него медленно доходило, что всё это принадлежит ему. Его бабушка, всю жизнь экономившая на всём, постоянно пересчитывавшая копейки в кошельке перед кассой магазина, оказывается, владела квартирой, которая стоила целое состояние.
Виталий медленно шёл по комнатам, проводя рукой по старым обоям, разглядывая потемневшие от времени фотографии в рамках. Высокие потолки с лепниной, массивные книжные шкафы, наполненные собраниями сочинений в кожаных переплётах, тяжёлые гардины на окнах — всё дышало другой эпохой.
На стене висел пожелтевший снимок: молодая красивая женщина в строгом костюме стоит рядом с представительным мужчиной в форме.
В женщине с гордой осанкой едва угадывались черты его скромной, вечно сутулящейся бабушки.
В гостиной обнаружился старый проигрыватель и коробки с пластинками. Виталий машинально провёл пальцем по корешкам конвертов: Шуберт, Чайковский, Рахманинов… Он вдруг вспомнил, как в детстве бабушка ставила пластинки на маленьком проигрывателе в своей однушке и прикрывала глаза, погружаясь в музыку. «Мне не нужно многого, Виталик, — говорила она, — главное, чтобы музыка была».
На кухонном столе лежал конверт с его именем, написанным знакомым аккуратным бабушкиным почерком. Виталий сел на скрипнувший стул и вскрыл его.
«Дорогой мой Виталик,
Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Не нужно грустить, я прожила долгую и, поверь, счастливую жизнь. Теперь пришло время рассказать тебе то, о чём я молчала.
Эта квартира принадлежала твоему прадеду, моему отцу. Он был крупным инженером, работал над оборонными проектами. В 1937 году его арепрессировали. Мне было тогда шестнадцать. Нас с мамой выселили из этой квартиры, и мы жили в коммуналке, в одной маленькой комнатке.
Когда отца реабилитировали в 1956 году, нам вернули квартиру. Но мамы к тому времени уже не стало, а мне не хотелось возвращаться в эти стены. Слишком много воспоминаний. К тому же, шёл 1956 год, и признаться в своем положении было не очень.
Я сдавала эту квартиру за совсем небольшие деньги одной хорошей семье. Они ничего не меняли здесь, берегли всё как музейную ценность. Когда последние жильцы выехали пять лет назад, я не стала искать новых. Просто приходила иногда, сидела в отцовском кресле, слушала его пластинки.
Твоя мама знала об этой квартире, но мы решили никому не рассказывать. В те времена лишние вопросы могли навредить. Потом времена изменились, но привычка молчать осталась. А когда не стало твоих родителей, я решила, что расскажу тебе, когда придёт время.
И вот, Виталик, эта квартира теперь твоя. Здесь живёт память о нашей семье, о людях, которых ты не знал, но чья кровь течёт в твоих жилах. Не торопись что-то менять. Просто побудь здесь, почувствуй этот дом.
А книги и пластинки — это самое ценное. Береги их.
Твоя бабушка Мирра».
Виталий отложил письмо. Он вспомнил, как в детстве гостил у бабушки в тесной однушке, как она угощала его пирожками, экономя на всём остальном, как штопала старые кофты и пересчитывала мелочь в кошельке. А всё это время где-то существовала эта квартира — огромная, наполненная историей и памятью.
Первым порывом было позвонить жене, рассказать обо всём, пригласить друзей, отметить такую невероятную удачу. Но что-то удержало его. Виталий сел в старое кресло с потёртыми подлокотниками и оглядел комнату. С фотографий на него смотрели незнакомые люди — его предки, о которых он почти ничего не знал.
Он подошёл к книжному шкафу и провёл пальцем по корешкам. Многие книги были с дарственными надписями. «Дорогому Ефиму Аркадьевичу с глубочайшим уважением…» — гласила одна из них.
В ящике секретера Виталий нашёл стопку пожелтевших писем, перевязанных лентой.
Почему-то он не решился их открыть. Сначала ему нужно было привыкнуть к мысли, что у его тихой, незаметной бабушки была такая сложная, драматичная жизнь.
Мама приехала тем же вечером, едва Виталий позвонил ей. Она стояла в прихожей, растерянно оглядываясь, будто не решаясь пройти дальше.
— Я была здесь всего пару раз, — сказала она. — В последний раз лет сорок назад, когда ещё жила тётя Соня. Мама не любила сюда приходить, говорила, что стены помнят слишком много.
Они медленно ходили по комнатам, и мама рассказывала то немногое, что знала об этой квартире и о прадеде Виталия.
— Дедушку я помню только по фотографиям, — говорила она, останавливаясь у портрета на стене. — Мама редко о нём говорила. Даже когда времена изменились, привычка молчать осталась.
В спальне на комоде стояла шкатулка красного дерева. Мама открыла её, и внутри оказались драгоценности: старинные серьги с мелкими бриллиантами, жемчужное ожерелье, золотые часики на цепочке.
— Это бабушкины, — пояснила мама. — Она никогда их не носила, говорила, что это память о прошлой жизни. А помнишь, как она экономила на всём? Ходила в одном и том же плаще лет двадцать, отказывалась от новой обуви, хотя старая уже разваливалась…
Виталий кивнул. Он вспомнил, как в подростковом возрасте иногда стеснялся своей бабушки — её старомодной одежды, её привычки собирать крошки со стола, её вечных разговоров о том, что нужно экономить воду и электричество.
— Мы предлагали ей помощь, — продолжала мама, — но она всегда отказывалась. Говорила: «Мне хватает, а вы лучше внукам что-нибудь купите».
