— Ты только не вздумай устраивать сцен, ладно? — Дмитрий суетливо поправлял галстук, стоя у зеркала в прихожей. — Она просто хочет помочь… ну, как умеет.
Ирина уже третий раз закатывала глаза.
— «Помочь», Димочка? Последний раз, когда она «помогала», я два дня искала свои трусы. Потому что «в вашем шкафу всё неправильно лежит».
— Ну зачем ты так, Ира? — устало выдохнул он. — Ей просто тяжело. Она одна, отца нет, у неё кроме нас — никого.
— Конечно. А у меня тут ковер в лососевых пятнах от её «правильного» борща. Но давай, давай, впустим в дом ураган по имени Елена Петровна, — Ирина обула кеды и натянула куртку. — И чтоб до ужина меня не было. Я на работе, напомню. Там, где люди здороваются, а не обнюхивают полки в холодильнике на наличие «испорченного творога за сорок восемь рублей».
Он только вздохнул. Дверь за Ириной хлопнула, и через пятнадцать минут в квартиру, как в водоворот, влетела Елена Петровна.
— Где сын? Где чайник? Где мусорное ведро, я сейчас выкину эти прокисшие бананы! — с порога объявила она, вдыхая запах квартиры, будто санитар-эпидемиолог с манией величия. — Ой, ну слава богу, у вас ещё не всё развалилось.
— Мама, привет, — сказал Дмитрий, растерянно беря у неё сумку, которая больше походила на вещмешок военно-полевой матери. — Ты чего такая резкая?
— Я резкая? Это твоя жена резкая. Стукнешь — искры летят. Я ей звоню — молчит. Пишу в мессенджер — читает и не отвечает. Это что за воспитание?
— Ира просто занята, у неё сейчас аврал…
— Конечно. Занята. Наверное, в офисе свою диету обсуждает. У вас в холодильнике кефир и три яйца. Вы так и живёте? Я же не крысами вас родила! — Она уже стояла у открытого холодильника, укоризненно покачивая головой.
Началось.
Через час она вытащила все продукты, вымыла полку, дважды позвонила подруге в Пензу и накатала список покупок, где помимо гречки и лука значились слова «хозяйственность» и «долг». Дмитрий ушёл в комнату, делая вид, что работает. Но он знал — вечером будет хуже.
Ирина вернулась домой в восемь. Под глазами — тени, на плече — сумка, в руках — пакет с курицей-гриль. Она мечтала о ванной и молчании. Нашла только запах укропа и аромат недовольства.
— О, наконец-то пришла. — Елена Петровна сидела на кухне, как Кощей на сундуке с доместосом. — Я думала, ты уже на ночёвку к себе на работу перебралась.
— Добрый вечер, — спокойно, но ледяно сказала Ирина.
— А я тут борщ сварила. Не знаю, ешь ты такое или опять у тебя пост на шпинате?
— Спасибо, я не голодна, — она поставила курицу в холодильник.
— Зачем ты это купила? Я же приготовила! Деньги на ветер. Ты в курсе, что у вас несбалансированное питание? У Димы гастрит начнётся от этих ваших фастфудов.
— Мы живём вместе пять лет, и гастрит у него начался только после твоего приезда, — буркнула Ирина.
— Ты мне грубишь? Я пришла в этот дом с добром.
— Ага, и с хлоркой. Я два дня назад пересаживала фикус, а он вчера весь в «Белизне». Скажи честно — ты против природы?
Дмитрий попытался вставить слово:
— Мам, Ира просто устала…
— Да я вижу, как она «устала». Вон, помада как у телеведущей. Интересно, с кем она там «устает», в офисе…
И тут Ирина не выдержала.
— А вот давай не будем, Елена Петровна, да? Вы сюда приехали помогать или устраивать тотальный контроль?
— Я просто хочу, чтобы у вас был уют! Чтобы сын ел нормально! Чтобы не пил эти ваши… смузи!
— Это уже не помощь, это оккупация. Я жду, когда вы повесите на дверь флаг с надписью «Материнская Республика».
