Надо сказать, я не сразу поняла, что меня предали. Оно вроде как происходило по мелочи: шторы повесили другие (прости Господи, нельзя же мне это слово, ну пусть будет — занавеси), кружки поменяли на какие-то с петушками, из кухни ушли мои специи. Исчез любимый итальянский нож, который я тянула через границу в бюстгальтере (история позорная, но нож отличный, резал всё, даже мужа, в переносном смысле). Всё это происходило не одномоментно. Постепенно. Как вода в чайнике: не кипит, а уже обжигает.
Мне тридцать семь. Смешной возраст. Уже не молода, но всё ещё глупа, как выяснилось. Мужу сорок два. Сергей. Вечно с телефоном, будто он трейдер в Нью-Йорке, хотя работает в компании по продаже систем видеонаблюдения. Торгует камерами, но сам ничего не видит. Ни жену свою, ни жизнь мимо проходящую.
Квартиру эту я купила сама. Сама! Проклятая ипотека, две работы, три года без отпуска. Ела одну гречку и пила дешёвое вино, которое продавец называл «винтажным». Только после третьего бокала оно хоть как-то становилось «вином». Ремонт делала сама, обои клеила ночью, потому что днём была в офисе. Даже сантехник врал, что я как «мужик с руками». Не поняла тогда, это комплимент был или издёвка.
С Сергеем мы поженились через полтора года после моего новоселья. Он был старше, казался уверенным, спокойным. С мамой своей, правда, был на связи чаще, чем с ГИБДД. Но я думала — ну ладно, взрослый мужчина, заботится о матери. Это же плюс, да?
Минус. Минус, да ещё жирный, с отрывом в две строки.
Мамочка его, Анна Николаевна, вошла в мою жизнь как пыльный ветер — тихо, но на следующий день уже всё в песке. Сначала просто «приходила посидеть». Потом — «я пока на недельку, ремонт у меня». А дальше — тапочки у неё свои, халат, тушь в ванной. Принесла с собой миску для салата и горшок с каким-то суккулентом. Поселилась прочно. Накрыла мой дом своей энергетикой, как плёнкой для запекания.
— А тебе не кажется, — спросила она как-то, стоя у окна с чашкой моего любимого чая, — что балкон тут плохо утеплён? Я бы переделала.
— Переделайте у себя, — буркнула я, наливая себе кофе в кружку, которую она уже называла «некрасивой».
— Я же как мать Сергея, почти хозяйка тут. Мы — семья! — улыбнулась она, но глаза у неё были как у удава, готового задушить.
Семья… Интересное у неё было понимание этого слова. В её версии я была как служанка: готовь, молчи, не перечь.
Сергей? Сергей держался особняком. Как швейцар при дорогом отеле. Вроде при деле, но никакой ответственности. Любая моя жалоба на его мать встречалась фразой:
— Ну подожди, у неё просто сложный характер. Она же старше, ты должна понять.
— А ты должен встать между, а не на сторону, — однажды не выдержала я. — Или ты женился на мне ради квартиры?
Он смутился. Пожал плечами.
— Да не глупи, конечно, нет… Просто… тебе не кажется, ты всё драматизируешь?
Вот тогда и поняла, что что-то идёт не так. Не то чтобы он прямо сказал: «Да, я на тебе женился из-за квартиры», но как-то не особенно убедительно отрицал. А потом приехали родственнички. Клава и Геннадий. Двоюродная тётка и какой-то плешивый родственник с запахом старой газировки.
— Мы на пару дней, — сообщила мне Клава, уже разуваясь. — Нас Анечка пригласила. Всё равно вы в большой квартире живёте.
— Какая Анечка? — не поняла я.
— Ну… Анна Николаевна, твоя свекровь! — засмеялась она, как будто объяснила что-то очень милое.
Анечка! Они там, видимо, целое комьюнити уже организовали, как в дешёвом сериале. Только в отличие от сериала, сценарий у меня был без хэппи-энда.
