— Вы ведь говорили, что она будет у нас максимум на неделю? — Елена старалась говорить тихо, чтобы не слышали за дверью, но даже у шкафа, забитого Иваниными рубашками и ее когда-то любимыми платьями, голос дрожал.
— Ну неделя… две… — Иван почесал затылок. — Мамке трудно одной, ты же знаешь. Тем более, ну не гнать же её обратно в Бобруйск. Она ж пенсионерка, у неё давление…
— А у меня теперь бессонница и нервный тик!
Это был не шёпот — это уже было близко к истерике, и даже шкаф вздрогнул. Елена вздохнула, села на край кровати и уставилась в пол. Пол, кстати, был недавно вымыт. Она сама мыла. Потому что «мужчина не должен возиться со шваброй» — Татьяна Петровна объяснила это ей сразу, как только приехала.
В тот день, кстати, всё было почти по-киношному: солнце, кофе, пижамы, целая суббота впереди. Ивана разбудил звонок.
— Да, мам, конечно. Конечно. Уже на вокзале? — он оглянулся на жену и, улыбнувшись, подмигнул. — Сюрприз, любимая!
Елена тогда еще смеялась. Сюрпризы она любила. Только этот сюрприз оказался с чемоданом, с туфлями 39 размера (на два больше Елениных) и с категоричным тоном:
— Где у вас тут полотенца? Только не фиолетовые — у меня на них аллергия.
С тех пор прошло восемь месяцев. Полотенца давно сменились на бежевые, подушки — на ортопедические (Татьяна Петровна не могла спать на «этих ваших комках»), в ванной появился отдельный её шкафчик, а в холодильнике исчезло всё, что Елена любила. Зато появились отвары из лопуха и куриные шейки — «бульон на косточке полезнее, чем ваша заморская семга».
Сначала Елена молчала. Потом — терпела. Потом пыталась говорить с Иваном. Потом — просто плакала в ванной, пока играла музыка из телефона.
— Она же одна, ей тяжело, Лен… Ну потерпи. Ну ты у меня сильная.
— Я не подписывалась быть сильной. Я подписывалась быть женой, а не подружкой твоей матери!
И вот сегодня, в девять утра, Елена обнаружила, что её тапочки — её единственные теплые тапочки с мордочкой кота — отданы внуку соседки снизу.
— Ребёнок босиком бегает, а ты тут со своими котами носишься. Не будь эгоисткой, Леночка, — сказала Татьяна Петровна, накинув свою фланелевую шаль. — У меня, между прочим, был инфаркт в девяносто восьмом году!
— Вы тогда были в Египте, по рассказам, и плавали с аквалангом!
— Вот именно! Сердце у меня слабое, а я всё равно держусь. А ты — ноешь из-за тапочек…
Иван стоял в прихожей и что-то набирал в телефоне.
— Ты мне поможешь или будешь играть в Касперского?
— Я, между прочим, по работе! — огрызнулся он. — Ты опять начинаешь!
И она поняла: «опять» — это уже диагноз.
Папа звонил ей накануне. Павел Сергеевич, отставной офицер, командир от Бога, который в свое время однажды в одиночку разрулил взбунтовавшуюся роту, когда у солдат закончились пайки, а начальство испарилось. Сейчас он жил в Пушкине и на пенсии развёл теплицу. Говорил, что морковь — «вещь». Звонил просто так, как он говорил — «проверить обстановку на фронте».
— Ты нормально, Ленусь? Голос какой-то… вялый. Ты не заболела?
— Нет. Просто устала.
— Иван тебе помогает? Или ты одна всё тянешь?
— Пап… ну он работает, ему тяжело.
— А тебе, значит, легко. Ты, выходит, на курорте в Анталье с шампанским и тапочками с ушками. Мать его не прижилась?
— Папа… Не начинай, пожалуйста.
Он не начинал. Но голос у него изменился. Стал хрустким, холодным. Армейским.
