Ольга сидела на кухне и смотрела в никуда. В никуда — это в окно, где застряла мёртвая ветка сирени, как и её настроение. Кофе остывал в чашке с треснутым краем — такой же, как и всё её семейное счастье. Слева за холодильником в коробке с надписью «Посудомойка, 2007» лежали документы на квартиру. Справа — в шкафчике — чинились нервы на ромашковом чае. Ни то, ни другое особо не помогало.
В дверь позвонили. Один раз, потом настойчиво, потом с оттяжкой, как будто звонящий считал: а вдруг я не слышу с первого раза, а вдруг она прикидывается глухой, как её совесть.
Ольга не прикидывалась. Просто не хотела открывать. Но открыла.
На пороге стоял её младший брат — Иван. В кожаной куртке, которую он носил со времён, когда ещё верил в бизнес-планы с «Алибабой», и с лицом, где бизнес закончился, а али — началась.
— Здорово, сестра, — протянул он, словно не было этих двух лет молчания, как будто он не просил занять сто тысяч «до конца лета», и как будто лето не закончилось в позапрошлом сентябре.
— Ты с приветом или с повесткой? — фыркнула Ольга, отступая в коридор.
— Ну ты как всегда: хлеб-соль и два метра цинизма, — усмехнулся он, проходя мимо.
— Я даже не говорю «проходи», ты уже сам у себя тут, да?
— Дома человек чувствует себя дома, — он сел за стол, как будто только что не пытался влезть в её жильё через юриста Наташи, своей двоюродной сестры с лицом нотариуса и душой нарколога.
— Если ты пришёл снова про квартиру — выход там же, где и вход. Я не продавала, не собираюсь и завещание никто не отменял.
Иван глотнул её кофе. Просто взял и сделал глоток.
Ольга вздрогнула. От кофе и от наглости.
— Родители нам оставили дом. Дом! Где я сейчас живу? В долгах. Потому что наивный, потому что бизнес, потому что вложился в человека. А ты… ты с квартирой в центре, за которую платят арендаторы, как будто унитаз там золотой.
— Хочешь — приедь, посмотри, — отрезала она. — Унитаз у нас как у всех. Только сидят на нём без долгов и с пропиской.
— Ну ирония твоя всегда с натяжкой, как резинка в трусах у бабушки. Слушай, я предлагаю компромисс.
— Ты предлагаешь мне продать единственное жильё. Это не компромисс, это рейдерский захват с улыбкой дебила.
— Делим квартиру, живём в ней вдвоём. Я в одной комнате, ты в другой.
— Это звучит, как начало психотриллера. «Он пришёл… и не ушёл никогда». Что ты хочешь, Ваня? На чистоту.
— Я хочу справедливости, — голос его стал натянутым, как струна, но из дешёвого китайского укулеле.
— Ты хочешь бабки. Тебе не нужна справедливость, ты бы не знал, как она выглядит, даже если б она ударила тебя по лбу.
— Ну хорошо, — он встал. — Ты так решила. Ладно. Знаешь, я проконсультировался. Завещание может быть оспорено. У нас общий дом. У меня есть шанс. А у тебя — проблемы. Встречайся с моим юристом. Не захочешь — встретимся в суде.
— Ну хоть на суд одень нормальную куртку, — бросила Ольга, закрывая за ним дверь, — эта пахнет банкротством.
Он ушёл, хлопнув дверью так, что с вешалки упал старый шарф отца. Символично.
Ольга села на табурет, сцепив пальцы в замок. Сердце стучало, как электросчётчик в декабре — быстро, не по плану и пугающе дорого.
Сестра и брат. Один дом на двоих. Два мира — и ни одного компромисса.
Она позвонила Ире.
— Ну что, — сказала Ира, не дожидаясь «привет», — он опять пришёл с глазами голодного гастарбайтера?
— Угу. И с предложением жить вместе.
— Что за «Дом-2: Брат и сестра против здравого смысла»?
— Он говорит, что у него есть шанс в суде. Завещание хочет оспорить.
— Оля, ты чё, с ума сошла? Сходи к нормальному юристу. Я тебе дам Николая Степановича. Он в прошлом прокурор, в настоящем — скала. И да, берет дорого, но работает как «Айфон» — быстро, чётко и с видом, будто он лучше всех.
Ольга вздохнула.
— Ира, я не хочу войны. Я просто хочу, чтоб меня оставили в покое. Это квартира моей матери. Она её на меня оформила. Потому что я ухаживала, потому что я не сбежала, потому что я не играла в бизнесменов.
— Знаешь, в России два вида наследства: законное и «а теперь послушаем, кто обиделся». Твой брат — второе.
Она выключила телефон. Пошла к коробке за холодильником. Достала документы. Бумаги пахли архивом и чем-то ещё — пылью старых решений, которые теперь надо будет отстаивать.
— Ну что, мама, — тихо сказала она, глядя на копию завещания, — ты бы знала, как ты упростила мне жизнь. Прямо праздник каждый день.
И закурила. Первый раз за три года.