Я терпела ровно до того момента, как зашла в спальню и увидела, что мои подушки (те, ортопедические, с эффектом памяти — хоть кто-то меня помнит) лежат под задницей Клавы. Она сидела на моей кровати и ела виноград из миски, которую я привезла с юга. А Геннадий в это время на кухне копался в моём холодильнике. Искал колбасу. Нашёл. Съел.
— Вы что, тут жить собрались? — голос у меня был такой, что даже кот сбежал в ванную.
— Ну, мы пока не определились, — сказал Геннадий с полным ртом. — У тебя уютно, что ты как чужая?
— Я и есть чужая! — крикнула я. — Это моя квартира, моя жизнь, мой муж! А вы все просто… просто… ПРИХЛЕБАТЕЛИ!
— Не ори, — фыркнула Клава. — Истеричка.
— Не ори, — передразнила я, подступая ближе. — Я тебе сейчас устрою истерику. Ты у меня подушку мою, на которой я лежала после ковида, под задницу? Уйди отсюда немедленно!
— Серёжа разрешил, — хмыкнула она. — Он сказал, что вы одна семья.
Я вышла в коридор. Позвонила Сергею.
— Ты что, совсем охренел? — начала я без прелюдий. — Ты их пригласил? Ты решил, что мы тут общежитие открыли?
— Да не начинай ты… Они временно. Мама попросила. Квартира же большая…
— О. Квартира большая. А ничего, что она МОЯ?
Он замолчал. Я слышала, как он выдыхает в трубку, будто набирается воздуха, чтобы сказать какую-то невероятную глупость. И сказал:
— Ну… Ты ж сама говорила, что семья — это главное. Вот. Семья.
В тот вечер я выпила две рюмки коньяка. Без закуски. А потом молча сидела в кухне, глядя в окно. Сверху капала вода с подоконника. Клава зачем-то открыла окно в ливень, потому что ей было «душно». Душно ей, понимаешь. А мне — свежо, почти мороз по коже.
На следующее утро я проснулась от звука дрели. Геннадий сверлил стену в гостиной. Хотел повесить «свой портрет». Его. В пиджаке.
Мирно жить с этими людьми было невозможно. Но я всё ещё любила Сергея. Или… думала, что любила. Потому что когда я нашла его вечером, сидящего с мамой, Клавой и Виктором (племянник Клавы, добавился как по акции — четвёртый в подарок), и он мне сказал:
— Ну потерпи. Это же не навсегда. Мы ведь не хотим ссориться…
…я поняла, что мы уже поссорились. Глубоко. Без права на восстановление.
И тогда я решила. По-настоящему. Без истерики. Холодно. Как операционная сестра.
В эту ночь я сидела на кухне, писала список. Что чьё. Что я могу доказать. Что оформлено на меня. Где лежит копия ДДУ. Где договор дарения от тёти Гали, которая перед смертью сказала:
— Никогда не позволяй мужчине делать из твоего дома — его дом. Не то окажешься с чужими людьми и без кружки.
Тогда я не поняла. А теперь — понимаю.
Есть такое ощущение — когда стоишь перед дверью своей же квартиры, но не решаешься войти. Не потому что забыл ключ, а потому что там… они.
Вот и я так стояла. Утром. С двумя пакетами из «Перекрёстка», в которых была жвачка мира: яйца, хлеб, паштет, бумажные полотенца и что-то ещё по мелочи. Всё своё. Всё, что я привыкла покупать сама, не спрашивая разрешения.
А они там сидят и делят мою жизнь, как пирог.
Открыла дверь тихо. Хотелось, чтобы не заметили. Я планировала успеть на кухню, поставить пакеты и сбежать на работу. Но не вышло.
— А-а-а! — обрадованно протянула Клава, в моём халате, между прочим. — Александра! А мы тут как раз думали — может, ты булочки купишь? Я к чаю люблю с маком.
