— Валя, ну ты как всегда, — сказал Иван, вешая куртку матери на крючок, который Елена просила не трогать, потому что он «только для верхней одежды семьи, а не всех гостей подряд». Но Валентина Петровна была не гостьей. По её мнению — и, что бесило сильнее всего, по мнению самого Ивана, — она была мамой, а значит, выше правил.
Елена молча вышла из кухни, вытирая руки о фартук. На плите кипел бульон, в духовке пеклась курица, а в голове гремел водоворот мыслей, которым не суждено было вырваться наружу. Пока не суждено.
— Ну, ты, Леночка, всё никак не научишься варить суп по-человечески, — пожала плечами Валентина Петровна, проходя мимо Елены, будто та прозрачная. — Вечно у тебя либо переварено, либо недосолено. А у моей покойной свекрови борщ можно было хоть на выставку отправлять. Мужики из соседнего дома за рецептами приходили.
— Мама, ну хватит уже, — пробормотал Иван, не глядя на жену, зато широко улыбаясь матери.
— А что? Я правду говорю! — с вызовом сказала Валентина Петровна и уселась за стол, будто она хозяйка, а Елена — кухарка. — Ты бы, Лёша, пораньше с работы возвращался, глядишь, и сына бы чаще видел, — обратилась она уже к сыну, перепутав имена, как делала это каждый второй раз. Ивана она вообще-то звала «Лёшенькой» с детства, в честь своего покойного брата. А на Егора, внука, смотрела как на надоедливое дополнение к телевизору.
Карина приехала часом позже — с мужем, с дочкой, с котом в переноске, с пакетом пустых банок («потом ты, Лен, мне варенья наваришь») и просьбой «оставить у вас на недельку, пока мы ремонт делаем, ну а чего, у вас же три комнаты». В квартире, в которой Елена чувствовала себя всё меньше женой и хозяйкой, и всё больше — персоналом.
— Слушай, — Карина оглянулась по сторонам, пока Елена убирала за Машей упавшую колбасу, — а вы ипотеку выплатили уже, да? Или вы по наследству её получили? Мне мама говорила, что вроде как на мужа оформлено. Это ж вообще удача, когда жильё своё. А то Виктор всё тянет…
— Да, на мужа оформлено, — коротко сказала Елена, сгибаясь за тряпкой. Спину пронзило, но она не подала виду. Только стиснула зубы.
— О, ну тогда вообще красота! — весело сказала Карина и хлопнула себя по коленке. — Мы тут думали, если вдруг тебе тяжеловато с Егоркой, мы бы вам Машку оставляли иногда. Она самостоятельная, и выручка — бабушка рядом, тётя тоже…
— Тётя работает, — спокойно ответила Елена. — А бабушка телевизор смотрит целыми днями. Или, — она повернулась к Валентине Петровне, — критикует суп.
В доме повисла неловкая тишина, нарушаемая только звуками мультиков из планшета Маши и бульканьем бульона. Иван стоял у окна, делая вид, что разглядывает что-то на улице. Он всегда делал вид, когда не хотел принимать чью-то сторону. Что случалось, мягко говоря, часто.
— Ладно, чего мы тут развели, — Карина вскинула руки, — я так, по-доброму предложила. А ты всё как на войне. Суп у неё, видишь ли, обсуждать нельзя. Живёте в квартире мужа, и всё тебе не так…
Вот оно, то самое слово. «Квартира мужа.» Прозвучало как приговор.
В тот вечер, уложив Егора и вытерев кухню до блеска (пока «гости» обсуждали в гостиной сериал и делили, кто спит на диване, а кто — в детской), Елена вышла на балкон. Достала из холодильника банку пива — не вина, не чая, а именно пива — и села на старый табурет.
— Квартира мужа, — вслух произнесла она. — А ничего, что я восемь лет на эти стены вкалывала, что ремонт делала, что бригадой рулила, пока Иван с мамой обсуждали, какие обои уютней?
