Катя стояла посреди комнаты, вглядываясь в картонные коробки, не до конца запечатанные скотчем. Запах пыли, старого дерева и ванильного лосьона для тела висел в воздухе, как будто прошлое пыталось не выпустить. Шторы на кухне покачивались от сквозняка, и в этом движении было что-то прощальное.
В прихожей поскрипывали доски, как всегда, когда кто-то входил или выходил. Но сейчас это скрипело молчание — мать закрылась в спальне, отец ушёл «проветриться», а брат тихо дремал за стеной.
Катя жила в этой квартире почти всю жизнь. Сначала была дочерью, потом нянькой, потом просто удобной тенью. Всю школу — бегом с уроков, чтобы покормить Серёжу. Потом колледж — ближе к дому, чтобы не тратить время на дорогу. Потом работа — только сменами, чтобы оставаться рядом. Всё «ради семьи». И всё как будто само собой разумеющееся.
Ей было тридцать один. Она только недавно позволила себе перестать извиняться за возраст.
Гена, её парень, ждал у машины во дворе. Он курил, проверяя телефон, и не поднимался — знал, как сложно даются прощания, даже если никто не говорит слов. У них не было грандиозных планов. Просто хотели начать жить вместе. Просто.
Катя взяла в руки последнюю коробку — с книгами. Там был томик Цветаевой, потрёпанный сборник рецептов, записная книжка с детским почерком — как будто не она писала. А на дне — фото. Старая, выцветшая. Она — лет семь, в платье в ромашку. Мама держит Сашу за руку, он уже подросток. А её как будто никто не держит. Она просто в кадре.
Слёзы подступили неожиданно. Глупо. Всё уже решено.
— Катя, — голос матери с порога спальни. Усталый, но без интонации. — Ты уж как-нибудь там… смотри.
Она кивнула. Даже не обернулась, ничего не сказав о своем решение переехать.
На лестнице было холодно. Но воздух — другой. Свежий. Катя вышла во двор, села в машину и впервые за долгое время позволила себе вздохнуть полной грудью.
Гена что-то говорил про дорогу, про пробки. Но до неё не доходило. Она смотрела на окно третьего этажа, где покачивались шторы. В этом окне прошло её детство, юность, жизнь. И в этом же окне её никогда не замечали.
Когда машина выехала на проспект, ей вдруг стало жарко. Будто не воздух изменился, а кожа. Она сняла куртку, открыла окно. И впервые подумала — а что, если теперь всё по-другому?
Но на третий день зазвонил телефон.
— Катюша, — голос матери был натянут, как струна. — Ты где пропала-то? Уже третий день ждём! Время платить подошло, а тебя и след простыл. Отец, вон, с переживания налакался, второй вечер в кухне сидит, бутылку тянет, бурчит, что всё на тебе держится. А я одна с Серёжей! Ты забыла, что у него ДЦП? У него опять температура, капризничает, почти не спит. Я сама не справляюсь! Едь домой, быстро. Тут столько проблем, ты нам нужна. Ты должна быть здесь!
Катя смотрела в потолок. Белый, ровный, с еле заметными пятнами от недавнего ремонта. В новом доме было тихо. Гены не было — он ушёл на встречу. Она была одна. И чувствовала себя виноватой. Как всегда.
— Мам, я… я подумаю.
Вечером, когда Гена вернулся, Катя сидела в кухне с чашкой чая, не касаясь её. Он заметил её напряжённые плечи, сел напротив.
— Всё в порядке? — мягко спросил он.
Она кивнула, потом покачала головой.
— Мне надо завтра съездить. Домой. Вещи забрать. Там ещё кое-что осталось… — Она замялась. — И… мама звонила. Там, как всегда, всё рушится. Говорит, без меня не справятся.
Гена ничего не сказал сразу. Только кивнул, немного сжал её руку.
— Ты точно хочешь туда ехать одна?
Катя выдохнула.
— Это я должна сделать. Чтобы… окончательно понять, что всё — хватит.
На следующий день Катя вышла из дома в сером пальто и с тёмной тканевой сумкой. Дождь моросил, как в осеннем кино. Пока ждала маршрутку, всё внутри сжималось: ноги вели вперёд, но сердце будто пятилось назад.
Подъезд был всё тот же — пахнущий старым линолеумом, мокрыми перчатками и каплями с батареи. На площадке третьего этажа кто-то оставил коробку с книгами — на буккроссинг. Катя автоматически прочитала названия.
Дверь открыла мать. Без слов, просто шагнула в сторону. В кухне звенел чайник, телевизор показывал рекламу таблеток. Катя прошла в свою бывшую комнату, открыла шкаф.
