Когда Екатерина впервые увидела ту двушку на седьмом этаже сталинки, у неё внутри что-то дрогнуло. Не потому что там были высокие потолки или паркет, скрипевший по-советски искренне. Просто она наконец могла сказать себе: «Это моё. Моя территория. Моё право на тишину.» Родители помогли — продали дачу, накопали сбережений, даже на мебель немного осталось. Катя, не жалея ни себя, ни нервов, пробивала ипотеку, писала заявки в три банка, считала проценты ночами и выбирала обои сама — без истерик, скандалов и «советов» со стороны. Дмитрий тогда только плечами пожал:
— Делай как знаешь, я тебе доверяю.
Катя ещё подумала — хорошо, не мешает.
Свадьба была скромной, без этих глупостей с голубями и лимузинами. Она тогда сказала:
— Лучше стиралку нормальную купим.
Он засмеялся, поцеловал в висок — казалось, согласен. Всё казалось простым.
А потом появилась Ольга Петровна.
Сначала — с супчиком. Потом — с советом, потом — с пакетом своих вещей. И как-то незаметно её пижама поселилась в ванной, зубная щётка заняла соседний стаканчик, а на балконе оказалась её сушёная мята — «от давления».
— Она тут пока поживёт немного, — произнёс Дмитрий, глядя в сторону. — Ей одной скучно. А у нас места много.
— У нас? — переспросила Катя. — Это моя квартира, Дим.
Он смутился, отвёл глаза к стене:
— Ну… наша. Мы же семья.
Семья, ага, — подумала Катя, глядя, как Ольга Петровна неспешно раскладывает свои крема по её полочке в ванной. Как будто ждала этого момента.
Сначала она молчала. Делала глубокие вдохи. Считала до десяти, двадцати, пятидесяти. Потом — попробовала поговорить.
— Ольга Петровна, — осторожно начала она за ужином, когда все жевали котлеты. — А может, вам будет удобнее у вас дома? Мы всё-таки только начали жить вдвоём, привыкнуть хотим…
— Конечно, привыкнете, — тут же парировала та, не поднимая глаз. — Но сначала ты бы с приправой разобралась, Катя. Перец не всем полезен. Особенно в твоём возрасте — уже не девочка ведь.
Катя поставила вилку. Она посмотрела на Дмитрия. Тот — делал вид, что котлета требует немедленного анализа консистенции.
— Дима, ты не собираешься вмешаться?
— Ну чего ты, она же просто помогает…
— Помогает? У меня ощущение, что я — гостья в собственном доме! Ты вообще понимаешь, что квартира оформлена на меня? Не на нас. На меня, Дима. Моими деньгами. Моими родителями.
— Ну ты же не будешь выгонять мою мать? — вскинулся он, наконец. — Это нечеловечно!
— А жить с ней под одной крышей — это, по-твоему, нормально?
Она ушла в спальню, хлопнув дверью. Сидела на краю кровати и смотрела на свет от уличного фонаря, пробивающийся сквозь жалюзи. Тишина в квартире была плотной, будто все слова остались в комнате.
В тот вечер она впервые всерьёз подумала о разводе. Не потому что не любила. А потому что начала слишком любить себя. Поздно, но сильно.
На следующее утро, как по сценарию, Ольга Петровна зашла в её комнату без стука.
— Я утром на рынок. Курица по акции. Тебе грудки брать или как обычно — без кожи?
Катя подняла глаза.
— Мне — ничего. Я обедаю на работе.
— Ой, ты опять со своей работой… Женщина должна дом держать, а не по офисам бегать.
— А мужчина, Ольга Петровна, должен уметь сказать «мама, хватит». Только у нас таких мужчин дефицит.
Свекровь замерла в дверях.
— Я ради вас стараюсь. А ты — как чужая.
— Так вы и есть чужая. И были ею с самого начала.
После работы Катя заехала к юристу. Просто узнать. Просто проконсультироваться. Просто потому, что воздух в квартире стал пахнуть не ужином, а ловушкой.
Вернувшись домой, она застала в гостиной сцену из плохой мыльной оперы. Ольга Петровна сидела на диване, утирая слёзы платком, а Дмитрий — стоял над ней, что-то шептал, оглядываясь в сторону прихожей.
Катя повесила пальто, медленно подошла, остановилась.
— А я вам не мешаю?
— Мама волнуется, — буркнул Дима. — Ты была у юриста?
Катя прищурилась.
— А ты за мной следишь?
— Я не хочу, чтобы ты разрушала нашу семью!
— Я не разрушаю. Я защищаю себя.