Пиво горчило. Горечь была родной. Она жила здесь давно.
— Ничего, — сказала Елена вслух, как будто отвечая себе. — Ничего, Ленка, сейчас будет всё по-другому.
Утром, в половине девятого, когда Карина ещё ковырялась в телефоне, а Виктор искал свои носки по всей квартире, Елена спокойно собрала рюкзак Егора, сложила в сумку документы, небольшую косметичку и, наконец-то, сняла с вешалки свой единственный плащ, который вечно висел за куртками гостей.
— Куда это ты, Елена? — Валентина Петровна с трудом развернулась на кресле. — У тебя же обед на плите!
— Там всего на двоих. Себе и сыну, — Елена улыбнулась, но в голосе сквозила сталь. — А вы тут справляйтесь сами. Мужчинам же это всё по плечу, особенно если квартира их.
— Ты что несёшь? — Иван вскочил. — Ты куда собралась?
— На выходные. Или на неделю. Как пойдёт. У Сашки, помнишь, моя подруга. У неё сейчас свободная квартира — муж в командировке.
— А ребёнок? — выкрикнула Карина, глядя на Егора.
— С ним я. Это мой ребёнок. А вы тут по семейному собрались — вот и живите. Больше я обеды на двадцать персон варить не буду. И полы мыть — тоже. Ах да, — она посмотрела на Виктора, — унитаз тоже сам себя не чистит, вдруг не знал.
Дверь захлопнулась ровно в тот момент, когда Валентина Петровна пыталась что-то сказать. Только вот слов, видимо, не нашла.
Елена шла по улице с прямой спиной, с сыном за руку, и впервые за много лет чувствовала, что идёт куда-то своим путём. В собственной обуви, а не в чужих домашних тапках.
— Мам, а мы теперь здесь жить будем? — Егор сидел на стареньком диване в квартире Саши и с опаской смотрел по сторонам. Квартира напоминала временное жильё разведённого студента: на кухне — сковорода, пачка гречки и бутылка масла. В комнате — два пледа и старый телевизор.
— Нет, зайчик, это просто на пару дней, — Елена уселась рядом и поцеловала сына в макушку. — Пока папа наводит порядок у себя.
— А у него беспорядок?
Елена усмехнулась.
— Ты не представляешь, какой.
На следующее утро Иван проснулся от звона. Это Карина уронила на кухне тарелку. Вдогонку раздался визг Маши:
— Мам, я не буду есть это! Оно пахнет, как у бабушки в деревне!
Виктор, сонный, с перекошенной спиной от сна на полу, пытался вскипятить чайник и перепутал газ с духовкой. Валентина Петровна тихо материлась в ванной — у неё сломалась щётка для волос.
— Где Лена? — простонал Иван, глядя на разрушенный утренний мир. На плите что-то подгорало. Под ногами хрустел хлеб. В раковине — посуда с позавчера.
— Ушла твоя Лена. Обиделась. Из-за пустяков! — с нажимом сказала мать. — Вот у нас в молодости не так было. Мы молчали и делали! А сейчас — шаг в сторону и в обморок!
— Мам, не начинай, — буркнул Иван и достал тряпку.
Полы были липкие. Никто не мыл их уже три дня.
И тут наступил момент истины: Иван встал на колени и начал вытирать. Карина вышла из ванной, увидела брата и фыркнула:
— Ты чего, уборщицей устроился?
— Уборщица уехала, — мрачно ответил он. — А у тебя руки не отвалятся?
— У меня ногти! Гель-лак за две тысячи. Сама заплатила, сама берегу.
— Понял. — Иван выжал тряпку и посмотрел на серую воду в ведре. — Твоя очередь — туалет.
— Чего?! — возмутилась Карина. — Ты с ума сошёл?
— А кто-то это делал до нас? — резко спросил он. — Или ты думала, Лена с волшебной палочкой?
— Я думала, она жена, — с вызовом ответила сестра. — Вот вы, мужики, хотите, чтобы вас кормили, поили, а как дело до благодарности — сразу «давай сама всё делай».