— Я быстро. Только одежду и пару коробок, — сказала, не оборачиваясь.
— Мы не справляемся, — ответ был не в тему, как будто продолжение внутреннего монолога. — Вчера всю ночь не спала. Серёжа стонал, ныл, потом вообще начал задыхаться. Я думала — скорая. А ты, видно, отдыхала.
Катя молчала. Не потому что нечего сказать — потому что всё это уже было. Вариации одной и той же сцены.
— Что молчишь? Куда ты собралась, объясни мне, пожалуйста! — Мать стояла в дверях, руки на поясе, взгляд колючий, в голосе нарастающая тревога, переходящая в раздражение.
Катя медленно повернулась, глаза покрасневшие, но спокойные:
— Я переезжаю, мама. Начинаю свою жизнь. Там, где никто не орёт, не шантажирует и не делает из любви обязанность.
— Что?! — мать задохнулась. — Какой ещё переезд?! Ты… ты с ума сошла?! Куда ты поедешь? К кому? Ты что, совсем забыла, что у тебя семья?! Брат, отец, я! Мы не справляемся!
— Я знаю. Но я больше не могу быть всем и никем. Я устала. Я хочу жить. Просто жить. Не выживать.
— Жить?! — голос матери сорвался на визг. — А я, значит, не жила, да?! Я не уставала?! Это благодарность твоя?! После всего?! Да ты эгоистка! Такая же, как твой брат Саша — сбежал, и плевать ему было!
Катя выпрямилась.
— Не смей сравнивать. Он сбежал, а я — ухожу. Разница есть. Я ухожу, потому что если останусь, сломаюсь. И тогда не будет ни Кати, ни помощи, ни семьи. Ничего.
Мать сделала шаг вперёд, но остановилась. На лице — боль, злость, и что-то похожее на страх. Катя больше не боялась.
Катя не поворачивалась. В руках — зимняя куртка, старый альбом.
— Я пришла за вещами. И только.
Тарелка с грохотом полетела в раковину. Катя вздрогнула.
— Вот значит как? — Мать уже стояла на пороге. — Ты решила, что тебе всё можно. А мы тут что, мебель? Ты обязана, слышишь? ОБЯЗАНА! У тебя брат — не игрушка. У него ДЦП. И я не молодею.
Катя повернулась медленно. Глаза у неё были сухими.
— Я не обязана. Ни по документам, ни по совести. Я всю жизнь провела здесь — как тень. И хватит.
— Твой брат Саша бы не поступил так! — выкрикнула мать, как будто это был козырь.
Катя вдруг резко выпрямилась. Её голос был тихим, но в нём чувствовался металл:
— Саша ушёл первым. И никогда не возвращался.
Мать побледнела.
Катя собрала сумку, прошла мимо кухни. Отец сидел там, не смотря, не вмешиваясь. Только потянулся к рюмке, как будто сцена разворачивалась перед ним уже в сотый раз.
Когда она вышла на улицу, дождь усилился. Но стало легче дышать.
Она стояла под навесом у остановки и впервые за долгое время не чувствовала вины. Было пусто, странно, но честно.
Катя поехала не домой — она заехала на работу, где должна была пройти собеседование на новое место. Улыбнулась секретарше, отряхнула пальто, вошла внутрь.
Теперь её дорога шла в другую сторону.
Катя вышла из офиса чуть позже восьми. В руке — прозрачная папка с резюме и блокнотом, в голове — пустота. Собеседование прошло спокойно, даже тепло. Девушка из отдела кадров сказала: «Вы производите очень надёжное впечатление». Почему-то именно это и пробрало — не «талантливо», не «умно», а «надёжно». Как будто всю жизнь Катя только этим и была.
Уже дома, в квартире Гены, она включила свет, разулась у двери. Сняла пальто и присела на край дивана. Квартира ещё не обжита — пара стопок книг, плед, чайник на подоконнике. Зато здесь было тихо. Настояще тихо. Без шагов, без сквозняков, без постоянного «Каааать, иди сюда!»
Вечером Гена вернулся поздно. Катя встретила его в коридоре, лицо — усталое, губы сжаты. Он заметил это, но промолчал. Пока он вешал куртку, зазвонил телефон — номер матери. Катя ответила. Слова полились в ухо, как кипяток:
— Ты что, не поняла с первого раза? Едь домой! Тут помощь нужна, а не твои прогулки. Ещё успеешь семью создать — если кто возьмёт! А у нас Серёжа болеет, я еле хожу, отец в себе варится… Ты же девочка, ты должна понимать!