В понедельник в десять утра Ольга стояла у входа в адвокатское бюро Николая Степановича, держа в руках папку, которая весила ровно столько, сколько весит справедливость в нашей стране — неудобно, тяжело, но приходится таскать.
На табличке у двери висело: «Николай Степанович Капралов, адвокат. Не обещаю победу, обещаю борьбу». Подпись: работаю только по-честному — потому что по-другому не умею.
— И слава Богу, — пробормотала Ольга и толкнула дверь.
Адвокат выглядел так, будто его в молодости выбрали главным по совести и он до сих пор сдаёт этот пост только на обед. Седой, сухой, с лицом, как у человека, который за свою жизнь видел больше подлости, чем в интернете за неделю. Костюм был чуть мят, но это, казалось, только добавляло ему веса — типа «да, я не глажу брюки, потому что в это время выигрываю дела».
— Ольга Петровна, — сказал он, глядя ей прямо в лицо. — Документы при вас?
— Конечно. Завещание, копии свидетельства о смерти, документы на квартиру, справка с БТИ и пару салфеток на случай нервного срыва.
— Прекрасно. Садитесь.
Пять минут ушло на молчаливое изучение бумаг. Потом Капралов поднял взгляд.
— Ваш брат — идиот.
— Это юридический термин?
— Профессиональное мнение. Но не глупый. Суд он действительно может затеять. Шансы — невелики, но если судья попадётся из тех, кто верит в “все должно делиться поровну” — будет геморрой. Вам нужна стратегия. Первая — идти до конца. Вторая — предложить компенсацию, чтобы избежать процесса.
— Компенсацию? Он мне ещё и должен! Я два года его кредиты разгребала! Его бизнес — это была блинная на ВДНХ, где блины пахли тоской и просроченным маслом!
— И всё же. Я скажу как есть — хотите сохранить нервы, предложите. Хотите сохранить справедливость — готовьтесь к бою.
— Бой. Только бой.
— Тогда я с вами. Вы не первая, кто воюет с роднёй. Семейные дела самые грязные. Там всё не про закон, там про обиды, которые тянутся с песочницы.
Через два дня пришла повестка. Иван подал иск — «об оспаривании завещания и признании права собственности на долю в квартире».
Ольга прочитала три раза. Потом отправила фото Ире с подписью: Когда брат хочет влезть в твою жизнь, он не звонит. Он подаёт в суд.
Ира отреагировала как всегда:
— Надеюсь, он хоть иск в Wordе нормально отформатировал, а не на салфетке писал.
— Он просит признать квартиру совместным наследством. Типа, мама “не могла быть в здравии, когда писала завещание”. Он что, судмедэкспертом подрабатывает?
— Учитывая его последние бизнесы, он может быть кем угодно. Даже космонавтом. Только без ракеты.
— У него Наташа помогает. Помнишь её? Та, у которой на лице всегда “я знаю лучше тебя, даже если речь про твою мать”.
— Помню. Её родила бабушка, а воспитала налоговая.
Ольга закрыла мессенджер. Было не до смеха. Хотя… чуть-чуть до.
На первом заседании в зале пахло хлоркой, скукой и чужой злобой. Иван сидел уверенно. Рядом — Наташа, вся в костюме цвета «я сегодня всех уделаю».
— Оль, привет, — сказал он, будто они встретились на семейной свадьбе, а не в суде.
— Ваня, ты так похорошел. Только совесть потерял. А так — красавец.
Судья была женщина. Серьёзная, с лицом, которое говорило: я сегодня не выспалась, но это не повод вам тут устраивать мексиканский сериал.
В зале было тихо. Даже слишком. Ни одного лишнего взгляда, ни одной улыбки.
Иван выложил свою позицию: мать, дескать, была в депрессии. Мол, завещание — под давлением. Убедили. Накачали. Манипулировали.
Наташа выступала, как будто отрабатывала гонорар перед зеркалом. Чётко, с нажимом, с паузами, где надо.
Ольга встала, когда пришёл её черёд. И заговорила:
— Уважаемый суд, я была с матерью последние два года её жизни. Я ухаживала, я таскала её на анализы, я держала её за руку, когда ей было больно. Где был мой брат? В Таиланде, строил «бизнес».
Когда мама сказала, что хочет оформить квартиру на меня, я спросила: ты уверена?
Она ответила: уверена, потому что ты — единственная, кто со мной рядом. Кто не забыл, кто не предал.
Я не манипулировала. Я просто жила с ней. Я любила её.
А теперь он хочет всё это превратить в суд. В копейки. В квадратные метры.
Она закончила, и в зале стало тише, чем в холодильнике у холостяка в феврале. Судья что-то пометила. И объявила перерыв. Следующее заседание — через неделю.
На выходе Иван догнал Ольгу.
— Ну ты, конечно, актриса. Прямо «Оскар» за слёзы и праведный гнев.
— А ты — режиссёр. Только снимаешь фильм, в котором снова никто не верит в твою правду.
— Дело ещё не кончилось.
— Нет. Оно только началось. И если ты думаешь, что отберёшь у меня эту квартиру — то ты меня сильно недооцениваешь.
Он усмехнулся, отступил назад и сел в такси.