И вот тут Ольга Петровна встала, подперев бока руками:
— Значит так, девочка. Эта квартира, может, и оформлена на тебя. Но мой сын тут живёт, а значит — и я имею право. Ты в семью вошла, а не в отель.
— А вы — в семью не входили. Вы влезли. Без спроса.
— Не разговаривай со мной в таком тоне!
Катя подошла вплотную.
— А вы не разговаривайте со мной вообще.
Тишина повисла густая, как пара в ванной после горячего душа.
— Если вы не уедете до конца недели, — Катя говорила спокойно, почти шепотом, — я поменяю замки. Дима, ты слышал?
Дмитрий молчал.
Катя вышла на кухню, включила чайник и, впервые за долгие месяцы, улыбнулась. Нет, не потому что было весело. А потому что где-то внутри, на дне сердца, впервые стало тихо.
Пятница началась с телефонного звонка от Ольги Петровны.
Точнее, звонок был Дмитрию, но Катя слышала каждое слово — потому что он включил громкую связь. Может, случайно. А может — чтобы она «поняла всё сама».
— Дмитрий, — сипло и обиженно шептала свекровь, — я не могу в такой обстановке жить. Она же меня выживает. Представляешь, двери передо мной хлопает!
— Мам, ну не начинай… — мялся он.
— Нет, Димочка, начну! Я твою жену не узнаю! Это что за ультиматумы? Замки менять она будет! В моей-то квартире!
Катя медленно повернулась из кухни с чашкой кофе.
— В вашей квартире? — произнесла она, с интересом глядя на мужа.
Он резко нажал «отбой».
— Она… оговорилась.
— Ты ей что-то не договариваешь?
Тот вздохнул.
— Мамина идея. Говорит, надо оформить на себя долю, мол, ты замужем, значит имущество — общее. Пусть, говорит, будет справедливо.
— Что? — голос у Кати стал тонким, почти стеклянным. — Она всерьёз считает, что имеет на это право?
— Ну… мы же семья, — снова мямлил он, словно застрял на повторе. — Ты же не против справедливости?
— Знаешь, Дима. Когда человек начинает фразу с «ты же не против…» — значит, он хочет что-то отобрать.
В тот вечер Катя сделала всё спокойно. Без крика. Она вынула документы из шкафа. Ипотечный договор, акт купли-продажи, бумаги от родителей. Всё было оформлено на неё. Только на неё.
Она убрала их в отдельную папку и положила в сумку.
— Куда собралась? — спросил Дима, когда она надела куртку.
— К нотариусу.
— Ты чего…
— Буду оформлять завещание.
Он ошарашенно хлопал глазами.
— Завещание?!
— Да. Чтобы потом, когда мама снова начнёт рыдать про «мамину квартиру», всё было предельно ясно. Всё у нотариуса. Всё по закону. Всё по-взрослому.
Он не знал, что сказать.
А она знала. Знала, что впервые за всё замужество чувствует контроль. Не над мужем — над своей жизнью.
Через день на кухне стояла немая сцена. Катя мыла посуду, Ольга Петровна шаркала тапками, щурясь в окно.
— А у нас, значит, дождик, — язвительно заметила свекровь.
— У нас — да, — ответила Катя. — А у вас, Ольга Петровна, в вашей квартире — наверное, ясно.
— Ой, да я смотрю, вы совсем у нас освоилась. Развёл тут бардак, сын у неё как тень ходит…
— А вы его хоть раз спросили, чего он хочет?
— А он знает? — вскинулась та. — Ты на него давишь! С самого начала. Он у меня мягкий! Ты его поглотила. Он даже друзей боится к себе позвать!
— А они ко мне не боятся? — спокойно уточнила Катя.
И вот тогда Ольга Петровна выдала:
— Я бы на твоём месте поменьше языком трепала. Живёшь за счёт родителей, квартиру оформила на себя, теперь и сына к ногтю взяла. Умная, да?
Катя поставила тарелку. Обернулась.
— Знаете, Ольга Петровна… Когда я купила эту квартиру, у меня было две цели: спокойствие — и будущее. Сейчас ни того, ни другого. И знаешь, почему?
Она повернулась к Дмитрию, стоявшему в дверях.
— Потому что ты сидишь на двух стульях. И рано или поздно, с одного точно свалишься.
Он стоял молча. Рот открыл — закрыл.
Ни «прости», ни «мама, уйди». Ни даже «давай поговорим».
— Знаешь, — сказала Катя, — молчание — это тоже ответ.
В субботу она вернулась от подруги поздно. В квартире было тихо. Подозрительно тихо.
На кухонном столе стояла записка.
«Я уехала к себе. Надеюсь, вы тут наконец разберётесь.
