«Ну, это ж не мавзолей, Олечка, а просто старый дом!»
— Умерла.
— Кто?
— Бабка твоя, — сухо сказала Екатерина Петровна, и даже не притормозила, размешивая сахар в чае металлической ложечкой с гравировкой.
— Мам, не говорите так… — сжалась Ольга, отставив чашку. — Бабушка Лида…
— Ну бабушка — не бабушка, а полгода назад ещё сама говорила: «Жить не хочу, всё болит». Вот и не хочет больше, чего тут сюсюкать?
Этим утром на кухне было пахуче от корицы — Игорь вдруг решил испечь блины, хотя блины всегда были прерогативой Ольги. Екатерина Петровна, как обычно, сидела во главе стола, будто хозяйка. Хотя квартира была Игоря и Ольги. Или всё же Игоря? Как-то незаметно стало неясно.
Ольга смотрела в окно, где весна робко пыталась пробиться сквозь уличную грязь. В голове шумело. Дом бабушки в Кленовке. Кирпичный, с деревянными ставнями, садом и старой черёмухой у калитки. В нём Ольга провела детство, там пахло яблоками и книгами. И теперь он — её.
— У нотариуса когда? — поинтересовалась Екатерина Петровна, отхлебнув чай и прищурившись.
— Через неделю, — ответила Ольга, — сначала надо справки…
— Ну вот и хорошо, — свекровь уже бодро кивала, — и сразу потом надо решать, кому показывать.
— Кого показывать? — не поняла Ольга.
— Дом, Олечка. Покупателям. Это ж надо вовремя продать, пока ещё не рассыпался весь.
Ольга впервые посмотрела на неё так, как, наверное, смотрят на человека, ударившего тебя по лицу.
— Мам, вы с ума сошли?
— Я-то? Да это вы с ума сошли, девочка моя. Дом, на который нужна новая крыша, отопление, септик — а вы его хотите… что? Сохранять? Для кого? Для хомяков?
Игорь молчал. На нём был фартук с надписью «Царь кухни». Он разлил блины на тарелки, уселся, послушно жевал и глядел то на мать, то на жену. Как кот в аквариуме.
— Я не собираюсь продавать бабушкин дом, — спокойно, но с усилием выговорила Ольга. — Это моё. И я в нём жила.
— Ну так и что? — пожала плечами Екатерина Петровна. — Я тоже когда-то в коммуналке на Беговой жила. Так что теперь, мемориальную доску повесить?
— Это память. Это единственное, что осталось.
— Деньги — вот что останется, если продать. Можно взять что-то приличное в «Берёзке», две сотки с домиком, баня, водопровод. А не этот твой курятник без газа.
— Вы уже и место присмотрели? — усмехнулась Ольга.
— Я женщина практичная. Да и Игорь давно хотел дачу.
И тут Ольга посмотрела на мужа. В упор.
— Ты хотел?
— Ну… мы с тобой как-то говорили… — промямлил он, растирая комочек варенья по блину. — Просто идея.
— Идея, — повторила она. — А у меня — память.
Тарелки опустели, чай остывал. Екатерина Петровна поднялась, гремя браслетами и характером, как бронетранспортёр:
— Послушай, Олечка. Я не хочу конфликта. Но ты пойми: в семье надо думать не о мёртвых, а о живых. А ты упёрлась в этот… музей. Игорь, скажи жене.
Игорь промолчал. Снова. Он всегда молчал, когда было надо говорить.
Через неделю Ольга ехала в электричке в Кленовку. За окном мелькали леса, серые станции, остановки, как кадры старого фильма. В сумке — документы и бабушкина ключница, старая, облупленная, с нарисованной ручкой калитки. Она пахла нафталином и какой-то невыносимой тоской.
— Вам выходить на Кленовке? — спросил дед в вязаной шапке.
— Да, — кивнула Ольга.
— Это куда ж вас занесло… Не живёт там уже почти никто. Только один Валентин Петрович и остался, и то — летом. Остальные продались и уехали.
Станция была такой же, как в детстве: облезлые скамейки, воронённые стекла, запах травы и железа. Деревня встретила её тишиной и ветром, пахнущим прошлым.
Дом стоял — как старый солдат на посту. Крыша перекошена, в саду бурьян, ставни синие, облупленные. Но сердце сжалось от такой боли, будто она нашла могилу.