Она села на край кровати, покрытой старым, но дорогим покрывалом с вышивкой.
— Знаешь, что самое удивительное? Она никогда не выглядела несчастной. Помнишь, как она пела, когда готовила? Как читала стихи наизусть?
Виталий помнил. Бабушка действительно часто напевала себе под нос, особенно когда думала, что её никто не слышит. И стихов знала немыслимое количество — могла часами читать Пушкина, Лермонтова, Ахматову.
— Она говорила мне однажды, — мама смахнула слезу, — что богатство — это то, что никто не может отнять. Образование, воспоминания, умение видеть красоту в простых вещах. Всё остальное, говорила она, может исчезнуть в одну ночь.
Следующие несколько дней Виталий провёл в квартире, разбирая старые вещи, читая письма, рассматривая фотографии. История его семьи постепенно обретала лица и имена. Прадед Ефим Аркадьевич, талантливый инженер, его жена Софья, концертировавшая пианистка. Их дочь Мирра, его бабушка, которая в шестнадцать лет потеряла всё и научилась жить по-новому.
В одном из ящиков секретера обнаружился дневник прадеда, который тот вёл до самого ареста. Последняя запись была датирована 3 июля 1937 года:
«Сегодня снова вызывали в управление. Я не подписал признание. Что бы ни случилось со мной, я хочу, чтобы Мирра знала: её отец никого не предавал».
Через десять дней его арестовали. Больше семья его не видела. Виталий нашёл и записную книжку бабушки, датированную 1956 годом. В ней она описывала свои чувства после реабилитации отца и возвращения квартиры:
«Сегодня нам вернули отцовскую квартиру. Я стояла в прихожей и не могла заставить себя пройти дальше. Я слышала, как папа напевает в своём кабинете, как мама играет Шопена в гостиной… Но их нет. И никогда не будет. Я не смогу здесь жить. Просто не смогу».
И она не стала. Предпочла тесную однушку на окраине, скромную жизнь, постоянную экономию. Но квартиру сохранила.
Её нужно было ремонтировать — проводка устарела, трубы проржавели. Но Виталий решил сохранить всё, что можно: лепнину на потолках, паркет, двери с медными ручками, даже некоторые предметы мебели.
Жена поначалу не поняла его.
— Мы же можем продать эту квартиру и купить новую, — предлагала она. — Или сдавать за хорошие деньги.
— Я хочу сохранить её, — твёрдо сказал он. — Отреставрировать.
С каждым днём, проведённым среди этих стен, он всё больше узнавал о своей семье.
Однажды, разбирая старые документы, он нашёл выцветшую фотографию, на которой бабушка Мирра, совсем молодая, прижимала к груди скрипку. На обороте было написано: «1941 год. Консерватория. Третий курс». Виталий не знал, что бабушка когда-то училась в консерватории.
— Да, — подтвердила мама, когда он позвонил ей с вопросом. — Она была очень талантлива. Но потом ей пришлось бросить учёбу. А после мая 45-го она уже не вернулась — работала, поднимала меня одна. Я так никогда и не слышала, как она играет.
Скрипку Виталий нашёл в дальнем шкафу — старый футляр, покрытый пылью, а внутри инструмент, который явно десятилетиями не доставали. Струны давно истлели, лак потрескался, но это была прекрасная скрипка, возможно, дорогая.
В ту ночь Виталию приснилась бабушка — молодая, с прямой спиной, со скрипкой в руках. Она играла что-то пронзительно-грустное, а потом повернулась к нему и улыбнулась:
— Всё хорошо, Виталик. Теперь всё будет хорошо.
Теща неодобрительно покачала головой, когда узнала о планах Виталия оставить квартиру себе и вложить деньги в реставрацию.
— Сколько же это будет стоить! — всплеснула она руками. — А какие налоги придётся платить! Подумай о будущем, о своих детях!
Но Виталий уже всё решил.
Он нашёл специалистов, которые бережно отреставрировали старую мебель, восстановили паркет, привели в порядок лепнину. Квартира наполнилась светом, воздухом, но при этом сохранила своё достоинство, свою память.
Скрипку тоже отдали мастеру на реставрацию. Оказалось, это была настоящая итальянская скрипка, очень ценная. «Ваша бабушка была счастливой обладательницей прекрасного инструмента», — сказал мастер.
В один из вечеров, когда основные работы в квартире были завершены, Виталий пригласил маму, чтобы показать результат. Она ходила по комнатам, касаясь вещей, вспоминая.
— Знаешь, мама бы одобрила, — сказала она наконец. — Она всегда говорила, что вещи должны служить людям, а не лежать грузом.
В гостиной Виталий достал из футляра отреставрированную скрипку.
— Я беру уроки, — признался он смущённо. — Пока очень плохо получается, но…
Он провёл смычком по струнам, и комната наполнилась звуком — неуверенным, немного дрожащим, но чистым. Мама закрыла глаза, слушая.
— Бабушка была бы счастлива, — тихо сказала она.
В конце осени, когда все работы были закончены, Виталий устроил небольшой семейный ужин в обновлённой квартире. Пришли самые близкие: мама, жена, дети, пара давних друзей.
После ужина Виталий поставил на старый проигрыватель пластинку с Рахманиновым — ту самую, которую любила бабушка. Мягкие звуки фортепиано заполнили комнату.
— За бабушку Мирру, — поднял он бокал. — За женщину, которая потеряла всё, но сохранила достоинство, память и способность радоваться жизни, несмотря ни на что.