— Купи себе чаю в дорогу, — буркнула я, не глядя. — Сегодня уезжаете?
— Уезжаем? — удивилась она, будто я предложила ей продать почку. — Так нам же Анечка сказала — можно пожить, пока у вас тут ремонт назревает.
— У вас? — переспросила я. — У кого это у нас?
— У вас с Серёженькой! — радостно добавил Геннадий. — Ты чего, Саш? Что-то случилось? Не выспалась?
Вот оно — манипулятивное «Саш». Я Александра. И пусть так все говорят.
С кухни вышла Анна Николаевна. Одета в белую рубашку мужа. Она обожала ходить по квартире в его вещах, как будто метила территорию. Прямо как кот. Только без хвоста и с ядовито-сладкой улыбкой.
— Александра, — сказала она спокойным, как у хирурга, голосом. — Нам нужно поговорить.
— О, отлично. А я как раз хотела.
Мы сели на кухне. Остальные демонстративно вышли, хотя, конечно, прилипли к двери, чтобы слушать. Чай она мне не предложила. Хотя варила крепкий, терпкий — как её воспитание.
— Я не понимаю, — начала она, поглаживая чашку, — что ты строишь из себя. Ты же умная женщина. Всё понимаешь. У тебя — квартира, у нас — семья. А ты всё ноешь: ушли-не ушли, место твоё, подушки…
— Мои подушки, кстати, ортопедические. Их нельзя под жопу, — холодно заметила я. — И вообще — начнём с того, что это моя квартира. В собственности. Куплена мной до брака. Есть все документы.
— Ты думаешь, я не знаю? — Анна Николаевна усмехнулась. — Но ты же замужем. А значит, всё общее. В том числе — комфорт семьи твоего мужа.
— Это кто вам сказал такую чушь?
— Адвокат, — пожала плечами она. — Очень хороший. Ты, кстати, его знаешь — ты с ним как-то встречалась, когда тебе ту самую справку делали на ипотеку. Он тогда мне ещё говорил: «Ох, хитрая будет». Представляешь?
Я молчала. Потому что если сейчас начну говорить, то пойдут не слова, а угрозы. А пока рано.
— Я бы на твоём месте подумала, — продолжала она. — Зачем тебе эта война? Зачем разводиться? Что ты потом будешь делать? Женщина, почти сорок, одна, без детей. А с нами — у тебя семья. Сергей тебя любит. Просто у него мама мудрая. И семья большая. Это же не плохо!
— Это просто не твоё, Анна Николаевна. Вот и всё. Ни квартира, ни жизнь, ни я. Не ваше.
Я встала. Пошла к двери. Там стояли все трое, как на утренней планёрке. Смотрели, будто я выступаю с программой реформ.
— Через неделю чтобы вас тут не было, — спокойно сказала я. — Моя квартира. Моя территория. Я больше не готова обсуждать это.
— И Сергея ты тоже выгонишь? — уточнила она, с холодной усмешкой. — Или он всё-таки муж, и оставишь?
— Если он останется на вашей стороне, выгоню. С чем пришёл — с тем и уйдёт.
И я ушла. Стук каблуков звучал особенно громко в коридоре, где теперь стояли чужие чемоданы. У одной Клавы — три сумки. У Геннадия — два кейса. Им не жить надо было. Им надо было поселиться.
Вечером мы с Сергеем встретились дома. Он пришёл поздно. Как будто специально тянул.
— Ты всё испортила, — сказал он, не глядя. — Мама в слезах. Клава с Геной в шоке. Ты даже не попыталась поговорить.
— А мне с ними говорить не о чем. Моя квартира. Моя жизнь. Я тебя предупреждала.
— Вот оно, — усмехнулся он, — ты всё про «моё». А где «наше»?
— А где ты был, когда меня отодвинули с моего же дивана? Когда твоя мать командовала моей кухней, как старший мичман? Где было это «наше», когда твоя семейка начала парковать у меня в спальне свои задницы?