А Ольга стояла у суда, держась за папку и понимая, что самое страшное — это не потерять квартиру.
А потерять окончательно брата.
Хотя… может, она его уже потеряла. Ещё тогда, когда он впервые сказал: дай денег, ты же сестра.
Утро было таким обычным, что даже бесило. Ольга смотрела в окно, где мартовская Москва медленно таяла, как надежда на нормальные отношения с братом. Птицы щебетали, будто у них всё хорошо. И только она знала, что сегодня — тот самый день. День, когда суд решит: квартира — её или общая семейная ценность, как говорил Иван, не моргнув.
Семейная ценность, ага. Особенно когда ты два года даже не звонил матери, потому что «не до того» — у него, видите ли, «стартап на грани мирового успеха». Если бы его стартапы действительно взлетали, у него хотя бы один кредит был бы выплачен.
Она надела строгое платье, которое называла «на случай смерти врага». Волосы — в пучок, макияж — как бронежилет. Губы — бордовые. Чтобы даже судья понял: эта женщина — не сдастся без боя.
В зале суда было многолюдно. Наташа опять в своём костюме «я умею говорить, даже когда не спрашивают». Иван рядом, спокойный, почти надменный. Будто он не проигрывает квартиру, а выбирает обои.
— Оля, — шепнул он, когда она прошла мимо. — Давай поговорим. Без юристов.
— Ты опоздал. Месяца на три. И лет на пятнадцать.
— Ты всё делаешь на зло. Я просто хочу вернуть то, что по праву моё.
— Вань, ты хочешь вернуть не квартиру. Ты хочешь вернуть жизнь, в которой ты был успешным. А её уже нет. Смирись.
Он ничего не ответил. Улыбнулся как-то криво. Будто не понял, проиграл он уже или ещё в процессе.
Началось заседание.
Николай Степанович говорил спокойно, с паузами. Как будто поёт колыбельную здравому смыслу. Его аргументы были железобетонными: завещание — законное, подписи — проверены, давление — не доказано.
Потом говорила сторона Ивана. Наташа била на эмоции: мать была слабой, доверчивой, Ольга — манипулятор.
Иван выступал как герой, которого предали. В зале даже кто-то хмыкнул — слишком уж театрально он воскликнул:
— Я же просто хочу, чтобы было по-честному!
Судья спросила:
— У вас есть доказательства того, что ваша мать была не в себе при подписании завещания?
— Нет. Но мы уверены…
— Уверенность — не доказательство. Продолжайте.
Вот за такие моменты Ольга любила российских судей — холодно, чётко, без соплей. Суд — не кухня. Тут крики не работают.
В какой-то момент Иван встал.
Встал — и начал орать.
— Это ты всё устроила! Ты всегда была мамина любимица! А я что? Я — мусор, да? Я никто! Всё мне мстишь, да? За то, что у тебя муж ушёл? За то, что ты осталась одна? Да, я помню, как ты плакала на кухне! Я слышал! Только вот теперь ты сильная такая, да?! Сильная, пока у тебя есть квартира! Заберу её — посмотрим, кто ты тогда!
В зале повисло молчание. Даже Наташа втянула воздух.
Ольга поднялась. Спокойно. Без крика. Без истерики.
— Вот он, ваш наследник. Сорок два года — и до сих пор винит всех, кроме себя. Мне не жалко квартиры, Ваня. Мне жалко маму. Жалко, что её последние слова — были обо мне. Потому что ты её предал ещё раньше.
Ты говоришь, я мстила? Нет. Я выживала. А ты… ты просто оказался в минусе. И теперь хочешь влезть в мой плюс.
Судья кивнула. И вынесла решение: завещание признаётся действительным, иск Ивана — отклонён.
— Заседание окончено.
Николай Степанович только сказал:
— Поздравляю. Хотя победой это назвать трудно.
На улице Ольга застыла. Иван догнал её у выхода из здания суда.
— Ты теперь довольна, да? Оставила брата ни с чем.
— Нет, Ваня. Это ты себя оставил ни с чем. Я просто отказалась платить.
— Я же всё равно твой брат.
— Уже нет. Только в графе «родственные связи». А по-человечески — давно нет.
Он хотел что-то сказать, но не смог. Отвернулся. И пошёл прочь.
Ольга достала телефон. Открыла фотогалерею. Там — старые фотографии. С братом, с мамой, с тем домом, который он просрал.
Удаляла по одной. Медленно. Спокойно.
И когда удалила последнюю, вдруг поняла — ничего не болит.
Домой она приехала к вечеру. Вошла в квартиру, сняла туфли и включила музыку.
На кухне наливала себе бокал вина, когда позвонила Ира.
— Ну что?
— Всё. Суд закончился. Квартира — моя. Брат — бывший.
— Грустно?
— Нет. Знаешь, впервые за долгое время — нет.
— Тогда за тебя. За женщину, которая не просто выжила. А выстояла.
— И за правду. Она иногда проигрывает. Но сегодня — нет.
И они пили вино. В разных концах города.
Но с чувством, что всё — будет по-другому. Без тех, кто предал. Зато — с собой настоящей.
