— Я просто спросила, можно ли повесить новую картину, — тихо сказала Эля, едва слышно, будто не дома, а на чужой кухне.
— А я тебе просто ответила, — уже громче, с интонацией обиды сказала Тамара Львовна, свекровь. — Мы тут не на выставке. Не хватало ещё мазню вешать над обеденным столом.
Эля молча посмотрела на висящую там картину — выцветшую репродукцию с букетом в вазе. Вроде бы из «Леонардо Хобби». Её когда-то подарили на новоселье. И всё. С тех пор — ни одной её картины в этой квартире. Ни одного намёка, что здесь живёт художник.
Квартира принадлежала как бы им, но на самом деле — всем сразу: свекрови, свекру, сестре Тихона. Они с Тихоном купили её на этапе котлована, но с «моральной поддержкой родителей» — а это значило, что все чувствовали себя вправе вмешиваться. И вмешивались.
Тихон был мягкий, бесконфликтный. Про таких говорят — хороший, хороший но не Элин.
Или может, она когда-то верила, что таким и должен быть муж: не давит, не орёт, приходит с работы и чинит кран. Вот только с каждым годом она всё чаще чувствовала, что живёт как будто в чьей-то жизни. Не в своей.
— Элечка, а ты рассчитай, пожалуйста, за доставку. Стулья хорошие, дизайнерские! — Это сестра Тихона, Лида, прислала в мессенджер фото обшарпанных офисных стульев. — Всё равно у нас в кабинете ремонт, а у вас кухня большая, влезут.
Влезут. И влезли. Рядом с белым икеевским гарнитуром теперь красовались четыре одинаково обтёртых стула с серым дерматином.
Один, правда, скрипел при каждом движении, и Эля каждый вечер мечтала, что однажды упрётся в ногу и добьёт его до конца.
— Почему я так живу? — спрашивала она себя в промежутках между уроками в художественной школе. Иногда — в маршрутке. Иногда — в ночи, пока на кухне шелестела клетка с попугаями и тикали часы, подаренные свекровью.
Именно в такие вечера особенно тоскливо звучал её собственный голос:
— Дети — это не для всех, зато у нас есть творчество…
Хотя в глубине души она давно уже не чувствовала ни творчества, ни себя.
Ася появилась внезапно, как бывает с теми, кто умеет входить в жизнь с ветром перемен. Эля стояла в коридоре школы, скомкав в руке платок от масла, и смотрела в окно, когда кто-то позвал её по имени — громко, уверенно, с ноткой тепла.
— Эльвира Семёновна! Неужели это вы?
Она обернулась и не сразу узнала: Ася — та самая худенькая девочка, которая однажды нарисовала на занятии целый полигон с кранами и старыми собаками. Теперь — в кожаной куртке, с короткой стрижкой, с уверенным взглядом.
— Я теперь куратор в «Бореале». Мы делаем выставку об «исчезающих городах». Я сразу подумала о вас. Ваши ранние работы — это же воздух, пустота, фактура стен… Вы бы не хотели принять участие?
Сначала Эля смутилась. Потом отнекивалась. А потом, уже дома, лежала на диване, глядя в потолок, и впервые за долгое время чувствовала… не тревогу, не раздражение, не усталость. А желание.
— Мне тут Ася, помнишь, моя ученица, предложила… — начала она за ужином.
— Ася? Какая Ася? — Тихон жевал, не отрываясь от телефона.
— Она куратор. В галерее. Выставка будет. Хочет мои работы. Я думала, может, взять пару дней, побыть в мастерской. Ты не против?
Тихон помолчал, потом положил телефон.
— Ты же не такая, — сказал он вдруг. — Ты домашняя. Зачем тебе это всё?
Эля подняла взгляд. Его лицо было спокойным. Даже немного ласковым. Только вот от этой ласки стало холодно. Потому, что в его «ты домашняя» — не было про неё. Только про его удобство.
В ту ночь она не спала. Сидела на кухне, пила чай и смотрела на попугаев. Один из них всё пытался выбраться из клетки, толкаясь о прутья. Второй молча сидел на жердочке. И почему-то впервые ей стало страшно, что она — это второй.