— Карина, заткнись, — сказал он тихо, но в голосе было что-то новое. Усталость. Тоска. И злость. — Она не обязана была готовить на вас, вытирать за Машей, гладить Виктору рубашки и, прости господи, твои стринги из стиралки вытаскивать. Это её дом, ты помнишь?
— Это твой дом! — парировала Карина. — Ты его купил. Мама помогла с деньгами!
— Лена взяла половину кредита. — Иван встал, бросил тряпку в ведро. — И даже если бы не взяла — она его сделала домом. А вы пришли, как цари, и решили, что у вас тут курорт. Мне стыдно.
Карина ушла, хлопнув дверью. Виктор молчал — его это мало касалось, он вообще предпочитал молчать, когда разговор заходил дальше футбола.
А Валентина Петровна… Она сидела на балконе и курила. Да, тайком от всех, с ментоловыми сигаретами, купленными «только чтобы руки занять».
У Елены всё было не идеально. Егор поначалу скучал по папе. Телевизор в квартире Саши показывал только три канала. Из крана текла ржавая вода. Но она чувствовала свободу. И странное ощущение… что она может, наконец, дышать.
Вечером позвонил Иван.
— Привет. — Голос у него был тихий, почти детский. — Как ты?
— Жива. Работала, Егор сделал уроки. Мы ели сосиски с гречкой и смотрели мультики. Я даже не мыла пол — представляешь?
— Я мыл. Пол. И посуду. И даже Маше кашу сварил. Правда, она сказала, что я «злой и неинтересный».
— Удивительно, да? — сухо сказала Елена. — Быть женой — это не отдых. Это работа.
— Я понял. Поздно, но понял.
— А мама? — спросила Елена.
— Молчит. Я сегодня сказал ей, что если ещё раз назовёт тебя «эта», — он запнулся, — она будет жить не у нас, а у Карины. Или в пансионате.
Елена рассмеялась.
— В пансионате ей дадут работать по графику. Ты уверен, что хочешь брать на себя такую ответственность?
— Я хочу, чтобы ты вернулась. Но не как домработница. А как моя жена. Мать Егора. Женщина, которая имеет право не варить борщ.
Она замолчала.
Иван продолжал:
— Я не просил тебя никогда об этом, но теперь хочу: дай мне шанс. У нас осталась одна сковородка, все остальные — в посудомойке, которую никто не может включить. Карина сказала, что там инопланетные кнопки.
— Сколько тебе лет, Иван? — устало, но мягко спросила она.
— Почти сорок.
— А ведёшь себя, как мальчишка, которому мама разрешила конфеты, а потом вдруг забрала.
— Я больше не хочу быть мальчишкой, Лена. Вернись. Хотя бы посмотреть, как я чищу унитаз.
Она впервые за неделю улыбнулась по-настоящему.
Через два дня Елена вернулась. Без чемоданов. Только с сыном и бутылкой уксуса — для мытья раковины, как её учила бабушка.
В квартире пахло чисто. Пахло странно — не её средствами, не её способом, но пахло заботой.
— Мы убрали всё, — гордо сказал Иван. — Машу отправили к бабушке. Карина — в свою квартиру. Виктор с ней. Я сказал, что квартира у нас теперь по расписанию. Мама на дачу уехала. Сама.
— Добровольно?
— Ну… почти.
— Иван…
— Что?
— Ты сам выбрал, на чьей ты стороне?
— Я на твоей. Поздно, но честно.
— Тогда не ной. И пошли — посуду за вчерашний ужин твой сын не домыл. Учиться нужно у лучших.
Они вместе пошли на кухню. Впервые за долгие месяцы — вместе.
— Знаешь, Лена, — Иван помешивал кофе и старался выглядеть буднично, — мама хочет прийти поговорить. Сказала, не одна. С нотариусом.
Елена поставила кружку, как будто в ней внезапно оказался не чай, а серная кислота.
