— Зай, мама ждёт тебя завтра. Надо ей помочь с генеральной уборкой, окна помыть, все дела, — бросил Алексей, стягивая с себя уличную куртку и небрежно вешая её на крючок в прихожей.
Запах морозного воздуха и выхлопных газов на мгновение заполнил тёплую квартиру, смешиваясь с ароматом свежезаваренного жасминового чая, который Светлана только что налила себе, предвкушая спокойный вечер.
Она застыла на полпути от кухонного стола к уютному креслу в гостиной, тонкая фарфоровая чашка с дымящимся напитком чуть дрогнула в её руке. Пятница. Наконец-то. Пять дней изматывающей гонки, бесконечных отчётов, совещаний, которые высасывали все соки, и назойливых телефонных звонков остались позади. Впереди были два полных, драгоценных дня, которые она уже мысленно расписала по минутам: дочитать наконец тот толстый исторический роман, который ждал её на прикроватной тумбочке уже вторую неделю, сходить в субботу на новую выставку импрессионистов, о которой так восторженно отзывалась подруга, а в воскресенье – о, это была её самая заветная мечта – просто выспаться, никуда не торопясь, наслаждаясь блаженной тишиной и возможностью побыть наедине с собой.
Светлана медленно повернулась к мужу, всё ещё стоявшему в коридоре и с видимым усилием расшнуровывавшему свои массивные зимние ботинки. Его лицо было уставшим, но в глазах уже светилось предвкушение ленивых выходных.
— Подожди, Лёш, я не совсем поняла. Какая генеральная уборка? У кого? Завтра? Ты ничего не путаешь?
Алексей выпрямился, шумно выдохнул, потёр озябшие руки, словно смывая с них остатки рабочего дня, и прошёл на кухню, по-хозяйски открывая холодильник. — Ну, у мамы. Она звонила сегодня, пока я на работе был. Просила помочь. Сама знаешь, ей уже не так легко всё это делать, окна эти высокие, пыль наверху на шкафах… Да и вообще, говорит, хочется квартиру освежить перед затяжными холодами.
Он извлёк из недр холодильника кастрюлю с вчерашним борщом, поставил на плиту, привычным движением чиркнул спичкой, зажигая конфорку. Его движения были размеренными, обыденными, спокойными, будто он говорил о чём-то совершенно незначительном, о давно решённом и не подлежащем обсуждению вопросе. Светлане на мгновение показалось, что она ослышалась, что это какая-то дурацкая шутка, запоздалый розыгрыш. Но лицо Алексея, освещённое пламенем газовой горелки, было абсолютно серьёзным, даже немного озабоченным предстоящими материнскими хлопотами – вернее, её, Светланы, хлопотами.
— Лёш, а ты… ты сам что будешь делать завтра? — осторожно, почти шёпотом, спросила она, стараясь, чтобы голос не выдал подкатывающего к горлу возмущения и разочарования.
— А я отдохну, — без тени сомнения и с явным удовольствием в голосе ответил Алексей, поворачиваясь к ней и растягивая губы в довольной улыбке. — Полежу, футбол посмотрю, наконец-то наши играют. Устал за неделю, как собака. Ноги гудят, спина отваливается. Хоть один денёк хочется просто ничего не делать, поваляться тюленем.
Светлана поставила чашку на полированный кухонный стол. Поставила с такой силой, что остатки ароматного чая выплеснулись на стол, мгновенно образовав тёмное, некрасиво расползающееся пятно. Резкий звук удара тонкого фарфора о твёрдое дерево прозвучал в тишине кухни неожиданно громко, как пощёчина.
— Серьёзно? — переспросила она, и её голос, до этого момента сдержанный и тихий, обрёл стальные, звенящие нотки.
— Да! Серьёзно!
— А ты не думал, что я тоже хочу отдохнуть в свои выходные? Почему это ты будешь диван пролёживать, а я должна ехать и наводить порядки у твоей матери?