Ася приезжала к ней несколько раз. Привозила кофе в бумажных стаканах, говорила быстро, порой сбивчиво, но от неё веяло жизнью. Такой, в которой решения принимаются с азартом, а не с оглядкой.Они сидели на балконе, на старых подушках, между кадками с когда-то зелёными, а теперь унылыми растениями, и Эля впервые за долгое время говорила о себе. Не как о жене. Не как о «невестке». Как о художнице.
— Тебе надо выходить, Эль, — сказала Ася как-то. — Не из квартиры, из клетки. Ты всю жизнь будто извиняешься за то, что существуешь. Но ты умеешь видеть. Это нельзя терять.
Эля молчала. Потом спросила:
— А если уже потеряла?
Ася посмотрела на неё и мягко, но твёрдо сказала:
— Тогда верни.
Они с Тихоном не ссорились. Они вообще почти никогда не ссорились. Это был их способ жить: избегать конфликта, сползать в тишину, вежливо молчать. Но теперь в этой тишине появилась трещина.
— Ты изменилась, — сказал он однажды вечером, не глядя.
— Я просто вспомнила, какой была, — ответила она.
— А я что, плохой? — с уязвимостью, не пряча обиды.
— Ты… просто остался. А я нет.
Он ушёл на балкон курить. А она осталась на кухне и впервые не пошла за ним мириться.
Ситуация начала обостряться с очередной инициативы свекрови: та решила, что на кухне срочно нужно поменять шторы — зелёные «вызывают тоску». Не спросив, принесла бежевые с золотистыми цветами, повесила сама.
— Тебе же нравится уют! — радостно сообщила Тамара Львовна. — А эти старые… ну извини, Эля, но на них без слёз не взглянешь.
Тихон промолчал, даже похвалил: «Да, нормально получилось». А Эля в этот момент стояла у плиты, мешая кашу, и в её ладони дрожала ложка.
— Может, в следующий раз вы и мою одежду поменяете? — спокойно спросила она.
— Ну что ты сразу! — всплеснула руками свекровь. — Всё для дома стараемся!
В тот же день Лида принесла старый ковёр из детской комнаты племянника:
— Он пока не нужен. У вас под обеденным столом как раз голо. Смотрите, влезает идеально!
Она уже раскатала ковёр, не спросив. Эля подошла, подняла край и заметила пятно.
— Это краска?
— Да ерунда, гуашь. Почти не видно, — отмахнулась Лида.
Чуть позже приехала Марина — двоюродная сестра Тихона, модная, громкая, энергичная. Живёт в Петербурге, но любит приезжать «навести порядок в семье». Считает себя прогрессивной, но говорит с тем же тоном, что и остальные: будто тебя сейчас тихо упакуют в коробку, где всё разложено по полочкам.
— Эль, ну ты чего? — весело хлопнула она её по плечу, вваливаясь в квартиру. — Я тут слышала, ты у нас теперь в художники решила пойти? Кризис среднего возраста? Или просто скучно стало?
— Я никогда не переставала быть художником, — спокойно ответила Эля, пряча дрожь в голосе.
— Да ладно, Эль. Не смеши. У тебя уютное гнездо, муж не пьёт, родители помогают. Это роскошь. Ты бы у нас в Питере попробовала — всё сама. А ты в сорочке родилась. Ну и что ты там в себе ищешь?
Тихон молчал. Потом тихо сказал:
— Она просто хочет попробовать. Дай ей… ну, просто попробовать.
Марина повернулась к нему.
— Ты так говоришь, как будто она на кружок записалась. А она семью рушит, Тихон. Из-за чего? Из-за какой-то выставки? Из-за молодой кураторши, которая ей пыль в глаза пускает?
Эля слушала, и в ней вдруг вспыхнула злость. Та, что раньше пряталась за молчанием. Та, что боялась выйти наружу.
— Марина, я тебя не звала. И твои лекции можешь оставить себе. Я больше не буду жить по чужим сценариям. И знаешь, если ты считаешь, что счастье — это когда всё «как у людей», то пусть. Только я — не «у людей». Я — у себя.
Марина криво усмехнулась.
— У себя? Ну-ну. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
— А я не собираюсь ни перед кем хватать. Я просто ухожу.