— Ольга? — раздался знакомый голос.
— Валентин Петрович! — обернулась она. — Здравствуйте!
Он не изменился. Тот же синий свитер, тот же акцент: сдержанный, деревенский. Он протянул руку, крепкую и тёплую.
— Всё-таки приехала. Думал, сдадите домик-то. Сейчас так модно — «деревню под туризм».
— Нет. Я… я хочу его сохранить.
Он посмотрел на неё внимательно. Так смотрят люди, повидавшие и смерть, и любовь.
— Тогда готовься. За это, милая, придётся побороться.
Вечером Ольга открыла почтовый ящик — и среди рекламных листовок и квитанций лежал аккуратный конверт. Без обратного адреса.
Внутри был лист бумаги, исписанный узнаваемым, твёрдым почерком Екатерины Петровны:
«Ольга. Надеюсь, у тебя хватит ума подумать не только о себе. Дом должен служить семье. А не пыли и воспоминаниям. Решай, пока не поздно. Игорь не вечный. А мать — не враг».
Ольга скомкала письмо, но не выбросила. Засунула обратно в конверт и положила на печку.
Там, где бабушка хранила записки от священника и старые квитанции за свет.
«Семья — это когда ты всем должен, а никто тебе — ничего»
В Кленовке начиналась весна. Ленивая, капельная, с грязью по щиколотку и редким солнцем, как уставшая женщина, которая вроде бы пришла, но раздеваться не собирается.
Ольга жила в доме уже третью неделю. Спала на бабушкиной кровати, ходила в резиновых сапогах по участку, завтракала с видом на черёмуху. Валентин Петрович помог с водопроводом — поставили насос, расчистили сарай, выкинули старый сервант.
— Ты бы окна пластиковые поставила, — посоветовал он однажды, — а то эти, родимые, проветривают слишком честно.
— А я не хочу пластик, — вздохнула Ольга. — Эти окна бабушка руками красила. Скажете — глупость.
— Глупость, — согласился он. — Но уважаемая.
Игорь позвонил только на четвёртый день её отъезда.
— Ну ты как?
— Хорошо. А ты?
— Мама волнуется.
— Пусть не волнуется. Ей же всё равно, как там «курятник».
Он помолчал. Потом вдруг спросил:
— Оль, ты надолго туда?
— Не знаю.
— А работать?
— Я в отпуске. Потом, может, удалёнку возьму. Тут интернет есть. Удивительно, но факт.
Он снова замолчал. Она уже слышала это молчание — уставшее, как будто он сам себя стыдится, но всё равно выбрал не то.
— Ты домой-то приедешь?
— А ты хочешь, чтобы я приехала?
— Ну, я… Мамина подруга Тамара Николаевна — она риелтор. У неё покупатели есть. Говорят, цену дадут хорошую. Миллион восемьсот. Это ж…
— Это ж сколько духов в «Берёзке» можно купить! — вскипела она.
— Оль, ну не начинай…
— А ты не заканчивай! Ты ведь даже не приехал посмотреть дом! Хотя мы с тобой десять лет вместе! А ты слушаешь свою мать, как будто тебе не сорок, а четырнадцать!
— Да что ты на неё взъелась?! Она добра тебе желает!
— Она добра мне желает… пока я ей не мешаю.
Он повесил трубку. Без слов. Просто — «отключено».
Через пару дней он приехал. Без предупреждения. На арендованной машине и с раздражением, которое ощущалось даже из багажника.
Ольга вышла на крыльцо в домашнем, в свитере, который был старше их брака.
— Привет.
— Привет. — Он стоял, мнётся. — Я… решил сам посмотреть.
— Ну проходи, раз уж решил.
Дом встретил его скрипами половиц и запахом дров. Он огляделся — как будто попал в музей: бабушкины часы, пыльные книги, фотографии на стене. Он потрогал подоконник.
— Всё по-старому.
— Именно. В этом и смысл.
На кухне она налила чай, подала в бабушкиных чашках. Он поставил сумку на пол, глянул на плиту.
— Газ — баллон?
— Ага. И ничего, живу. Даже готовлю.
— А стиралка?
— В сарае. Игорь, я не жалуюсь. Я объясняю: я выбрала это. Я хочу здесь жить.
— Одна?
Она посмотрела на него пристально.