Дмитрий встал между ними, как таможенник между двумя митингами:
— Девочки… Ну хватит, правда. Ну зачем вы…
— Она меня провоцирует! — Елена Петровна уже шмыгала носом. — Я ночами не сплю, переживаю, а она…
— Я тоже не сплю, между прочим. Только не потому что переживаю, а потому что в три ночи кто-то решил выбелить кафель!
Ирина бросила взгляд на мужа, как на последнего гвоздя в своём терпении.
— Дим, решай. Либо мы живём вдвоём, либо втроём, но тогда я ухожу. Я больше не могу.
Он опустил глаза.
Пауза длилась минуту, а весила как грузовик кирпичей.
Вечер закончился в молчании. На следующий день Елена Петровна пересортировала аптечку, выкинула «непонятные таблетки» (включая дорогостоящие витамины Ирины) и попыталась пропылесосить диван с подушки, не сняв чехол. Пылесос умер героем.
На третий день в квартире было две женщины. И один мужчина, который понял: пора что-то решать.
На четвёртое утро у Ирины под глазом выскочил прыщ, а у Елены Петровны — новый повод для монолога.
— Я же говорила, что от ваших этих ночных перекусов одни токсины. Вот, на лице написано. Раньше у тебя кожа была ровная, как у фарфоровой куклы. А теперь — воспаление.
— Мама, ну правда, — пробормотал Дмитрий из-за чашки кофе, — может, не будем с утра ссориться?
— Я не ссорюсь! Я просто констатирую факт. Она у нас теперь устаёт на работе, приходит поздно, ест как попало. Это ведь накапливается. А потом — бац! — и развод. Вот у соседки Маши дочка — развелась, потому что варить не умела.
Ирина стояла у плиты, молча помешивая яичницу. На сковородке шкворчали два яйца — одно символизировало её терпение, второе — остатки здравого смысла.
— Знаете, Елена Петровна, а у Машиной дочки муж, кажется, спал с медсестрой. Или варка яиц тут тоже виновата?
— Вот ты опять, Ира. Всё у тебя через сарказм. Почему ты не можешь нормально поговорить?
— А что, по-вашему, «нормально»? Чтобы я молчала и улыбалась, пока вы сортируете мои трусы по цвету и длине?
— Это не трусы, это беспорядок! — уже почти кричала свекровь. — У нормальной женщины носки лежат рядом, а не под балконами с прошлого года!
Дмитрий залпом допил кофе и, будто команду услышав, рванул к двери.
— Я на работу. Обед закажете, ладно? — и почти бегом исчез в коридоре.
— Конечно, беги! — крикнула Ирина вслед. — Только от чего? От матери или от жены?
Дверь хлопнула, и на кухне повисла та самая тишина, в которой слышно, как трещит по швам чужое терпение.
Днём Ирина пришла домой раньше. На столе — нарезанные огурцы, варёная курица, термос с компотом. На спинке стула — её платье. В целлофановом пакете. Подпись: «Вынести».
Она вдохнула. Потом выдохнула. Потом пошла в спальню и застыла.
Свекровь раскладывала по полкам её нижнее бельё. Не наводила порядок. Именно раскладывала, как музейный куратор перед выставкой «Бюстгальтеры эпохи эмоционального упадка».
— Ага, вот это вот, с кружевами, — заметила Елена Петровна, не оборачиваясь, — зачем тебе? Муж-то на работе, а такое не для мужа, это уж точно.
— Вы что, совсем? — голос Ирины дрогнул, но она не отступила. — Кто вам дал право трогать мои вещи?
— Я тебе зла не желаю. Я как родная. Вот моя мама меня бы за такие лифчики прибила. А ты ещё и смотришь на меня так, будто я у тебя паспорт украла.
— А вы что, не крали? Паспорт, деньги — всё при мне. А вот личную жизнь — да, вы из неё аккуратно вырезали кусочек и заняли его собой.
Елена Петровна встала, поправила кофту.
— Ты неблагодарная. Ты не ценишь, что у тебя есть. Муж, квартира, я рядом. А ты носом вертишь, как будто тебя кто-то обидел. Димка — он у меня мягкий. Он терпит. А ты — его мучаешь.
Ирина села на кровать. Голос стал ровным, спокойным, почти безэмоциональным:
— Мучаю? Хорошо. Значит, вот что. Сегодня вечером я хочу с вами поговорить. Серьёзно. Без крика. Вы — женщина взрослая, я — взрослая. И Дмитрий пусть тоже будет. Потому что больше я жить так не могу.