А сегодня, после сцены с тапочками и очередной лекции о том, что «жена должна быть как вода — мягкой, но сильной», Елена взяла телефон и написала:
Пап, приезжай. Срочно.
Папа ответил спустя минуту:
Буду вечером. У тебя всё под контролем?
Она написала:
Нет.
Вечером в прихожей раздался звонок. Не звонок — звон. Колокольный. Военный. Папа привёз с собой не только себя — он приехал, как всегда, с пакетом из «Ленты», в котором был нож, хлеб, майонез и его знаменитый салат «Мужская радость» с колбасой и горошком. И ещё — холодная решимость в глазах.
— Так, командование прибыло. Кто тут главнокомандующий в доме?
Из кухни, гремя ложкой, вылезла Татьяна Петровна.
— А вы, простите, кто такой? — она прищурилась, смахивая с халата крошки.
— Павел Сергеевич. Отец хозяйки квартиры. А вы у нас, я смотрю, окопались. Это что, гостевой режим или полная оккупация с конфискацией тапочек?
— Что за тон! Я между прочим, женщина в возрасте, и…
— Тем более. Вам положено уважать других. Где мои внучата? Ау? А, их нет? Тогда с какой стати вы у моей дочери живёте, как у себя? Иван! Быстро сюда.
Иван вышел из спальни с виноватым лицом и телефоном в руках.
— Папа Павел… ну вы как-то с места в карьер…
— А как мне? С веранды по клумбам? У тебя, сынок, совесть есть? Ты жену вон до слёз довёл. Мать у тебя, может, и женщина неплохая, но тут у неё нет ни прав, ни документов. Квартира, между прочим, на Лену оформлена. Это её собственность. Вам тут гостевой режим, не больше.
— Это что ж получается… Меня выгоняют?! — закричала Татьяна Петровна.
— Нет, вас возвращают домой. Где, к слову, вас тоже никто не гонит. Бобруйск — город прекрасный. С вокзала сразу такси до дома. Я вас лично отвезу.
— А я не поеду! Я тут с сыном, а это моя семья!
— Семья — это не тыл, в котором вы живёте за счёт других, — спокойно сказал Павел Сергеевич. — Это фронт, где каждый несёт свой участок. А вы тут как командующий без войска. Всё. Сборы через двадцать минут. Иван, собирай маму.
Иван стоял, не двигаясь. На его лице читалась та самая грань, за которой — либо взросление, либо очередной побег в «я не при делах».
— Сынок, — сказала Татьяна Петровна с пафосом. — Ты что, позволишь мне уехать одной?
— Мам… я… я не знаю.
— Ты же мне говорил, что я у тебя одна!
— Ты мне говорила, что она для тебя как дочь!
— Она?! — взвизгнула Татьяна Петровна. — Да она…
— А она — моя жена! И живёт в своей квартире!
Тишина наступила внезапно, как удар колокола.
Потом Павел Сергеевич поправил воротник и негромко сказал:
— Собирайтесь. Я отвезу.
Татьяна Петровна больше не спорила. Она молчала всю дорогу до вокзала. Иван ехал сзади и смотрел в окно.
Когда машина остановилась, Павел Сергеевич обернулся:
— Без обид, Татьяна Петровна. Но когда живёшь у других, нужно помнить, что ты в гостях. А не в кресле диктатора.
Она только кивнула.
А дома, когда они вернулись, Елена впервые за восемь месяцев спокойно сняла пальто, прошла на кухню, поставила чайник и сказала:
— Пап, оставайся на ужин. У меня осталось полпачки макарон и банка тунца. Хватит на «Генеральский салат»?
— Если не хватит — мы его переименуем в «Солдатскую кашу».
И они засмеялись. Настоящее. Впервые за долгое время.
— Я предупреждала. Я не просто говорила, я прямо визжала! — Елена сидела на кухне, обняв кружку с остывшим чаем, как будто она могла вытащить из неё хоть каплю спокойствия. — И ты мне сказал: «Да ладно, маме надо чуть пожить, у неё вон батареи текут…»
— Ну, текли, — пожал плечами Иван, стоя у окна и делая вид, что ему интересно, как голуби делят крошку с подоконника. — Что ты так завелась-то?