Ольга.» Катя присела на табурет. Медленно перечитала. Потом — посмотрела на коридор.
Пусто. Ни тапок. Ни чайника с мятой. Ни постороннего запаха чужого человека.
Она подумала, что будет радость. Лёгкость. Но почему-то было просто — пусто.
Через пару часов Дима зашёл с пакетами — хлеб, молоко, туалетная бумага.
— Ну, вот… — начал он. — Мама… ну… решила…
— Уехала. Я уже в курсе.
— Но это не значит, что ты победила, — вдруг неожиданно резко сказал он.
Катя приподняла бровь.
— Прости?
— Она старалась. Хотела как лучше. А ты выжила её, как чужую.
— Так она и была чужой.
— Знаешь, Катя, — сказал он, бросив пакеты. — Иногда мне кажется, что ты вообще никого не любишь.
— А мне — что ты просто трус.
— Да чтоб ты знала, если бы не твои родители с их деньгами, ты бы сидела в общаге с тараканами!
Катя не сдержалась. Швырнула в него ту самую записку.
— Так иди к маме. Там тебя ждут. И тараканов с собой забери — в голове у тебя их больше, чем в любой общаге.
Он хлопнул дверью. Не сказал «прости». Не сказал «я вернусь». И не ушёл насовсем.
Просто… ушёл в комнату. И захлопнул дверь.
Катя сидела и слушала, как он включает телевизор. Как будто ничего не произошло.
И тут она поняла: это даже не кризис. Это — тупик.
И пора выбираться самой.
Когда на следующей неделе Катя возвращалась домой с работы, она уже знала, что будет делать.
Её хватило на два дня в этой тишине — точнее, в этом мёртвом воздухе, где муж не говорил ни слова, не смотрел в глаза, просто существовал в параллельной реальности. Телевизор, тапки, носки по углам, и его вечная фраза:
— Чего ты опять хочешь?
Нет, она не хотела больше «опять». Она хотела — никогда.
Утром в субботу она села напротив Дмитрия на кухне. Чайник шумел, как электровеник на пенсии. Он молча ел яичницу.
— Дима, я подала на развод.
Он даже не отреагировал. Положил в рот вилку, пережёвывал медленно.
— Ну… как знаешь.
Катя рассмеялась. Это был не смех — больше нервный срыв.
— «Как знаешь»? Серьёзно? Это всё, что ты можешь сказать?
Он пожал плечами.
— Я устал от ссор. Ты всё время в претензии.
— Я в претензии? А ты где был, когда твоя мама требовала переписать мою квартиру? Когда меня называли «нахлебницей»? Где был, когда я в слезах собирала сумку, а ты играл в дурака на телефоне?
Он отложил вилку.
— Ты всегда слишком всё драматизируешь. Это же мама.
— Да. МАМА. Только знаешь что? Мама — это не диагноз. Это выбор. И ты выбрал её. А не меня.
— А ты — выбрала себя, — усмехнулся он. — Ты всегда выбираешь себя.
Катя встала. Поставила чашку в раковину, включила воду, выключила.
— Знаешь… да. Я выбрала себя. Потому что ты — не выбрал никого.
Два месяца спустя развод был оформлен.
Он переехал к маме. В её двухкомнатную хрущёвку с облупленным подъездом и тем же чайником, что визжал по утрам.
Катя переклеила обои в спальне. Купила новое кресло — большое, синие, мягкое, как облако.
Потом заменила дверь. Новая — крепкая, металлическая, с электронным замком. Только она знала код. И больше — никто.
Подруги приглашали её в кафе. На йогу. В кино. А она просто сидела вечерами на балконе с чаем и думала:
— Свобода. Вот она какая. Без звонков. Без унижений. Без этого вечно мямлящего: «Ну, ты же понимаешь…».
Иногда было одиноко.
Но в этой тишине хотя бы была она сама. А не чья-то тень.
Однажды в магазине она столкнулась с ним. У тележек. Он был каким-то серым. Потухшим.
— Привет, Катя, — сказал он неуверенно.
— Привет.
— Как ты?
— Лучше, чем когда-либо.
— Мам говорит, ты обои переклеила.
— Мам говорит? — Катя усмехнулась. — Ты и с продуктами к ней за советом?
Он покраснел.
— Просто… вдруг… жалеешь.
— Нет, Дима. Не жалею.
Она поравнялась с ним и тихо добавила:
— И спасибо, что ушёл. Это был самый ценный твой поступок за всё наше брачное существование.
Он не ответил.
А она пошла дальше.
За молоком. За хлебом. За жизнью — своей.