— С кем?
— С нотариусом, — повторил он и сглотнул. — Говорит, «все в этой жизни должно быть оформлено вовремя, а то потом суды, адвокаты, и никто не знает, кто кому должен».
— Ага. Особенно ты. — Елена вздохнула. — Ладно, пусть приходит. Только скажи ей: я не в халате встречать гостей не буду. На этот раз я — не хозяйка, я гость.
Валентина Петровна появилась с видом, будто идёт вручать медаль за оборону Москвы. Рядом — сухонький мужчина с папкой, представляющий собой квинтэссенцию бюрократии.
— Вот, Лена, — сказала Валентина, даже не сев, — решила я оставить вам с Ваней свою долю в квартире на Чернышевского. Мне она не нужна. А вам с ребёнком — пригодится.
Нотариус молча положил на стол бумаги.
Елена не верила глазам. Это та самая «легендарная трёшка», которую свекровь когда-то сдавать собиралась, «чтобы было на гробовые»?
— Вы… серьёзно? — Елена чувствовала, как у неё в груди что-то щёлкнуло — как будто застёжка, которую всё никак не удавалось застегнуть.
— А почему?
— Потому что, милая моя, — Валентина Петровна села наконец, — ты выдержала. Ты нас всех пережила. Ты сильнее, чем я думала. И если бы я была на твоём месте — давно бы всех нас послала. В том числе и сына.
— И?
— И я не хочу, чтобы мой внук жил на съёмной квартире, пока я в трёшке с тараканами. Я ж не зверь.
— Нет, вы просто были матерью, — спокойно сказала Елена. — Такой, как умели. Я теперь понимаю.
Валентина махнула рукой, но в глазах у неё что-то дрогнуло. Может быть, усталость. Может — сожаление.
— Пейте чай. Я купила «Киевский» торт. В честь мирового соглашения.
Иван наливал кипяток с видом первокурсника, только что сдавшего экзамен по сопромату. Елена смотрела на документы, но не трогала их.
— Ты не рада? — шепнул он.
— Я пока в шоке. Сначала ты уговариваешь меня вернуться. Потом сам моешь пол. А теперь твоя мама сдает позиции. Может, это кома? Я умерла?
Он хохотнул.
— Ты просто победила.
— Никто не побеждает в семье. Тут либо все проигрывают, либо начинают договариваться. Медленно, со скрипом. Но по-настоящему.
Неделю спустя Елена стояла на балконе той самой квартиры на Чернышевского. Егор в комнате рисовал. Иван, в пижаме, с веником, пытался выбить ковёр.
Квартира была старая, но в ней было что-то доброе. И честное. Как старые шрамы — не красивые, но свои.
— Мам, — сказал Егор, — а мы теперь точно тут будем жить?
— Да, зайчик. Здесь будет наш дом.
— И папа будет?
Она посмотрела на мужа — тот пыхтел, боролся с пылью и приговаривал: «Ну кто сюда макароны проливал?!»
— Да, папа будет. Но теперь… он будет знать, где у нас тряпка и зачем нужна посудомойка.
Егор захихикал.
— Тогда у нас точно будет порядок.
— Будет, сынок. Главное — чтобы у нас был порядок в голове. А остальное — приложится.
Эпилог.
Валентина Петровна вскоре уехала в санаторий. Оттуда звонила через день и спрашивала, «как там Лена», и не подгорел ли у Ивана завтрак.
Карина вернулась в свою «бьюти-холостяцкую» жизнь и даже начала звать Елену на кофе. Без подколов. Просто — поговорить.
А Елена, впервые за много лет, чувствовала, что не просто живет, а существует в мире, где у неё есть голос. И теперь, если кто-то снова решит вытереть об неё ноги — получит в ответ. Без скандалов. Спокойно. С чувством собственного достоинства.
И может быть — ещё с тряпкой. Но уже не в руках, а как символ: если я и мою, то по своей воле. А не потому, что «должна».