— Потому что у меня теперь нет ни носков, ни шампуня, ни… даже кружки нормальной! Всё “не по фэншую”. А вчера она мне заявила, что мои полотенца «впитывают агрессию». Что это вообще за диагноз?
— Лена, мама просто хочет помочь. Дом у неё — разрушен. Ты бы тоже хотела, чтоб тебе помогли, если б…
— Я бы сначала спросила, прежде чем менять унитаз без ведома хозяйки квартиры, — перебила она. — Ты понимаешь, что твоя мать снесла мой унитаз?! СНЕС-ЛА. Она сказала, что «чаши с узким сливом вызывают женскую фрустрацию». Это как? У неё диагноз с интернетом или просто с психикой?
Иван молчал. Это была его любимая тактика — выждать, пока буря утихнет сама. Он даже раз за завтраком однажды так пересидел молоко на плите, пока оно не сбежало, потому что “ну а вдруг передумает кипеть”.
— Знаешь, — Елена встала, резко отодвинув стул, — я устала быть здесь гостьей. Она даже свои тряпки развесила на балконе. Мои штаны, между прочим, она выбросила, потому что «женщине с узкими бедрами нельзя носить широкие штаны — визуально перекос таза». Иван, меня перекосило не визуально, а реально! Вся!
— Ну не будь такой эмоциональной… — пробубнил он. — Ты ж у нас всегда была спокойная, такая…
— Я была дурой, — тихо сказала она. — А теперь я просто женщина с перекошенным тазом и жизнью, которую обустраивает чужая баба с дипломом фельдшера 78-го года выпуска. Где мой папа? Где?! Только он может понять, что унитаз — это не поле для психологической атаки!
На следующее утро квартира походила на студию «Дачного ответа», но только без камеры и дизайна. Вся мебель была сдвинута к стенам, в центре комнаты стоял табурет, а на нём — Татьяна Петровна в спортивных штанах и с рулеткой. В руках — блокнот и карандаш. И выражение лица, как у полковника перед штурмом города.
— Тут нужно снести перегородку, — заявила она, не оборачиваясь. — Слишком узкий проход. Женская энергия не пролезет.
— Так это несущая стена! — ахнула Елена.
— Ну и что? А если несущая, так и пусть несёт дальше. Главное — чтоб уют был. Я вот прочитала, что если поставить диван под углом к окну, то все проблемы уходят из дома.
— Мама, ну… — начал было Иван, но получил взгляд, которым в тундре можно было бы завалить медведя.
— А ты не лезь, — сказала Татьяна Петровна. — Мужчина должен быть вне конфликтов. Ты, Ваня, как дипломат. Вот будь дипломатом. А я тут главнокомандующая.
Главнокомандующая. Елена покачнулась. Она вспомнила, как когда-то мечтала, что после свадьбы у неё будет семья. Тёплая, дружная, где все заботятся друг о друге. А вышло… что? Они даже в одной квартире не могут договориться, кто выбрасывает мусор, потому что “Татьяна Петровна не признаёт пластиковые пакеты как экологически токсичные”. Что это вообще за позиция? А ещё она вымыла холодильник хозяйственным мылом и выкинула все соусы, потому что “кетчуп разрушает репродуктивные органы”. Вот бы его самой немного разрушить… умственно.
В тот же вечер, заплаканная и без сил, Елена взяла телефон.
— Папа… — шепотом.
— Ленусь, — голос был как тёплое одеяло. — Скажи только одно слово. Приехать?
Она помолчала.
— Приезжай.
Павел Сергеевич появился, как всегда, молча и в камуфляже. Принёс с собой только портфель и жёсткую решимость. Татьяна Петровна встретила его в прихожей с видом женщины, которую сейчас наградят.
