— Вера, ты мне объясни, пожалуйста, почему ты до сих пор не прописала Лёшу? — голос Татьяны Семёновны раздавался из телефона с той же мощью, с какой в своё время зачитывали приговоры врагам народа.
Вера уставилась в экран телефона, как будто тот мог ей подсказать, как уклониться от этого звонка без последствий. Она на автомате помешивала остывший кофе, хотя кофе уже сдался и отказывался быть чем-то, кроме жидкости цвета тоски.
— Татьяна Семёновна, добрый вечер. А мы с вами вроде не договаривались, что я кого-то прописывать буду. Лёша — взрослый мальчик. Может, и сам уже съезжать пора?
— Ой, только не надо тут этого! — свекровь моментально закипела. — Он твой муж, между прочим! Или ты его только в ЗАГС тащила, а как дело до дела — сразу в кусты?
— А вы не перепутали ничего? — спокойно, но с прищуром спросила Вера. — Квартира — моя. Документы — у меня. Прописка — моя. А вот Лёша — это уже… временное явление.
Свекровь затихла на секунду, как будто перезагружалась. Потом заговорила с ледяной вежливостью:
— Значит, ты считаешь, что мой сын — это временное? Интересно, конечно. Хотя чего я жду от человека, который даже селёдку не умеет под шубой положить. Всё кверху хвостом!
Вера усмехнулась. Это был классический стиль Татьяны Семёновны: если нечего сказать по существу — бей по кулинарии.
— Ну, уж простите, я думала, в двадцать первом веке женщины не обязаны осваивать рецепты времён блокады, чтобы заслужить уважение свекрови.
— Ага! — не сдавалась та. — Зато умеешь как прилипнуть к наследству! Я вот думаю: бабушка твоя квартиру оставила — а ты жируешь! Не поделиться, не пустить, не прописать… Всё себе, себе, себе!
Вера глубоко вдохнула. Хотелось выругаться, но она напомнила себе, что это пожилая женщина, мать её мужа, и ей нельзя говорить «катись ты на хрен» даже если очень хочется.
— Знаете, Татьяна Семёновна, когда вы с Лёшей переезжали ко мне, вы говорили: «Мы только на месяц, пока его ремонт не закончится». Прошло полтора года. У меня чувство, что ваш «ремонт» — это что-то между космосом и вечностью.
— Да ты просто злая, Вера. Ты как змей подколодный! Всё тебе мало, всё не так! Муж рядом, свекровь заботится, борщ варит, даже бельё твоё стирает — а ты, как собака на сене!
— На сене, Татьяна Семёновна, — перебила Вера, — я не лежу. Я на ипотеке. Я за неё плачу. И, простите, никто из вас ни копейки не вложил. Ни в кредит, ни в ремонт, ни даже в тот шкаф, который вы громили в прошлом месяце, когда искали пижаму.
— А вот это уже клевета! — свекровь повысила голос. — Это я, между прочим, по доброте душевной туда свои вещи повесила! А он, твой этот шкаф, из ДСП! Дешёвка!
— Точно, — Вера кивнула. — Прямо как некоторые семейные отношения — с виду надёжно, а на деле — треск и пыль.
Тишина. На этот раз надолго.
Или отключилась? — подумала Вера, но тут же телефон завибрировал — теперь уже Лёша.
— Вера, ты с ума сошла?! — начал он без приветствий. — Мама в слезах! Ты как с ней разговаривала вообще?
— Как она со мной. Один на один. Без нотариуса и психотерапевта.
— Вера, давай без этого. Ты же знаешь, ей тяжело сейчас. У неё давление, у неё стресс! У неё колени болят!
— У меня тоже болит, Лёш. Знаешь что? Спина. От того, что я одна тяну этот дом, этот ипотечный гроб и вас двоих на закуску.
— Ну что ты начинаешь опять? — голос Лёши стал умоляющим. — Мы же семья. Разве нельзя как-то по-человечески?
— Можно, — вздохнула Вера. — Только тогда и вы по-человечески. У вас, между прочим, есть квартира. Та самая, в Люберцах. Там, где всё время ремонт.