Вечером они сели на кухне. Три стула. Один напротив двух. Словно суд.
— Я больше не готова молчать, — начала Ирина, устало перебирая ложку. — Мне 34 года, я работаю, я плачу ипотеку, я веду этот дом. Я понимаю, что вы — мать. Но я — жена. И мне нужно, чтобы в доме был порядок. Не ваш, не советский, а мой.
— А ты подумала, что мне тяжело? — с вызовом спросила свекровь. — Я одна в квартире с кошкой. Ни внуков, ни тепла. Я приехала сюда, чтобы быть полезной.
— Полезной? — перебила Ирина, и голос дрогнул. — Полезной — это когда человека просят. А вы сюда въехали, как старший сержант. Без спроса, с кастрюлями и моралью.
— Я просто люблю своего сына, — сказала Елена Петровна уже тише.
И тут впервые вмешался Дмитрий:
— Мама… я тебя очень люблю. Но ты правда перегибаешь. Это не твой дом. Это — наш с Ириной. А ты в нём гость. А гость не должен выкидывать чужие таблетки и перестилать чужую постель.
— То есть ты выбираешь её? — вскинулась свекровь.
— Я выбираю себя, — сказал он неожиданно твёрдо. — Я взрослый мужик. Мне 37. И мне надоело быть между двух огней. Или ты перестаёшь командовать, или тебе будет лучше в своей квартире. Я не хочу потерять семью.
Ирина смотрела на него, как будто видела впервые. Дмитрий — растерянный, мямлящий, вечный компромисс — вдруг стал тверже стула, на котором сидел.
— Так значит… я лишняя? — встала Елена Петровна. — Вы хотите, чтобы я уехала?
— Да, мама, — сказал он просто. — Сейчас — да.
Она ушла в комнату. Через полчаса вышла с чемоданом.
— Вот и всё, Дим. Ты вырос, я вижу. Ира, — она повернулась к ней, — ты сильная. Но не забывай: мужики — они мягкие. Им нужно и борщ, и ласка. Не перепутай приоритеты.
— Я не путаю. Но борщ у нас — только если вместе. Или — в кафе.
Елена Петровна вышла.
Хлопнула дверь.
Ирина посмотрела на мужа.
— Ты что, с температурой?
— Нет. Просто понял, что если так дальше — ты уйдёшь. А я этого не хочу.
— Я уже почти ушла, — сказала она. — Ещё чуть-чуть — и пошла бы с чемоданом в другую сторону.
— Тогда хорошо, что я раньше.
Они молчали.
На столе остался термос с компотом.
В холодильнике — курица и яйца.
И тишина. Настоящая. Без осуждающих вздохов и сортировки нижнего белья.
На утро третьего дня без Елены Петровны в квартире пахло… свободой. Это был редкий, ни с чем не сравнимый аромат — не запах кофе или свежевымытого пола, а именно лёгкость. Воздух будто перестал быть густым, как густой борщ с пенкой. Ирина впервые за месяц выспалась. Без выкрикиваний про «несолёный суп» и «расхлябанную молодёжь».
Но в обед позвонил домофон.
— Наверное, курьер, — крикнул Дмитрий из ванной, вытирая волосы.
Ирина подошла к панели, нажала кнопку и услышала до боли знакомое:
— Это я. Сыну привезла борщ. И пельмени. Домашние. Открой, а то жарко в подъезде.
— Нет, — ответила Ирина спокойно, — мы не заказывали борщ. У нас диета.
— Ты шутишь, да? Не до шуток. Я стою с кастрюлей! Он же мой сын! Он любит борщ!
— Он теперь любит… хинкали. С уксусом. И тишину.
Она нажала отбой и пошла в спальню.
Через три минуты раздался телефонный звонок. Дмитрий посмотрел на экран и сморщился:
— Мама.
— Ну… поговори, — сказала Ирина, опускаясь на диван. — Только давай сразу без «она плохая». Если так, то я — в магазин. За уксусом.
Он кивнул и вышел на балкон. Через стекло было видно, как он жестикулирует. Потом вернулся. Поджал губы.