— А что тут такого?
— У неё есть взрослый, здоровый сын, то есть ты. Который, насколько я понимаю, тоже не без рук и не без ног. Вот и поезжай, прояви сыновнюю любовь, помоги ей сам, если ей так уж приспичило генералить именно завтра. А я никуда не поеду. Мои выходные принадлежат мне.
Алексей удивлённо вскинул брови. Довольная улыбка медленно сползла с его лица, уступая место выражению крайней озадаченности, которое на глазах начало трансформироваться в откровенное раздражение. Он явно никак не ожидал такой резкой и категоричной реакции. В его устоявшейся картине мира это было абсолютно нормальным, само собой разумеющимся: жена помогает свекрови. Что тут такого? Это же святое.
— Светик, ты чего это вдруг? — он подошёл ближе, пытаясь заглянуть ей в глаза, словно ища там причину столь неожиданного бунта. — Мама же просит. Это же не чужой человек. Тем более, ей действительно тяжело одной справляться, возраст уже не тот. Я бы с удовольствием сам поехал, но…
— Но ты неимоверно устал, — жёстко закончила за него Светлана, скрестив руки на груди. Её поза, её взгляд, всё её существо выражало непреклонность и готовность отстаивать своё право на отдых. — А я, по-твоему, не устала? Я, по-твоему, всю неделю на канарах финики ела, пока ты, бедняга, «как лошадь» трудился? У меня тоже были свои планы на эти выходные, Лёша. Планы, которые, уж извини, совершенно не включают в себя мытьё окон в чужой квартире и драйку полов под надзором Галины Ивановны.
«Чужой квартире» — эти слова явно резанули Алексея по ушам. Он нахмурился, его лицо стало недовольным, даже немного обиженным.
— Ну, почему сразу «чужой»? Это квартира моей матери. И твоей свекрови, между прочим, если ты не забыла. Неужели так трудно один раз в несколько месяцев уделить ей внимание и помочь? Она же не каждый божий день тебя эксплуатирует.
— Один раз в несколько месяцев? — Светлана горько усмехнулась. Эта «невинная просьба» о помощи возникала с завидной и утомительной регулярностью, как только Галине Ивановне требовалось что-то более трудоёмкое, чем просто смахнуть пыль или пропылесосить ковёр. И почему-то всегда это «что-то» совпадало именно с её, Светланы, выходными. — Лёш, давай будем честными хотя бы друг с другом. Твоя мама прекрасно знает, что у неё есть сын. Вполне себе дееспособный. И если ей действительно нужна помощь, она в первую очередь должна обращаться к тебе. А ты, вместо того чтобы самому проявить сыновнюю заботу и потрудиться, просто и незатейливо перекладываешь эту почётную обязанность на меня. Тебе так гораздо удобнее, правда? И мама довольна, что невестка «уважает», и ты на диване с пивом и футболом. Идеальная схема.
Напряжение в небольшой кухне нарастало с каждой секундой, словно невидимая пружина сжималась до предела. Аромат борща, который начал тихонько булькать на плите, смешивался с густой, почти осязаемой атмосферой назревающего скандала. Алексей чувствовал, как в нём закипает волна праведного, как ему казалось, возмущения. Он считал себя абсолютно правым, а поведение Светланы – верхом эгоизма и неуважения.
— Да что ты такое говоришь? «Перекладываешь»! Я просто прошу тебя помочь моей матери! Это что, какое-то немыслимое преступление? Да любая нормальная, порядочная женщина…
— Вот только не надо мне рассказывать про «нормальных женщин» и про то, что они должны, а что нет, — резко, почти выкрикнув, оборвала его Светлана. — Я не собираюсь соответствовать твоим или чьим-либо ещё представлениям о «нормальности», если эта нормальность означает, что я должна безропотно выполнять все прихоти твоей мамы, забывая о себе, пока ты наслаждаешься жизнью. Я тебе ясно и чётко сказала: я никуда не поеду. Если Галине Ивановне так невтерпёж – пусть нанимает клининговую службу, сейчас с этим проблем нет. Или пусть её любимый сын, то есть ты, оторвёт свою пятую точку от дивана и покажет на деле, на что он способен, а не только языком чесать и раздавать указания.