Он отвернулся. Куртку не снял. Стоял в коридоре. Я стояла напротив. Между нами — вся наша «семейная жизнь», как занавес, — тонкая, нелепая, но отчётливо видимая.
— Мне стыдно, — сказал он тихо. — Я, кажется, всё напутал.
— Нет, ты просто оказался слабым. Сначала ты выбрал удобство. Теперь у тебя есть выбор. Или я — и ты живёшь по-настоящему. Или они — и ты живёшь в театре, где мама режиссёр.
Он кивнул.
Повернулся.
И вышел.
Через два дня я получила письмо от нотариуса. Покойная тётя Галя, дай ей Бог не мучиться, оставила мне не только квартиру, но и дачный участок. А вот этот участок, оказывается, был приглянулся Анне Николаевне ещё лет пятнадцать назад. Она всё рассказывала, как она там «выросла» — ах, какие воспоминания, вишнёвый сад, туманы, любовь… Ага.
Оказалось, ещё до брака с Сергеем она намекала на участок. Мол, если когда-то у Александры будет дача — пусть даст пожить летом. А лучше — перепишет. Потому что ей там, понимаете, дышится хорошо.
— Да, она так и сказала, — рассказала мне нотариус. — Вы человек молодой, а она пожилой. Ну что вам, жалко, что ли?
Я смеялась. Смеялась так, что нотариус попросил меня успокоиться.
Это был нервный смех. Смех человека, который внезапно понял, что всё это время его использовали. Не прямо, не грубо — а тихо, ласково. Как капельница с ядом.
На выходных я вошла в квартиру — и застыла.
Все вещи были в коробках. Геннадий пыхтел, таща кейс. Клава пила воду у двери. Анна Николаевна сидела на табуретке и плакала. Театрально. С платком.
Сергей стоял у двери.
— Мы уходим, — сказал он. — Но ты же понимаешь — это не конец.
— Это только начало, — улыбнулась я. — У меня документы. Свидетельства. И адвокат, между прочим, тоже хороший.
Анна Николаевна встала. Подошла ко мне. Наклонилась к уху.
— Ты ещё пожалеешь, — прошипела. — Такие, как ты, всегда остаются одни. С гордостью. Но без семьи.
Я медленно выдохнула и сказала:
— Лучше быть одной в своей квартире, чем с вами в аду на колёсах.
Они ушли. Я закрыла дверь. И в эту минуту я поняла: это был конец одной жизни.
Знаете, как звучит пустота?
Вот вы думаете — тишина, покой, свобода…
А на самом деле — она шуршит. Старым линолеумом в коридоре. Дребезжит зубной щёткой в стакане. Кричит сиротливым чайником, забытым на плите.
Вот это и был мой первый день после их ухода.
Никто не мешал. Никто не сидел на моём диване. Не хлопал дверцей холодильника. Не устраивал ночные сборища на кухне.
А мне было… тоскливо. Как будто из квартиры, кроме них, вынесли ещё и воздух.
Я не плакала. Я варила борщ.
Вот прямо в этот день — залила всё, как бабушка учила, кинула перчик, лаврушку, кусочек говядины. Жидкий, вкусный протест. Самой себе.
И вот стою я у плиты, вся такая независимая, на фоне свежепомытых полов и запаха хлорки… а в голове — вой.
Ты одна. Никому не нужна. Выставила всех. А вдруг ты погорячилась?
Позвонили.
Номер Сергея.
Я не брала. Пусть напишет. Или пусть страдает. У меня была целая неделя на страдание — у него теперь своя.
Потом ещё.
И ещё.
На четвёртый день я всё-таки ответила. Потому что я человек взрослый, не подросток. Потому что иначе я начала бы звонить сама — а это было бы совсем уж унизительно.
— Алло, — сказала я, холодно, как адвокат на первом допросе.
— Привет, — голос у него был уставший. — Я у мамы. Она в больнице.