— Ну, мы сдаём её! Деньги идут на общее! — воскликнул Лёша, и Вера едва не рассмеялась.
— А на мою квартиру деньги идут, значит, в одиночное плавание? Ты хоть представляешь, как это звучит? Всё общее — это, оказывается, ваше. А всё моё — это лишнее. Ваша арифметика не бьётся.
Он замолчал, и Вера впервые за долгое время почувствовала в трубке паузу, не заполненную оправданиями, обвинениями и нытьём.
— Ты меня совсем не ценишь, Вера, — сказал он наконец. — Ты забыла, как я тебе помогал, когда ты работу потеряла.
— Ты помогал? — у Веры пересохло во рту. — Ты помогал мне словами «ну ты держись»? Или когда предлагал поработать курьером с твоего аккаунта? Спасибо, конечно. Благородство без границ.
— Ты перегибаешь, — буркнул Лёша. — Мы просто разные. Ты вся в себе, в своей квартире, в своих принципах. А я — в семье. В заботе. В уважении к матери!
— Ага, особенно когда она в моей квартире живёт, как в санатории, и при этом меня же учит, как мне жить. Только в её санатории, видимо, всё время пахнет моими нервами.
Он повесил трубку.
Вера села на диван. В голове гудело. В желудке клокотал злой кофе. С потолка — капала капля с кондиционера, поставленного ещё бывшей хозяйкой, и она вдруг поняла, что в этой капле — весь её брак.
Кап… кап… кап… — и никаких действий. Только раздражение.
Телефон снова зазвонил. Теперь — дверь. И снова — свекровь. Живьём.
— Вера, милая, я не хотела нагрубить. Просто ты меня не слышишь. Я как мать… как женщина… я понимаю, как трудно быть одной. Но мы же семья. Семья!
— Семья, которая считает, что может всё решить за меня? Прописку? Квартиру? Моё место в этой жизни?
Татьяна Семёновна подошла ближе. Даже запах её духов — тяжёлый, как старый шкаф из хрущёвки — давил на голову.
— Я просто боюсь. Боюсь, что ты однажды скажешь Лёше: уходи. А он уйдёт. А мне некуда будет идти. Я старая уже. Кому я нужна?
И вдруг — слёзы. Настоящие. Не театральные. Старые, как она сама, как обида, что сын выбрал женщину, у которой уже всё есть.
Вера смотрела на неё и вдруг почувствовала не гнев, не ярость, даже не жалость. Пустоту. Плоскую такую. Как коробка от подарка, который тебе не нужен.
— Я не монстр, Татьяна Семёновна. Просто я устала быть гостиницей для тех, кто считает, что им тут и полотенце должны, и тапочки, и чай в постель. Это — мой дом. Не общага. Не пункт временного размещения родни. Вы уважаемый человек. Вы сильная женщина. Но вы в чужом доме.
Свекровь вытерла слёзы, выпрямилась. Сразу словно подросла на сантиметр. Посмотрела на Веру другим взглядом — не снизу вверх, не сверху вниз. Ровно.
— Поняла, — сказала она. — Но Лёше ты это сама скажи. А я… я на время к подруге поеду. Или в Люберцы. Посмотрим.
Она развернулась и пошла к выходу. Вера так и стояла. Молча.
Пауза. Короткая. Громкая. Больше слов не надо.
За спиной скрипнула дверь.
А впереди — была неизвестность.
Но без орущих на кухне запахов капусты.
Без ночных шорохов и чужих тапочек в прихожей.
Без «а в моей молодости» в 7 утра.
И главное — с воздухом. Наконец-то.
Если бы Вера могла, она бы сейчас вышла из собственного тела, посмотрела на происходящее со стороны и дала себе по лбу. Может, тогда мозги бы встали на место.
Она стояла посреди кухни, глядя в экран телефона с перепиской с риелтором и списком документов, которые ей якобы надо было срочно принести в агентство. Там, чёрным по белому, значилось: «Согласие супруги на продажу квартиры». Вот только подпись на этом согласии — не её. Абсолютно. Категорически. С точностью до изгиба последней буквы «А».