Она демонстративно взяла свою чашку, теперь уже почти пустую и холодную, и решительно направилась в комнату, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Алексей остался стоять посреди кухни, растерянно глядя ей вслед. Его лицо побагровело от смеси гнева и недоумения. Такой категоричный отказ, такое откровенное, почти вызывающее нежелание «войти в положение» и «проявить уважение» выводили его из себя. Он не привык к тому, чтобы Светлана так жёстко и безапелляционно отстаивала свои позиции, особенно когда дело касалось его матери. Что-то явно пошло не так в его привычном и удобном сценарии пятничного вечера. И это «что-то» ему очень не нравилось.
Алексей, застигнутый врасплох таким решительным демаршем, несколько секунд переваривал услышанное, глядя на пустой дверной проём, за которым скрылась Светлана. Запах подгорающего на плите борща вернул его к реальности. Он торопливо убавил огонь, механически помешал варево ложкой, но все его мысли были уже не о еде. Негодование, смешанное с растерянностью и уязвлённой гордостью, клокотало внутри. Как это «никуда не поеду»? Как это «сама по себе»? Он всегда считал, что у них в семье по таким вопросам полное взаимопонимание, вернее, что его слово, особенно когда речь шла о его матери, было решающим.
Он выключил газ и, не снимая фартука, который нацепил машинально, направился вслед за женой. Светлана уже устроилась в любимом кресле с книгой, но было видно, что чтение её совершенно не увлекает. Страницы она не переворачивала, а взгляд был устремлён куда-то поверх раскрытого тома, в пустоту.
— То есть, я правильно понимаю, ты сейчас просто демонстративно отказываешься помочь моей матери? — начал он, стараясь, чтобы его голос звучал строго и авторитетно, но в нём предательски проскальзывали нотки обиды. — Ты ставишь свои какие-то эфемерные «планы» выше элементарного человеческого участия и уважения к старшим?
Светлана медленно опустила книгу на колени, её пальцы нервно теребили уголок обложки.
— Лёша, давай без этих громких слов про «эфемерные планы» и «элементарное уважение». Мои планы на выходные так же реальны и важны для меня, как твои – на диван и футбол. И моё уважение к Галине Ивановне никак не измеряется количеством вымытых у неё окон или часов, потраченных на драйку её полов. Это, знаешь ли, разные вещи. А вот твоё отношение ко мне, когда ты без тени сомнения распоряжаешься моим временем и моими силами, как будто я твоя личная прислуга, вот это действительно вызывает вопросы.
Его лицо исказилось. Обвинение в том, что он считает её прислугой, было для него оскорбительным.
— Прислугой? Ты сейчас серьёзно? Да я… Да я для тебя всё делаю! Пашу на работе, чтобы ты ни в чём не нуждалась! Чтобы у нас всё было! А ты мне за это – отказ в такой мелочи, как помощь матери! Это, по-твоему, справедливо? Это так ты ценишь мои старания?
— Твои старания я ценю, Лёша, — спокойно, но твёрдо ответила Светлана, глядя ему прямо в глаза. — И я тоже, если ты не заметил, «пашу на работе», и мой вклад в наш общий бюджет и благосостояние ничуть не меньше твоего. Поэтому я имею такое же право на отдых, как и ты. А твоя «мелочь», как ты выразился, это целый день моего законного выходного, который я должна буду потратить на тяжёлый физический труд в чужом, по сути, для меня доме, вместо того чтобы восстановить силы после рабочей недели. Почему мои потребности всегда должны отодвигаться на второй план, как только твоей маме что-то понадобится?
