Ирина чертыхнулась, стоя на коленях у плиты и оттирая засохшую кашу, которую утром вывалил на конфорку её тридцатилетний муж — гордость рода Лукьяновых, юрист с дипломом, но без чувства времени и элементарной гигиены.
С пятницы к ней прилипла фраза Валентины Ивановны:
— У тебя всё через одно место. Даже манную кашу испортить — это ж надо уметь.
Муж в это время хихикнул, подкидывая в рот сухарик.
— Мама у меня с юмором. Правда, Ир?
— Ага. С цианидом во взгляде. — Ирина встала, вытерла руки о старую кухонную тряпку и посмотрела на себя в тёмное оконное стекло. Серая, уставшая, чуть сутулая. Как будто не женщина, а собственная тень.
— Ты опять кривишься, как будто на похоронах? — Валентина Ивановна вошла в кухню, прихватив с собой миску с собакой. — Ты, Ира, полегче. Женщина в доме — как скатерть: если мятая, всё настроение уходит.
Собака, мелкая как налоговый вычет, громко цокала зубами. Ирина мечтала быть на её месте: еда в миске, и никто не требует доказательств любви, верности и горячей ужиной на шесть персон.
— Кстати, с Димой поговори. Он не должен мыть посуду. Мужчина в доме — это опора, а не посудомойка.
— А женщина в доме — это что, подставка под опору? — Ирина сложила руки на груди. — Или сушка для трусов?
Валентина Ивановна охнула.
— Вот из-за таких слов браки и разваливаются!
— Нет, они разваливаются от того, что один работает на двух работах, а второй сидит в сортире с телефоном полдня. А третья с утра до вечера проверяет, сварена ли гречка в соответствии с ГОСТом девяносто третьего года!
— Ты что себе позволяешь?! — вспыхнула свекровь. — Уймись, а то Николай Петрович услышит!
— Пусть слышит. Я ему и скажу: Ира сегодня — невидимка. У неё нет ни чувств, ни сил, ни имени. Только список дел и кран, который опять течёт. Причём на голову.
— Мама, не начинай! — сказал из зала Дмитрий. — У меня завтра суд. Я не могу сейчас в этом участвовать.
— Ты не можешь участвовать в собственной жизни уже третий год! — голос Ирины дрожал. — Ты можешь только рот открыть, когда я принесу пельмени!
— А я и не просил их варить. Мне бы доширак зашёл.
— Ну так иди и женись на нём! — рявкнула Ирина и вылетела из кухни, влетев в Валентину Ивановну плечом.
Та драматично всплеснула руками:
— Ох, Господи, в кого она такая?!
Сзади, как из радиопередачи 70-х, доносился голос Николая Петровича:
— Нервы у неё. Женщина без характера. Наши бы вон на заводе работали, детей рожали и не вякали!
— Да где вы, такие герои, были, когда надо было помочь по дому?! — Ирина уже в прихожей стучала сапогами. — Вон, мать с отцом моим за тридцать лет ни разу голос не повысили. А у нас дома цирк. Только вместо клоунов — вы!
Она вышла.
На лестничной клетке пахло мочёной картошкой и унынием.
На следующий день Ирина пришла с работы позже всех. Микроавтобус в офисе не завёлся, начальница сорвала зум, а клиент из Тулы назвал её «мамочкой». После этого хотелось только лечь на пол и тихо истекать сарказмом.
В квартире стояла зловещая тишина. Только собака хрустела чем-то под диваном.
На кухне сидела Валентина Ивановна, как трибун на заседании совета директоров.
— Ира. Нам надо поговорить.
— Вы как адвокат, ей-богу. Только без гонорара.
— Ты не уважаешь семью.
— Я не уважаю рабство. Это немного разные вещи.
— Ты нас позоришь.
— Где, на конкурсе семейных параной?
— Мы с Николаем Петровичем считаем, что ты не подходишь Диме.
— Серьёзно? А то я не догадалась, когда он в воскресенье попросил не шуметь, пока он «думает о жизни» в ванной полтора часа. Или когда вы с утра обсуждали, как у меня руки из другого места растут. Я это уже слышала. Даже на аудиозапись сохранила. Поставить?
Свекровь покраснела. Собака, поняв, что атмосфера наэлектризована, вылезла из-под дивана и спряталась за микроволновку.