— Она сказала, что ей стало плохо. Давление. Что хочет просто посидеть. Пять минут.
— Дмитрий, — Ирина подняла бровь, — а ты не помнишь, как в прошлый раз эти «пять минут» закончились перестановкой мебели и подкидыванием грязных кружек под кровать?
— Помню. Но… мне её жалко.
— А мне жалко нас. Или ты думаешь, она пришла с миром? Знаешь, как называется момент, когда бывшая свекровь возвращается «с борщом»? Это диверсия. Дипломатическая. С мясом.
— Может, стоит хотя бы выслушать?
— Серьёзно? Тогда и моего отца давай пригласим. Он, между прочим, тоже любил селёдку под шубой и орал, что я «недоделанная женщина», если не глажу наволочки.
Дмитрий вздохнул. Пошёл к двери, надел кроссовки.
— Ладно. Я сам отнесу ей контейнер. Скажу, что ты спишь. Или ушла. Или в астрале. Что-нибудь придумаю.
Вернулся он через час. С двумя контейнерами, банкой солёных огурцов и фразой, которая сорвала Ирине давление куда-то в пятки.
— Она хочет поговорить. Приедет завтра.
— Что?! Ты её позвал?
— Да нет. Ну, не совсем. Я сказал, что можно, если ты…
— …будешь под снотворным?
Он сел рядом.
— Она пообещала, что без крика. И без перестановки. Честно.
— Ага. Честно, как в суде. Знаешь, что самое страшное в людях вроде твоей мамы? Они не лгут. Они правда верят, что делают добро.
Ирина встала.
— Хорошо. Пусть приходит. Но при одном условии.
— Каком?
— Я включаю диктофон. Потом отдам тебе запись. Чтобы ты не говорил «она не это имела в виду».
— Ты с ума сошла?
— А ты нет. Ты просто хронически не умеешь говорить слово «нет». Поэтому я скажу. Запишу. Проанализирую. И вручу тебе под роспись.
Встреча состоялась в субботу. Елена Петровна вошла в квартиру с видом принцессы, которая соизволила простить простолюдинов. На ней было строгое платье, волосы — как из рекламного буклета салона «Людмила», а лицо — каменное.
— Я пришла не ругаться, — сказала она с порога. — Я пришла… прощаться.
Ирина подалась вперёд.
— С чем именно?
— С этой квартирой. С вами. Я поняла: вы не хотите меня видеть. Вы считаете меня тираном. Ну что ж. Я сделала всё, что могла. Видимо, плохо. Но — с любовью.
Она положила на стол ключи.
— Я продала свою двушку в Капотне. Купила себе студию в Подольске. Маленькую. Зато свою. Не хочу быть обузой.
— Мама, — Дмитрий замер, — ты чего?
— А ты чего, сынок? Хотел быть взрослым — вот тебе и взрослость. У меня больше нет квартиры, куда я могу вернуться. Я — свободна. А вы — свободны от меня.
— То есть… вы больше не придёте?
— Я — нет. А борщ — могу по почте.
Она улыбнулась. Первая искренняя улыбка за всё время. Встала, поправила сумку и подошла к Ирине.
— Прости, если сможешь. Я правда пыталась. Но ты была права — это твоя территория.
— Спасибо, что поняли, — сказала Ирина. — И… удачи. В Подольске борщ тоже нужен.
— Я его там заведу, — кивнула свекровь. — Хотя бы собачке.
Через неделю Дмитрий снова позвонил матери. Она была бодра и радостна.
Он положил трубку и обнял Ирину.
— Она ходит в фитнес. Завела йоркширского терьера. Зовут — Мажор.
— Ты понимаешь, что нам повезло?
— В смысле?
— Ну, не с собакой же. А с тем, что ты впервые за 10 лет сказал «нет». Маме. Ради нас.
— Я просто понял, что если выбирать между борщом и мозгами, лучше пусть ты их выносишь. По крайней мере — с логикой.
Ирина рассмеялась.
— Спасибо. Я тебе потом рецепт выноса вышлю. По почте. Вместе с хинкали.
И в квартире пахло не борщом. А свежей жизнью. Без кастрюль. С любовью.
И с немного стальным, но очень человеческим «нет».