— А ты со мной?
— Я между двух огней.
— Нет, ты между двух женщин. Это другое.
Он встал, прошёлся, потом резко:
— Ты правда думаешь, что этот дом важнее семьи?
— А ты правда думаешь, что семья — это ты и твоя мама?
Он застыл.
— Это не просто дом, Игорь. Это место, где я росла, где меня учили, как быть сильной, как жить с гордостью. Это единственное, что осталось от моей бабушки. Я не продам его ради того, чтобы твоя мать сидела в кресле на новой даче и командовала всеми, кому и где сажать картошку.
— Ты перегибаешь.
— Нет. Я наконец перестала сгибаться.
Он ушёл через два часа. Молча. Сухо. Даже не попрощался с Валентином Петровичем, хотя тот специально натопил баню «для гостей из города».
В тот же вечер Валентин сказал:
— Твой муж — не злой. Просто слабый. А слабость — это зараза, хуже любой простуды.
Неделя прошла в работе: отмывали стены, сушили погреб, латали крышу. Ольга привыкала к тишине, как человек, отвыкший от боли — поначалу странно, потом даже приятно.
Но однажды утром во двор зашёл человек в дорогой куртке и с портфелем.
— Добрый день. Вы Ольга?
— Да. А вы?
— Я представляю интересы Тамары Николаевны. Мы знаем, что у вас есть дом. Мы готовы предложить вам два миллиона сто тысяч. Наличными. Прямо завтра.
— Я не продаю.
— Но… Это выше рыночной.
— Я не продаю.
Он развёл руками, поёжился.
— Вы же понимаете, что иногда выгодно уступить. Особенно если речь идёт не только о вас.
Ольга сжала кулаки.
— Я уже всё поняла.
Он ушёл, по дороге поскользнулся на лестнице. Не упал, но было близко. Валентин Петрович хмыкнул:
— Жаль. Ещё бы чуть-чуть — и землю бы пощупал, к которой так рвётся.
Вечером, когда шел мелкий дождь, Ольга обнаружила на крыльце коробку. Письмо, сложенное вчетверо.
«Ты выбираешь дом, а не сына. Можешь оставить его себе. Только не зови потом, когда будет поздно».
Без подписи. Но шрифт — узнаваемый. Свекровин. Он был аккуратный, даже углы выровнены — как сама Екатерина Петровна. Только душу свою она в письма не вкладывала. Никогда.
Ольга прислонилась к стене. Сердце колотилось, как будто её били — не кулаком, а словами.
Она знала, что теряет. Всё понимала. Но отступить не могла. Не потому, что упрямая. А потому, что это был её фундамент. Дом, в котором она могла быть собой.
А остальное… Остальное отпадёт. Как старая штукатурка. Что держится не на цементе, а на страхе.
«Иногда, чтобы сохранить дом, приходится сжечь мост»
Весна вошла в Кленовку по-настоящему — с лужами по колено, с раскатами грома и с пробивающейся из-под земли травой, которая, казалось, прёт вперёд назло всему.
Ольга закончила покраску забора. Занозила палец, обматерила себя шёпотом, потом пошла в дом — чайник вскипел. У Валентина Петровича сорвало крышу от ветра, и теперь каждый вечер он приходил к ней поныть и под настроение — с банкой тушёнки или с огурцами.
— Вот ты говоришь — не вернутся они. А я говорю — вернутся, — рассуждал он, дожёвывая бутерброд. — Игорь твой не воин. А таких, как его мама, вообще только огнём и святой водой.
— Она уже писала, — кивнула Ольга. — Ультиматум. Либо дом — либо Игорь. Видимо, она считает, что это равноценные категории.
— А ты ей?
— А что ей? Я не на рынке. Дом не взвешивается килограммами, и отношения — не картошка.
Он хмыкнул, допил чай, пошёл — у него телевизор не ловил.
Игорь не звонил почти месяц. Потом, в конце апреля, приехал. Не как муж. Как представитель.
— Мамина нотариус подготовила всё. Если ты передаёшь доверенность, сделка будет через три дня. Деньги поступят тебе на карту. Всё официально.
— Ты ничего не забыл? — спросила она, вытирая руки от земли — копалась в клумбе.
— Что?
— Ну, например, спросить, как я? Или хотя бы — в порядке ли ты сам? Случайно жену не забыл по пути в «Берёзку»?