Разговор откладывался, копился внутри, но момент истины наступил сам. Всё встало на свои места через две недели. Вечером, когда Тихон пришёл с работы и, не снимая куртки, обронил с порога:
— Мамка сказала, что юбилей будем в ДК отмечать, — обратился он к Эле, не глядя. — Всё уже почти решили. Скидка есть, кухня там неплохая. И баянист будет. Ты рассчитайся, ладно??
Она даже не повернулась.
— Я не поеду.
— В смысле?
— Я не буду отмечать это. Я уезжаю.
Он стоял, будто не понял. Она отложила кисть, повернулась и спокойно сказала:
— Я купила билеты. На Байкал. Утром в день «юбилея». Хочешь — поехали вместе. Не хочешь — оставайся. Только не проси меня снова быть удобной.
Он долго молчал. Потом сел на край дивана, растерянно провёл рукой по волосам.
— Ты же не такая…
— Я — такая. Просто ты не замечал.
Они всё-таки пошли на «семейный совет». В этой квартире всё решалось именно так — советами. Сестра Тихона, Лида, уже ждала их с планшетом в руках. На экране был сметный расчёт юбилея: аренда зала, меню, программа конкурсов. Свекровь сидела рядом с листком, где было написано, кто что принесёт: «Элечка — десерты».
— Мы тут обсудили, — начала Лида бодро. — Всё отлично. Я только не поняла, с чего вдруг вся эта история с поездками. Что за капризы? У тебя депрессия?
— Или Ася тебе голову заморочила, — добавила Тамара Львовна. — Надо же, девка выросла, а туда же — руководить начала. Пусть тебе своих птенцов кукует.
Эля встала.
— Мне не нужно разрешение. Не нужно одобрение. Я просто устала быть статистом в вашем спектакле. Я ухожу со сцены.
— Ты не права, — заговорил Тихон. — Они стараются как лучше.
— Да. Для себя. Но не для меня.
И тогда все заговорили сразу — перебивая, с упрёками, обидами, нарастающей волной:
— Как ты можешь!— Мы тебе помогали!— Где твоя благодарность?— Мы же семья!
Эля взяла со стола лист с надписью «Элечка — десерты» и аккуратно порвала его пополам. Потом положила на стол.
— А теперь — правда. Я не обязана всю жизнь за это платить. Я вам не должна. Я просто — человек. И хочу дышать.
Она развернулась и вышла. Не хлопнув дверью. Не со слезами. Просто — вышла. Как будто это была не квартира, а слишком тесный зал без окон.
Поздно ночью Тихон лёг рядом, не касаясь её. Долго молчал. Потом тихо спросил:
— Ты правда хочешь, чтобы я поехал?
— Хочу, чтобы ты захотел сам.
Он не ответил. Но через два дня на тумбочке лежали два билета. До Иркутска. С пересадкой. И тоненький распечатанный маршрут к Байкалу.
Они выехали рано утром. Вокзал только начинал просыпаться: люди с термосами и рюкзаками, дежурные с замятыми лицами, металлический голос диктора, и запах — кофе, железа и чего-то немного печального.
Эля держала в руке билеты, сжала их так, что пальцы побелели. Не от страха — от решимости. Рядом шагал Тихон, с рюкзаком за плечами. Он молчал. Всё ещё будто не верил, что всё это — по-настоящему. Что это не отпуск, не сюрприз, не временный каприз. А что-то большее.
Они сели в поезд, напротив друг друга. Несколько секунд просто смотрели в окно, на проплывающие силуэты. Потом Эля тихо спросила:
— Ты правда не передумал?
— Я не знаю, что будет дальше, — сказал он. — Но я точно знаю, что не хочу, чтобы ты исчезла.
Эля опустила глаза. Он впервые говорил это не по привычке. Не потому что «так надо», а потому что понимал: может потерять.
Третий день на Байкале. Они сняли деревянный домик на отшибе, с видом на воду. Вокруг — ни души. Только снег, голые деревья, дыхание ветра и редкие звуки льда, будто кто-то внизу постукивает по миру с обратной стороны.