— Ты просто злая и неблагодарная женщина!
— А вы — непризнанный комик и мастер манипуляций. Поздравляю! Уровень: «тёща-доминатор».
— Да чтоб я ещё хоть раз сварила тебе суп!
— Уж лучше отравиться в кафе, чем слушать ваши лекции о правильной жизни, в которой вы даже мужа своего боитесь.
Щёчка у Валентины Ивановны дрогнула.
Ирина подошла ближе и тихо, почти шепотом:
— Я ухожу. И даже не потому, что не люблю. А потому, что здесь меня больше нет. Меня тут не осталось. Вы меня стерли, как ластиком по тетрадке. Только и осталась тень, которая гладит рубашки и жарит котлеты.
Сзади послышался хлопок двери. Дмитрий.
— Ты что, с ума сошла?!
— Нет. Я, наконец, пришла в себя.
Он шагнул к ней, схватил за локоть:
— Мы ж семья, Ира!
— Семья — это когда все за столом. А не когда ты один с тарелкой, а я в туалете с таблеткой от головы. Ты мне никто, Дим. Даже не сосед. Сосед хотя бы мусор выносит.
Он стоял молча.
Свекровь затаила дыхание.
— Ты не посмеешь уйти.
— Я уже ухожу. — Ирина взяла сумку, прошла мимо отца семейства, который появился в коридоре с выражением «меня только что разбудили». — И не ждите. Даже на Новый год. Даже на суд, если вдруг подадите. Я устала быть вещью. Я — человек. И я пошла домой. Настоящий дом — там, где меня слышат.
Она ушла.
На лестнице пахло чем-то свежим.
Наверное, это был воздух.
Всё-таки ехать к родителям в тридцать три — это как возвращаться в школу, откуда тебя когда-то выгнали за дерзость. Ирина держалась. Хотя, когда мама встретила её с фразой «Ну надо же, живая!», она ощутила, как внутри что-то окончательно село.
— Ну, проходи, невидимка наша, — добавила с усмешкой мама, — мы уж подумали, ты из той семьи добровольно никогда не сбежишь.
Отец поднял брови, сказал коротко:
— Чемодан помогать?
И всё. Ни допроса, ни драм, ни заламывания рук. Только к вечеру, за ужином, мама сказала тихо:
— Ты, главное, не оправдывайся. Мы всё и так слышали. Стены тонкие у людей. Особенно, когда слухи идут быстрее, чем интернет.
— Я не оправдываюсь, — отрезала Ирина и чуть не подавилась пельменем. — Я просто… Я исчезла там. Я реально стала мебелью. Стенкой «Грета» из девяностых.
— Хорошо хоть не ковром на стене. Они сейчас опять в моде, — хмыкнул отец, ковыряя пельмени вилкой. — Ну, ты это… если решишь обратно — не ходи. В таких семьях женщины сгорают. Как лампочки в подъезде.
— Ты что, все свои мудрости на потом приберёг? — фыркнула мама. — Ну ничего, дочка. Отдохнёшь. Дом твой, жизнь твоя. У нас интернет быстрый, чайник не свистит, и никто не считает, сколько раз ты вдохнула за день.
— И никто не говорит, что «мужчина — это опора»?
— У нас опора — это фундамент. И он бетонный, — веско сказала мать. — А все эти «опоры» с пивом на пузе пусть идут… сами знаешь куда.
— Куда?
— На фигуру в зеркале смотреть. Авось, охладеют к себе.
Они рассмеялись. Впервые за долгое время смех не отдавался болью. А Ирина вдруг поняла, что не плачет уже два дня. Не в душе, не под душем. Ни капли. И это уже казалось подвигом.
Через неделю всё наладилось. Даже слишком.
Мама стала звать её на работу в аптеку: «Ну пока ты в отпуске от жизни, хоть помоги людям таблетки выдавать, может, себя найдёшь между «Анальгином» и «Валокордином».»
Отец вечером играл в домино с соседом, но каждый раз подкидывал реплики в сторону дочери:
— Ты, Ирка, не бери в голову. У тебя всё впереди. Жизнь, она как анекдот: сначала не смешно, а потом ржёшь, как конь. Только если жив остался.
Ирина не знала, как реагировать. Её будто выдернули из кипятка и посадили в прохладную ванну. Организм ещё дёргался, но уже начинал верить, что ожоги заживут.