Это не была ошибка. Это была подделка.
И Вера знала только одного человека, кто мог так «ошибиться».
— Он что, совсем с ума сошёл?.. — пробормотала она, вцепившись в столешницу.
Спустя полчаса, после трёх неудачных звонков и одного брошенного голосового, дверь квартиры наконец хлопнула. Григорий влетел как ни в чём не бывало, будто не подделывал документы, а всего лишь вышел купить хлеба.
— Привет, — сказал он, без тени вины, будто они не на грани развода, а просто собираются на совместный ужин. — Что ты хочешь на ужин? Я думал, может, пельмени заварганим?
Вера молча подняла телефон. На экране — фотография того самого согласия с её «подписью».
— Это ты?
Григорий остановился. На секунду его лицо исказилось — что-то среднее между испугом, раздражением и досадой. Потом он сделал вид, что не понял.
— Что «я»?
— Подделал мою подпись, — медленно, по слогам, произнесла она, не отрывая взгляда от его глаз.
Он пожал плечами:
— Ну… Это просто бумажка. Формальность. Я был уверен, ты потом подпишешь. В чём проблема?
— Ты в своём уме? — голос у Веры срывался. — Это уголовная статья. Подделка документов. Это уже не семейный скандал, это преступление!
— Господи, Вера, ну не начинай! — он раздражённо махнул рукой. — Я же всё делал ради мамы! Ради семьи! Ради нас с тобой!
— Ради кого ты это делал — мне всё равно! — закричала она. — Это МОЯ квартира! И ты не имел никакого права!
Григорий фыркнул:
— Да что ты привязалась к этой квартире, как бабка к своей сковородке! Ну досталась тебе по наследству, и что? Живём мы не в ней. Стоит она мёртвым грузом. А маме нужна дача. Ей плохо в городе, давление скачет, сердце…
— Пусть тогда сама и продаёт свою квартиру, — перебила Вера. — Или ты свою продавай. Ах да, извините, это же «инвестиция».
— Ты знаешь, что ты эгоистка? — резко сказал он, подходя ближе. — Всегда была. Всё — себе. Квартира, деньги, принципы. А я — дурак, всю жизнь думал, что женился на человеке.
— А ты — обыкновенный вор. Вор, который даже не сообразил, что его жена не полная идиотка.
Вера обошла его и пошла в спальню. Сердце колотилось, ладони дрожали. Всё. Это конец. Не просто очередной скандал. Это — точка.
Но не тут-то было.
На следующий день она проснулась от запаха чего-то ароматного. Пахло… выпечкой. Шарлотка? Или, прости господи, пирог с капустой? Она встала, вышла в кухню — и чуть не села от неожиданности. Там, в идеально вычищенной кухне, Григорий в фартуке месил тесто и, кажется, даже напевал.
— Доброе утро, любимая, — сказал он как ни в чём не бывало. — Я решил немного загладить вину. Устроим семейный вечер? Я пригласил маму.
— Ты издеваешься? — Вера даже не пыталась скрыть сарказм. — Ты вчера чуть не продал мою квартиру без моего ведома, а сегодня — пирожки с мамой?
— Именно. Надо же как-то помириться. Мы же взрослые люди. — Он поднял брови. — Я правда хотел бы, чтобы ты услышала маму. Не меня — её.
— А она будет говорить, что старость — не радость, что на грядках меньше стресса, и что я — неблагодарная тварь?
— Нет. Она скажет, что у неё тоже есть доля квартиры.
Вера застыла.
— Что?
— Да. Мы поговорили. У неё есть 1/4 в её квартире. Она хочет её продать. Добавим к тому, что я занял, и купим скромную дачку. Без твоей помощи.
— И почему сразу так нельзя было?
— Потому что я идиот. — Григорий пожал плечами. — Хотел всё сразу. Хотел, чтобы ты сказала «да»… Хотел, чтобы мама была счастлива, и ты — довольна, и я — герой. А вышел придурок.
Вера уселась за стол.
— Не придурок. Самодур. Ты умеешь давить на людей, особенно когда тебе что-то нужно.