— Что случилось? — и тут сердце дрогнуло, потому что, как бы ты ни злился — ты не зверь.
— Давление. 220. Скорая забрала. Там ещё выяснилось — почки, сахар… В общем, не подарок.
У тебя талант, Саша. До инфаркта довести можно одним взглядом.
— Ты хочешь, чтобы я почувствовала вину?
— Нет, — сказал он неожиданно спокойно. — Я просто говорю, как есть. Я не защищаю её. Просто… Она мама.
— А я? Я человек? Или так — приложение к квартире?
Молчание.
— Я хочу поговорить, — сказал он. — Не о ней. О нас. Можем встретиться?
Мы встретились в кафе. Я выбрала место сама. Без истории, без воспоминаний.
Садишься за столик — и не вспоминаешь, как он тебе когда-то подал чай и как ты в него влюбилась. Нет никакого прошлого в «Шоколаднице» у метро.
Он пришёл в том же пальто. Уставший, постаревший.
Сел напротив. Посмотрел. Не улыбался.
— Ты знала, что я слабый, — сказал он. — Но думала, что тебя это не коснётся. Думала, что любовь вытянет.
— Не любовь. Уважение.
Я хотела, чтобы ты уважал меня. Мой труд. Мою территорию. Меня — как личность. Не как жену. Как человека.
Он кивнул.
— Мне так стыдно.
— А мне — больно.
Потому что я тебя любила. И хотела жить с тобой. А в итоге жила с твоей мамой, её родственниками и их сумками.
Он смотрел в чашку. Я — на него.
— Я продал машину, — сказал он. — Помнишь, ту, которую тебе мама «дарила»? На самом деле — покупал я. С зарплаты, тихо, чтобы не позлить. И всё оформлял на неё. Думал — если что, она поможет. А в итоге — она этим и душила.
Я не ответила. Смотрела в окно.
Мимо проходила молодая пара — лет по двадцать, смеются, обнимаются. А у меня внутри — пепел.
— Я хочу начать заново, — сказал он. — Не с тобой. Не с мамой. С собой. Я не знаю, выйдет ли. Но я хочу.
— И что мне с этим делать? — спросила я. — Поддерживать тебя? Ждать? Или снова открывать двери и терпеть?
— Нет, — тихо ответил он. — Ты сделала правильно. Я просто… хотел, чтобы ты знала.
Он ушёл. Не обнял. Не тронул за руку. Даже не попросил прощения. Просто встал и ушёл.
Как будто мы оба — две ошибки, ставшие взрослыми.
Прошёл месяц.
Я спала по ночам. Варила супы. Смотрела старые фильмы. Работала. Жила.
Пришла бумага из суда — Сергей официально подал на развод. Сам. Без скандалов. Без шантажа. Просто заявление, пара подписей.
И всё.
Я подписала. Без истерик. Без пьяных подруг на кухне.
Села, налила себе бокал вина — и почувствовала, как по телу разливается не одиночество, а спокойствие.
Финал случился не в суде. Не в кафе. Даже не у двери.
А в тот вечер, когда мне позвонили с дачи.
— Это соседка, Галина Артемьевна. Мы тут ваш участок по весне расчистили, — голос был хриплый, но тёплый. — Видели вас только на фото. Но вы знаете, у вас там вишня расцвела. Первая на улице.
Я молчала. Слушала.
— Приезжайте, — сказала она. — Мы тут скамейку поставили. Место хорошее. Вам бы понравилось.
Я приехала.
Вышла из машины. Огляделась.
Вишня действительно цвела — белая, пушистая, как невеста. Под ней — скамейка. Рядом — сарай, который ещё надо починить. Вода — из колонки. Плита — старая, на дровах.
Но было ощущение…
Что это моё.
И только теперь — по-настоящему.
Я села под деревом.
Сняла пальто. Закрыла глаза.
И поняла, что всё, что было — прошло.
И всё, что впереди — моё.
И больше никто не смеет войти туда без стука.