Но всё испортил один человек.
Это был обычный вторник. Ирина с утра таскала коробки с витаминами в аптеке, а потом вышла на улицу подышать. Весна здесь пахла иначе — травой, землёй и мамиными котлетами из окна второго этажа.
Она стояла у крыльца, когда голос за спиной заставил её внутренности вздрогнуть:
— Ты даже отсюда пахнешь, как раньше. Помнишь?
Она обернулась.
Костя.
Первый. Самый. Глупый и больной роман, которому было десять лет и до сих пор не было прощения.
Он стоял так уверенно, как будто они расстались вчера. Костюм, прическа, чуть насмешливая улыбка. И эти глаза — как у человека, который всё знает, но никогда не скажет.
— Ты что тут делаешь? — выдохнула Ирина, пытаясь удержаться, чтобы не развернуться и не уйти молча.
— Живу тут. Переехал обратно. Бизнес в городе прикрыл, открыл мастерскую тут. Папа заболел. Надо помогать.
— Ты всегда так романтично начинаешь. А потом исчезаешь, как вирус после рекламы антибиотиков.
Он улыбнулся.
— Я изменился. Ты, похоже, тоже.
— Да. Я теперь знаю, как не быть ковриком.
— Ты не была ковриком. Ты просто любила меня.
— А ты просто меня сдал в утиль. Не путай любовь и утиль.
Он посмотрел внимательно.
— Ты злая стала. Но красивая.
— А ты всё такой же. Уверенный в себе парень, который рушит женщин, как башенки из конструктора.
— Можно я хоть кофе с тобой выпью?
Она помолчала.
— Ты знаешь, я бы и выпила. Но у меня желудок на стресс плохо реагирует.
— Слушай, я не за этим. Я просто увидел тебя — и понял, что скучал.
— Костя, мы оба уже взрослые. И давай не будем лезть в прошлое, если не уверены, что там не мины.
Он протянул визитку.
— Если вдруг захочешь — загляни. Мастерская рядом, в старом здании кинотеатра. Я не кусаюсь.
— Ты не кусаешься. Ты просто откусываешь по кусочку и уходишь.
Он не ответил. Только кивнул и ушёл.
Ирина стояла и смотрела ему вслед. Сердце колотилось, как у подростка, которому на выпускном дали слово, а она забыла, что хотела сказать.
Вечером, за ужином, мама спросила:
— Ты чего такая тихая?
— Встретила призрак.
— Ты у нас что — медиум теперь?
— Нет. Просто бывший объявился.
— Костя? — отец поднял глаза. — Так он вернулся?
— Ага.
— Ты только не делай глупостей, — строго сказал он. — Ты сейчас на обнулении. Не надо обратно в болото лезть, даже если лягушка там симпатичная.
— Пап, это ты сейчас о бывшем или о себе в молодости? — подмигнула Ирина, пытаясь отшутиться, но внутри всё клокотало.
Ночью она не спала. Крутилась, как глупый пирожок на сковородке, думая: А вдруг? А если? А может?
Но потом одна мысль пришла с такой ясностью, что от неё стало не по себе:
Она не уехала от мужа — она сбежала от самой себя. А Костя — это напоминание, кем она была до всей этой семьи, кухни, манной каши и невидимости.
Ирина села на кровати.
Если не разобраться в себе — хоть сто Костей верни, всё будет зря.
На вокзал Ирина вышла уверенной походкой. Не потому, что хотела. Потому что должна была.
В сумке лежали документы, список вещей, которые нужно забрать из квартиры, и флешка — с копиями всей жизни, которую она начинала развязывать, как тугой узел.
Дмитрий не знал, что она приедет. Уведомление о разводе он получил. Не ответил. Видимо, решил, что всё — женская истерика.
Ну да, конечно. Истеричка у вас тут на грани нервного и бытового срыва.
Ирина ехала в поезде с лицом училки русского языка — спокойной, но внутренне готовой оторвать дневник вместе с ухом.
Она репетировала в голове диалог:
— Дмитрий, я пришла забрать вещи.
— Ты куда ушла?
— От тебя, чудо. С любовью.
— А поговорить?
— А посуду помыть? А щи сварить? А в гроб лечь поудобнее тебе, чтобы не мешала?
Нет, не пойдет.
Надо по-другому. Без визга. С достоинством.