— А ты — упрямая, как паровоз. Даже если сзади вагон с динамитом, ты всё равно едешь по рельсам вперёд, потому что «так надо».
— Потому что я берегу то, что мне дорого, — спокойно сказала она. — А ты всё время хочешь что-то доказать. Себе, маме, мне.
— Ты права. И знаешь, мне так надоело всё это… — он сел напротив, посмотрел в её глаза. — Я тебе не враг, Вера. Но и себя я не брошу. Маме плохо — я должен помочь. Я вырос с ней вдвоём, она у меня — вся семья.
— Я понимаю, — тихо сказала она. — Только ты не понял одного: семья — это не то, что у тебя было. Это то, что ты строишь. Со мной. С нами.
Молчание. Только звук духовки и запах выпечки.
Спустя час на кухне сидела Нина Петровна — в фирменной кофте цвета горчицы и с вежливой улыбкой, от которой Вере захотелось открыть вино. Прямо сейчас. Прямо в девять утра.
— Верочка, милая, я, конечно, не хотела бы вмешиваться, но… — начала свекровь, размешивая чай. — Ты пойми, я же не из вредности. Просто… грядки, воздух… Ну как у людей!
— А вы не думали, что у людей сначала спрашивают? — холодно ответила Вера. — До того, как дают задатки и подделывают документы?
— Я… я не знала, честно, — Нина Петровна явно не ожидала такого поворота. — Я думала, вы всё обсудили. Гриша сказал, что всё уже решено.
— Он сказал много чего. Включая то, что я «жадная». Хотя я ему в лицо говорила, что не отдам квартиру.
— Вот как… — Нина Петровна посмотрела на сына. — А ты, значит, опять всё сделал по-своему?
— Мам, я…
— Тебе сорок лет, а ты до сих пор не понял: с женщинами нельзя так! — свекровь повысила голос. — У тебя прекрасная жена, а ты…! Прости, Вера. Это всё моя вина. Я, видимо, избаловала. Всё для мамочки, всё ради мамочки.
— Да ладно вам, — Вера вздохнула. — Просто… не надо так. Не по-человечески это. Я свою квартиру с бабушкой через суд получала, я её берегу, как память. А вы тут — с задатками и подписью, которой я не ставила.
Нина Петровна встала, подошла и положила руку ей на плечо.
— Ты извини нас. Обоих. Мы оба идиоты. Но теперь всё по-честному. Моя доля — в продаже. И дачу я выберу скромную. Без речки. Главное — тишина.
— И чеснок, — добавил Григорий. — Мама не может без грядки чеснока. У неё фобия, что в городе чеснок — не чеснок.
— Потому что он как твои поступки — с виду приличный, а внутри гниль, — отрезала Вера.
— Ну вот, — Нина Петровна рассмеялась. — Вы уже шутите. Значит, мир.
Вера молчала. Потом достала телефон, открыла калькулятор и сказала:
— Сколько вам не хватает до нужной суммы?
— Двести пятьдесят, — неуверенно ответил Григорий.
— Хорошо. Я одолжу. Под расписку. И вернёшь через полгода. С процентами. Семь процентов годовых.
Григорий ошарашенно моргнул:
— Это… это что, шутка?
— Абсолютно нет. — Вера улыбнулась. — Но это лучше, чем развод. Правда?
Расписка получилась на двух страницах — с подписью, датой, паспортными данными и при свидетелях. Свидетелей, впрочем, было двое: кошка Дуся и соседка Люба, случайно зашедшая за солью и оставшаяся «чисто посмотреть».
— Слушай, ты уверена, что это не перебор? — спросила Люба, когда они вдвоём остались на кухне, а Григорий вышел звонить по поводу дачи.
— Уверена, — спокойно ответила Вера. — Мне нужно быть уверенной, что теперь он не просто «пообещал», а понял последствия. Деньги — это не только про помощь, это про границы.
Люба кивнула. Потом прищурилась:
— А ты не хочешь его проучить ещё чуть-чуть? Знаешь, такой… профилактикой?
— Мне уже хватает. Честно. Хотя да, иногда хочется.