Гена застыл в прихожей, слыша каждое слово. Катя пыталась вставить хоть фразу, но мать её перебивала.
— МАМА, ХВАТИТ! — вдруг закричала она. — Я больше не могу! Это не мой долг! Вы всю жизнь мной дышали, а я? Я хоть раз дышала собой?
Она отбросила телефон на диван. Глаза горели, плечи дрожали. Гена молча зашёл на кухню. Катя вслед за ним, лицо напряжённое. В кухне она разогревала суп, двигалась резко, посуда гремела.
— Всё нормально? — спросил он, глядя на неё внимательно.
— Просто день такой, — отрезала Катя.
Они ужинали молча. Потом она начала говорить — быстро, отрывисто, как будто не могла остановиться: про мать, которая снова звонила, про Серёжу, про угрозы, про визг, про тарелку, которая едва не полетела в неё. Про то, как она вышла оттуда — с дрожащими руками, с внутренним криком.
Гена слушал. Сначала сочувственно, потом — всё тише, всё жёстче в лице.
— И ты… собираешься продолжать с ними общаться? — наконец сказал он.
Катя замерла.
— Это моя семья.
— Но ты же сама говоришь, что они тебя ломают. Зачем это всё тащить сюда? — Он встал, убрал чашку в мойку. — Я не смогу жить вот так. С этим фоном. С этим грузом.
— Гена…
— Прости, Кать. Ты хорошая. Сильная. Но я не потяну. Мне надо дышать. У меня уже были такие отношения — с одной… с нездоровой семейкой. Там тоже всё было на нервах, каждый день — как война. Я тогда себя потерял. И больше не хочу повторять.
Катя осталась одна на кухне. Суп остыл. Ветер за окном шумел, как чужой голос. Но внутри — тишина. Потому что она знала: это не конец. Это — продолжение. Без тех, кто не готов идти рядом.Катя убрала телефон в сторону. Поставила чайник. Поймала себя на том, что не чувствует пустоты. Ни страха, ни тоски. Лишь лёгкость и странное любопытство: а что будет дальше?
Через пару дней она снова ехала на работу — теперь уже на новую. В автобусе вдруг увидела знакомый профиль. Саша. Старший брат. Сидел у окна, читал что-то в телефоне. Она не сразу узнала — похудел, поседел, но был всё тот же. Простой серый пуховик, потертые джинсы. Катя колебалась, потом подошла.
— Привет, — сказала она.
Он поднял глаза. Улыбнулся. Тепло, по-настоящему.
— Кать. Сколько лет… Садись.
Они говорили немного. О погоде, о делах. И вдруг Саша сказал:
— Я слышал. Мама звонила. Кричала, что ты ушла. Знаешь… я ведь тоже ушёл. Просто раньше.
Катя посмотрела на него.
— А почему?
Он пожал плечами.
— Потому что понял: если не уйду — исчезну. Ты думаешь, я горжусь этим? Нет. Но у нас там как в болоте. Один пошевелился — и всех тянет. Я не справился. Но ты… ты смогла остаться дольше. Ты сильнее нас всех.
Катя не ответила. Только кивнула. В груди что-то размякло.
— Ты заходи как-нибудь, — сказала она тихо.
Саша улыбнулся:
— Постараюсь.
Автобус затормозил, он поднялся.
— Ну, держись там, — бросил напоследок, тепло, без пафоса.
Катя кивнула. Этого было достаточно.
Он ушёл, растворился в потоке людей, как во сне, как будто совсем чужой. Катя осталась в салоне, с лёгкой, но крепкой теплотой внутри.
Когда она после работы вышла на своей остановке, было уже темно. Улицы блестели от влаги, машины плыли фарами, как рыбы. Она шла, прижав к себе сумку. В голове крутились его слова.
«Ты сильнее нас всех».
Дома она заварила чай, села у окна. За стеклом — город. Внутри — тишина. И это было не одиночество. Это было пространство. Пространство для себя.
В какой-то момент накатила волна: а может, она предала? Мать, отца, Серёжу… Может, нельзя было уходить? Может, она должна была остаться и «нести»?
Но волна откатила. Она знала: её сердце теперь живёт на свободе. Это не предательство. Это — возвращение к себе.
Катя допила чай и улыбнулась. Тихо. Почти незаметно. Но впервые — по-настоящему.
Нет, это не чувство вины. Это просто эмоции, которые она научится перешагивать. Потому что теперь ей нужно идти до последнего — не назад, не в сторону, а только вперёд.
Она оставила семью ради новой, зарождающейся своей собственной. Где будет воздух. Где будет тишина. Где будет она сама.