— Ой, это, наверное, тесть! — она защебетала, как чайник на плите. — Какая радость! А вы без предупреждения, мы бы хоть борща наварили…
— Съешь свой борщ сама, — сказал он спокойно, снимая ботинки.
Тишина упала сразу. Даже холодильник притих.
— Паш, не начинай, — прошептала Елена.
— Я ещё не начинал, — он вошёл в комнату, сел на диван, огляделся и сказал: — Так. Значит, тут у нас псевдо-ремонт. Унитаз снесли, мебель по фэншую, внучку довели. Иван, иди сюда.
Иван, как собака на даче, вышел из кухни с видом «я просто мимо проходил».
— Ты мужик или подушка? — спросил Павел Сергеевич.
— Ну я…
— Вот и я не знаю.
Он встал, прошёлся до кухни, открыл шкаф.
— Это что?
— Мои специи… — подала голос Елена.
— А где чай?
— Выброшен. Татьяна Петровна сказала, что в нём кофеин, а он вызывает тревожность. И унитаз, кстати, тоже — как символ слива энергии.
— Ну что ж, — Павел Сергеевич поставил портфель на стол. — Значит так. Сейчас я иду и покупаю новый унитаз. Завтра ставим обратно. Все фэншуйные углы возвращаем на место. И запомни, Иван: ещё раз встанешь на сторону мамаши, будешь жить с ней. Но в её квартире. С батареями. Понял?
— Понял, — тихо сказал Иван, и впервые за месяц его голос был не «а чё, я ничё», а нормальный, человеческий.
Татьяна Петровна замерла в дверях.
— Вы мне угрожаете?
— Я тебя предупреждаю. Живи в своей квартире. Или ищи новую. Здесь жить не будешь.
Она попыталась возразить, но Павел Сергеевич уже открывал балкон, осматривая полозья. Просто, чтобы не дать ей даже рта раскрыть.
— Ну, вы извините, я… я ведь только хотела как лучше… — пробормотала она и вышла в коридор.
И больше её не было.
Позже, когда Елена мыла полы, а Иван робко предлагал помощь, Павел Сергеевич сидел у окна с чашкой чая.
— Пап… — начала она.
— Не надо слов, — сказал он. — Иногда проще унитаз поставить, чем человека на место. Но всё это надо делать вовремя, Леночка. И с характером. Потому что ты у меня умная. Но ум — не броня. А иногда броня нужна.
Она кивнула.
— Спасибо тебе.
— Ещё спасибо мне скажешь, когда снова в свой туалет зайдёшь, а не в этот космос с чакрами. Ладно. Спать. А завтра с утра — унитаз.
Он встал, потрепал её по плечу, как в детстве, и ушёл в комнату.
И было так тихо, что Елена впервые за месяц услышала, как капает кран. И даже это звучало как свобода.
— Вы не понимаете! — визжала Татьяна Петровна на весь подъезд, будто её выгоняли не из квартиры, а из собственного шоу на федеральном канале. — Меня на улицу! Родную мать! Без суда и следствия!
— Без истерик, пожалуйста, — Павел Сергеевич держал в руках полиэтиленовый пакет с её вещами. — Здесь не суд, и тем более не приёмное отделение психиатрии. Мы просто возвращаем вещи по месту их прежнего проживания.
— Я между прочим пожилая женщина! — вскинулась она.
— И очень даже бодрая. Ваши фломастеры по стенам — яркое тому доказательство.
— Это были метки энергетических точек! — закричала она. — Я открывала каналы здоровья!
— Унитаз вы открывали, — спокойно сказал он. — Этим всё и закончилось.
Татьяна Петровна стояла в коридоре с видом оскорблённой иконы. Иван, не выдержав взгляда жены, отступил в ванную и демонстративно занялся сменой ершика.
— Мам, ну… может, тебе и правда лучше немного передохнуть? — донёсся его голос из-за двери. — У тебя же там собака… или кошка…
— Да, и крыша. Моя. А не та, под которой на меня кричат, как на девочку из тех самых «домов с привидениями»!