— Ну вот. А я бы на твоём месте ещё и по ипотеке на его долю бумаги подала. Пусть почувствует вес жизни.
— Люба, ты злобная. Но я тебя уважаю.
Прошло две недели. Дача была найдена — где-то между Подольском и здравым смыслом. Участок три сотки, дом деревянный, кривой, но с верандой. Нина Петровна была счастлива. Она даже пообещала, что «всё лето проведёт там и Веру беспокоить не будет».
Вера не верила, но кивнула.
Григорий возился с грядками, бурил скважину и стал подписан на все дачные каналы в YouTube. По ночам он смотрел видео про сортировку компоста и завёл тетрадь с планом «зелёного сезона». Подарки Вере сыпались как из рога изобилия — от безделушек до билетов в театр.
— Ты, главное, только не думай, что я всё покупаю, — сказал он однажды вечером, засыпая рядом. — Просто… я понял, как легко всё сломать. И как трудно потом склеивать.
— Да я и не клею, — ответила Вера. — Я наблюдаю. Вдруг ты опять начнёшь самовольничать.
Он повернулся к ней, посмотрел внимательно:
— А ты всё ещё злишься?
— Я не злюсь. Я тебя взвешиваю. День за днём.
Он вздохнул:
— Ладно. Главное — не в килограммах. А то я после твоих пирогов уже не вешу, а ценю.
Но даже самые прочные перемирия не вечны, если в доме появляется нечто неожиданное.
Им стал звонок из банка.
— Алло, это Вера Сергеевна? Мы получили запрос на кредит под залог квартиры на ваше имя…
Она сидела в машине, рука тут же замерла над рулём.
— Простите, что?
— Мужчина, представившийся Григорием Андреевичем, указал, что вы в курсе. Нам нужно подтвердить информацию…
Через пять минут она уже неслась домой, не понимая — это шутка? Провокация? Или снова?..
Но дома — никого. Ни Григория, ни даже Дуси. Телефон не отвечал. Паника стучала в виски.
Прошёл час.
Потом два.
На третий час дверь открылась. Вошёл Григорий — с сумкой из «Леруа», пахнущий краской и пылью.
— А ты чего такая?.. — начал он, и тут увидел её лицо.
— Ты снова пытался взять кредит под мою квартиру?
Он замер.
— Что?.. Да нет! Ты что, с ума сошла? Я пошёл за краской! Ванну красить! Какой кредит?!
Она протянула ему телефон с номером из банка.
Он набрал.
— Добрый день. Это Григорий. Да, был такой запрос? Так это… Ох… Господи… Это мой однофамилец! Это Григорий Андреевич Ковалевский. Я — Ковалёв. Буква «Й» на конце. Вот чёрт…
Он убрал телефон, выдохнул.
— Прости. Чёртова бюрократия. Даже испугаться не дали нормально.
Вера медленно села.
— Я уже подумала… — она провела рукой по лицу. — Что всё по новой.
Он подошёл, обнял её. Сильно. Надолго.
— Я не идиот, Вера. Один раз — это ошибка. Второй — это диагноз. А я хочу быть в твоей жизни человеком, а не диагнозом.
Она не ответила.
Но впервые за долгие месяцы позволила себе расплакаться — не от обиды, а от облегчения.
Через месяц они вместе поехали на дачу.
Там, среди грядок, кривого забора и совершенно безумной постройки будущей бани, они сидели на скамейке, пили чай и смотрели, как Дуся охотится на шмеля.
— А ведь всё могло развалиться, — сказала Вера.
— Могло, — кивнул он. — Но теперь мы оба знаем: брак — как дача. Если всё делать наспех, без проекта и с чужими руками — рухнет. А если с умом, терпением и через расписку… будет стоять.
Она усмехнулась:
— Расписка — символ любви?
— Расписка — символ ответственности.
Вера кивнула.
— Тогда подпишем ещё одну. Обещание — не творить фигни. Под страхом чесночного наказания от мамы.
— И под залог моей души.
— С процентами.
Они засмеялись.
Дача пахла краской, будущим и — впервые за долгое время — доверием.