Он замер, растерянный.
— Я просто… я не знал, как с тобой говорить. Ты… изменилась.
— А ты — нет.
Он опустил глаза, потом снова поднял.
— Я не справляюсь с этим, Оль. Я не умею выбирать между вами. Мне всегда казалось, что можно… ну, как-то помирить. Найти середину.
— Ага, а я — светофор. Постою, подожду, пока вам удобно будет. Я не середина, Игорь. Я — человек.
— Я не злой.
— Ты — удобный. Для всех. Кроме меня.
Он подошёл ближе. Глаза у него были красные, усталые. Он выглядел, как человек, которому даже чай в пакетиках надоел.
— Я скучаю.
— Я тоже, — ответила Ольга. — Но это ничего не меняет.
Он постоял ещё минуту, потом сунул ей бумагу.
— Если передумаешь — вот. Я не могу больше стоять между вами. Прости.
Он ушёл. Не оглянулся. А она не догнала. Просто села на скамейку, уставилась в траву и не двигалась почти час.
Май выдался тёплым. На черёмухе появились первые бутоны. У соседей завелись дачники — молодые, громкие, в кроссовках на грядках. Ольга смотрела на них с балкона, пила кофе и не знала, радоваться или завидовать.
Однажды утром она увидела незнакомую женщину — лет сорока пяти, спортивную, с чётким лицом. Женщина тащила садовую тачку, чертыхалась и выглядела так, будто может выкинуть бензопилу без инструкции.
Ольга вышла на улицу.
— Помочь?
— Да я сама, — буркнула та. Потом вдруг посмотрела: — Извините. Я просто… с утра всё через одно место. Муж сказал, что «поедем на дачу — воздухом подышим». А сам с утра в город на собрание. Уже четвёртое «собрание» на неделе. Пахнет парфюмом, а не совещанием.
— Классика.
— Да. Двадцать лет вместе, и всё как по учебнику. Вы тут живёте?
— Да.
— Повезло. А я — временно. Хотя… кто знает.
Они разговорились. Женщину звали Марина. Она была юристом, с нервной работой, двенадцатилетней дочерью и аллергией на собственную свекровь. Через час они уже сидели на крыльце с чаем.
— А у вас тут как?
— Сложно. Но честно.
— Это как?
— Я осталась одна. Зато без иллюзий.
В начале июня Ольга закончила ремонт. Полы скрипели, но уже по-домашнему. На кухне появился новый стол, в спальне — абажур, который она нашла на чердаке. Дом ожил.
Она поехала в город — на день. Подстриглась. Зашла к нотариусу.
— Я не продаю, — сказала она. — Ни сейчас, ни потом.
Юрист подняла бровь.
— Тамара Николаевна будет недовольна.
— Пусть будет. Моя совесть — не её задача.
На следующий день она получила СМС:
«Мы уезжаем в Сочи. Надеюсь, ты счастлива. Семья у тебя была. Ты её потеряла. По своей вине».
Ольга не ответила. Просто пошла на чердак, нашла старое бабушкино одеяло, села в кресло у окна. Смотрела, как за домами ползёт вечер. Лёгкий, тёплый. Свой.
Она не знала, как будет дальше. Возможно, ей будет одиноко. Возможно, придётся экономить, самой таскать баллоны и сверлить полки. Но теперь она знала точно:
Это был её дом. Не предмет. Не инвестиция. А корни.
И да, цена была высокой. Но она её заплатила. Осознанно.
— Ну что, — сказал Валентин Петрович, заглянув с улицы. — Дом уцелел, нервы — нет?
— Примерно так.
— Но знаешь что? Лучше жить с честным сквозняком, чем с липкой любовью, которая обставлена кредитной мебелью.
— Подпишусь под каждым словом.
Они посмеялись. А потом молча сидели, глядя, как гаснет небо.
Эпилог
Через месяц у Марины случился свой конфликт — муж захотел оставить ей дачу, «если не лезет с советами». Марина переехала в Кленовку. С дочкой. Ольга помогала ей перекрашивать сарай.
— Думаешь, это правильно — всё терять ради принципа? — спросила как-то Марина.
— Я думаю, что не всё. Я потеряла ложь. А честность — это не потеря.
Марина кивнула.
— Тогда я, наверное, впервые в жизни нашла.