Эля с утра уехала на велосипеде в деревню за красками и бумагой. Впервые за годы ей хотелось рисовать — не для галереи, не по просьбе. Просто потому что руки чесались, как в юности. Возвращаясь, она увидела Тихона, стоящего у воды в сапогах, с термосом, кутающегося в шарф, который она ему связала три зимы назад.
— Замёрз? — крикнула она.
Он обернулся, кивнул и улыбнулся.
— Но всё равно классно.
— Неожиданно от тебя такое слышать, — пошутила она.
— Это от тебя заразно, наверное, — ответил он.
Она остановилась рядом. Они долго молчали. Потом он вдруг сказал:
— Я думал, ты останешься.
— Где?
— Там. С ними. Или с собой. Но без меня.
Эля выдохнула. И сказала не сразу:
— Я и не знала, останешься ли ты рядом. С настоящей мной.
Он кивнул. И впервые за долгое время взял её за руку. Без опаски. Без привычки. Просто — так, как надо.
Через неделю они вернулись. Родственники уже были в курсе. Лида писала Тихону холодные сообщения, где в каждом предложении чувствовалась обида: «Ты знаешь, мама расстроена», «Юбилей мы отметили, но без вас как-то пусто», «Надеюсь, ты понимаешь, что это выглядит странно».
Он не отвечал. Не потому что злился. А потому что вдруг понял: он может не отвечать. И ничего страшного не случится.
Тамара Львовна позвонила на третий день. Эля взяла трубку.
— Элечка, ну что ж ты нас так? Мы же хотели как лучше…
— Я тоже, Тамара Львовна. Только для себя.
Повисла пауза. Та самая, в которой раньше возникало чувство вины. А теперь — нет. Только спокойствие.
— Ну… если ты так решила, — сказала свекровь. — Тогда уж не обижайся, если мы тоже…
— Вы имеете полное право, — мягко, но уверенно сказала Эля. — У каждого свой выбор.
И отключила.
Весна вошла в дом без стука. Всё было по-новому: шторы Эля сняла, ковёр свернула и отнесла в подъезд — «пусть заберёт кто захочет». Попугаи щебетали громче обычного, а в комнате стоял мольберт, прислонённый к стене. Она снова писала.
Однажды вечером Тихон подошёл, посмотрел на её работу. Там была женщина — с распущенными волосами, в резком свете, с лицом, на котором была и тоска, и решимость.
— Это ты? — спросил он.
— Это я. Тогда. До всего. До «мы».
Он кивнул. Потом сел рядом и сказал:
— Мне кажется, я начинаю с ней знакомиться.
Иногда родственники пытались снова втянуть их обратно — приглашениями, семейными фото, сброшенными идеями «как обустроить спальню». Но Тихон больше не говорил «мамка сказала», а Эля больше не чувствовала вину. Только удивление — как долго она жила не своей жизнью.
Они не стали идеальной парой. Не переехали. Не бросили всё и не начали с чистого листа. Но в их доме наконец стало дышаться. А больше, пожалуй, и не надо.
Но неожиданное случилось спустя месяц. Эля всё чаще чувствовала слабость, головокружения и странную тянущую нежность к запаху жареного хлеба. Сначала думала — усталость, авитаминоз, но после второго срыва на пустом месте пошла к врачу.
Когда она вышла из кабинета и стояла на остановке, глядя, как мимо проезжают автобусы, в кармане лежала бумажка с анализами и сроком: семь недель.
Эля смеялась и плакала одновременно. Беременна. Она. В свои тридцать восемь. После всех лет, когда уже почти смирилась. После отпусков, ссор, холодов. После Байкала.
— Видимо, я действительно вернулась к себе, — сказала она Тихону, и он долго смотрел на неё, потом просто обнял. Без слов.
Родственники снова звонили. Снова строили планы. Но теперь у неё внутри росло то, чему не нужен был комитет одобрения.
— Я не боюсь, — сказала она Асe, когда та приехала на выставку и заметила, как изменилась Эля. — Это всё случилось потому, что я впервые сказала: «нет». Потому что выбрала себя.
Ася улыбнулась:
— Ты себе очень подошла, знаешь ли.
И если бы кто-то спросил её теперь, кто она — она бы не сказала: «жена», «учительница» или «художник». Она бы сказала:
— Я — своя. Я — мама. Я — выбор.
И это было главное.