Квартира встретила её запахом капусты и старого порошка. Почему-то в её отсутствие всё пахло именно им — затхлой капустой и «Лотосом». Как символ семейной гармонии: слезы и чистота, доведённая до абсурда.
На кухне сидела Валентина Ивановна, как всегда в фартуке и с суровым выражением, как будто сейчас будет экзамен по выживанию.
— Ну здравствуй, блудная жена, — сказала она, не поднимая глаз от нарезки лука.
— Я пришла за вещами, — спокойно сказала Ирина, проходя в коридор. — Я поднимусь, соберу и уеду. Всё.
— А кто тебя звал обратно? — хмыкнула свекровь, — Или ты думаешь, тут тебе кто-то рад?
— Я не думаю. Я точно знаю — нет.
— А между прочим, Димка по тебе скучает. Ходит как побитый кот. Даже пельмени есть не может. А ведь ты их любишь. Или уже всё, перекусила новым ухажёром?
Ирина остановилась, обернулась и тихо, но чётко сказала:
— Я перекусила уважением к себе. Оно, знаете ли, сытнее, чем ваши пельмени. И не вызывает изжоги.
Свекровь покраснела, но ничего не ответила. Зашипел лук на сковородке — как будто обиделся за неё.
На втором этаже Ирина включила свет. Комната… больше не казалась своей. Всё было не так. Даже покрывало, которое она сама когда-то выбирала, теперь выглядело как тряпка из чужой жизни.
Открыв шкаф, она стала собирать вещи быстро, не глядя. Каждая футболка, каждый свитер — как оторванный кусок кожи. Потому что в них она жила, но её никто не замечал.
— Ты правда уходишь?
Голос. Сзади.
Дмитрий стоял в дверях, не бритый, мрачный, с глазами щенка, которого выгнали под дождь.
— Да, — без эмоций.
— Ты даже поговорить не хочешь?
— Поздно. Мы с тобой уже всё обсудили. Только ты тогда смотрел в телевизор, а не на меня.
— Я думал, это временно. Ты обиделась, выдохнешься…
— Я выдохлась. До конца. Сколько можно быть вечно виноватой, вечно у плиты, вечно в твоей семье, но не в своей жизни?
Он подошёл ближе.
— Ты же знала, какая у меня мама… У неё характер…
— Да при чём тут она?! Я не с ней замуж выходила! Я тебя просила просто: поддержи. Не говори в ответ на «я устала» — «а мне не легче». Не сравнивай усталость! Это не олимпийский спорт!
Он молчал. Потом сел на край кровати.
— Я дурак. Просто дурак. Мне казалось, ты всегда будешь рядом. Как телефонная зарядка — лежит и лежит, пока не понадобишься.
— Очень романтичное сравнение. Надо было на свадьбе тост сказать: «За мою зарядку — Иришку!»
Они оба замолчали. Воздух в комнате был плотный, как тесто.
— Я изменился, — сказал он вдруг. — Ты уйдёшь — я сдохну.
— Ты уже сдох. Только раньше — как мужчина. Когда перестал видеть во мне человека.
— Можно я тебя обниму хотя бы?
Она посмотрела ему в глаза.
Ни жалости. Ни тепла.
Ничего. Пустота.
— Обними свою маму. Может, поможет.
Ирина взяла сумку, не оглядываясь вышла.
Внизу, в коридоре, Валентина Ивановна стояла, сцепив руки.
— Ты ещё пожалеешь. Такие, как ты, всегда потом ползут обратно.
— Я — не таракан. Не ползаю. И вообще, Валентина Ивановна, я долго молчала. Но вы — главный саботажник этого брака. Вы ведь так и не отпустили сына во взрослую жизнь. Вам не невестка нужна была, а горничная. Поздравляю: одну вырастили, а вторую сами прогнали.
Ирина вышла, хлопнув дверью.
Она шла по улице и чувствовала, как с каждым шагом по ней стекала старая жизнь. Как будто сбросила кожаное пальто, что давило на плечи десять лет.
У кафе за углом сидел Костя. В толстовке, с двумя стаканами кофе. Он поднял глаза, встретил её взгляд и… не встал. Просто кивнул, мол: «Я здесь, если что».
Ирина прошла мимо. Медленно. С улыбкой. Не потому что гордая. Потому что свободная.