Елена молчала. Она стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела, как по стеклу медленно скатывается капля дождя. Внутри было тихо, странно тихо. Ни обид, ни злости. Просто выдох.
— Мам, поехали, — сказал Иван, выходя. — Я отвезу тебя, ладно?
— Ты что, не видишь, они меня выпроваживают?! С чем я останусь, а? Где моё место?!
— В своей квартире, — впервые за всё время Елена заговорила твёрдо. — Где тебя никто не будет перевешивать шторы, выбрасывать чужие штаны и сносить сантехнику в два часа ночи. Где ты сама себе хозяйка. Где никто не будет мешать твоим энергетическим каналам и… прочему безумию, извини.
— А ты? — зло прищурилась Татьяна Петровна. — Думаешь, ты тут победила? Да твой брак — фикция! Он тебя не любит, просто боится. А ты уцепилась за него, потому что боишься остаться одна!
— Я не боюсь остаться одна, — спокойно ответила Елена. — Я боюсь остаться с людьми, которые не уважают меня. И этот страх, между прочим, очень полезен.
Павел Сергеевич шагнул вперёд, подал Татьяне Петровне её пальто и открыл дверь.
— По-хорошему прошу, Татьяна. Ты взрослая женщина. Уходи своими ногами. Без криков и скандалов.
Та постояла ещё немного, затем резко схватила сумку, обулась и прошипела:
— Мне ещё спасибо скажут! Когда вы все развалитесь, как этот ваш унитаз!
Дверь захлопнулась с таким звуком, будто закрыли не вход, а эпоху.
Через неделю в квартире снова можно было дышать. Павел Сергеевич уехал, пообещав приезжать каждые выходные с «контрольным визитом». Елена с удивлением обнаружила, что ей не нужно теперь следить за тем, куда она ставит тапки, и можно спокойно включать горячую воду — никто не обвинит в растрате природных ресурсов.
— Слушай… — сказал однажды Иван, выходя с балкона с мешком мусора. — А может… мы и правда… ну… передохнём немного?
Она посмотрела на него внимательно. Не с обидой, не с ревностью, даже не с сарказмом. Просто — как на человека, с которым было много всего. Хорошего, дурацкого, нелепого. Но — прошлого.
— Может, — кивнула. — Я как раз хочу сделать перепланировку. Только настоящую. Без фломастеров и чакр. Просто, чтобы стало больше воздуха.
— Ну… тогда я пока поживу у мамы. Вроде батареи починили.
— Отличная новость, — улыбнулась она. — Главное — чтоб не мозги.
Он замер. Улыбнулся слабо.
— Ты меня правда больше не любишь?
Она вздохнула. Долго.
— Любовь — это не когда ты боишься потерять. Это когда тебе не страшно быть собой. А я давно не была собой. Ты… хороший, Вань. Просто не для меня. И не в этой жизни.
Он кивнул, молча обулся и вышел.
Через пару дней она вернулась домой после работы, открыла дверь — и замерла. На полу сидела собака. Рыжая, косматая, с глазами, в которых было столько растерянности, что ей захотелось сесть рядом и сказать: “да-да, я тоже не всегда понимаю, как сюда попала”.
— Ты кто? — спросила Елена.
Собака махнула хвостом.
На ошейнике была записка.
«Найдена у подъезда. Добрая. Похожа на ту, что была у вашей бабушки».
И подпись: «Павел С.»
Она засмеялась впервые за долгое время. Настоящим, щедрым, чистым смехом.
— Ну что, Рыжий, — присела она рядом. — Будем теперь сами себе семья?
Собака лизнула ей руку.
Она закрыла дверь. Тихо. Спокойно. По-настоящему.
И впервые за долгое время поняла, что никто больше не дышит ей в затылок. Никто не выбрасывает её вещи. И никто не решает, какой у неё должен быть унитаз.
Она снова принадлежала себе.
И ей этого было достаточно.