Алексей прошёлся по комнате, его шаги были тяжёлыми, выдавая внутреннее напряжение. Он остановился у окна, посмотрел на серый городской пейзаж, потом резко обернулся.
— Да потому что это моя мать! И ты, как моя жена, должна проявлять к ней уважение и заботу! Так принято, Света! Так было всегда! Наши бабушки, наши матери – они что, тоже рассуждали про «личные потребности» и «законный выходной», когда нужно было помочь родным? Они просто брали и делали! Потому что семья – это главное! А ты… ты как будто из другого теста сделана. Эгоистка.
— Ах, вот мы и пришли к этому, — на губах Светланы появилась невесёлая усмешка. — «Эгоистка». Любимый аргумент, когда больше нечего сказать. Лёша, пойми ты наконец, времена изменились. И я не твоя бабушка и не твоя мать. Я – это я. И у меня есть своё представление о том, что такое семья и какие в ней должны быть отношения. И в моей картине мира семья – это прежде всего муж и жена, взаимное уважение и поддержка. А не слепое подчинение и принесение себя в жертву ради удобства других, даже если это твоя мама.
Она поднялась с кресла, подошла к нему ближе. Её голос стал тише, но от этого не менее убедительным.
— Послушай, я не против помочь Галине Ивановне, если ей действительно плохо, если она заболела, если что-то случилось экстраординарное. Но генеральная уборка, которую можно было запланировать заранее, или которую вполне можешь сделать ты сам, или которую, в конце концов, можно поручить специально обученным людям за вполне вменяемые деньги, – это не тот случай. Это просто твоё нежелание напрягаться и её привычка использовать тебя, а через тебя – и меня, как бесплатную рабочую силу. Ты помнишь, как в прошлом месяце она просила «помочь» переклеить обои в коридоре? Ты тогда тоже был «страшно занят», а я два дня убила на эту каторгу. А потом выяснилось, что у неё просто были «свободные выходные», и ей захотелось «обновить».
Алексей дёрнулся, словно его укололи. Он помнил тот случай, и помнил, как ему было неловко, когда Светлана, вся в клее и с ободранными руками, вернулась тогда домой. Но признавать свою неправоту он не собирался.
— Ну, это другое… Там действительно надо было… И вообще, ты всё переворачиваешь! Ты просто не любишь мою маму, вот и всё! Ищешь любой предлог, чтобы уклониться!
— Не люблю? — Светлана посмотрела на него с удивлением, смешанным с горечью. — Лёша, при чём здесь «люблю – не люблю»? Я отношусь к Галине Ивановне ровно, как к матери своего мужа. Я не обязана её обожать и прыгать от восторга при каждой её просьбе, особенно если эти просьбы систематически нарушают мои планы и вторгаются в моё личное пространство. А вот ты, кажется, путаешь элементарную вежливость и нормальные родственные отношения с каким-то рабским подчинением. И пытаешься навязать мне эту модель поведения. Но со мной это не пройдёт. У меня есть чувство собственного достоинства, и я не позволю превращать себя в безотказного исполнителя чужих желаний.
Его лицо помрачнело ещё больше. Аргументы Светланы, такие логичные и спокойные, били по его самолюбию сильнее, чем любой крик. Он чувствовал, что теряет контроль над ситуацией, что его привычные методы воздействия не работают. Она не плакала, не истерила, не умоляла – она просто и твёрдо отстаивала свою позицию. И это бесило его больше всего.
— Значит, так, да? Чувство собственного достоинства? А обо мне ты подумала? Каково мне будет перед матерью? Что я ей скажу? Что моя жена, видите ли, слишком высокого о себе мнения, чтобы помочь старушке окна помыть?
— Скажи ей правду, Лёша, — голос Светланы снова обрёл металлические нотки. — Скажи, что её сын решил в этот раз сам позаботиться о ней. Или что её сын решил, что его жена тоже имеет право на отдых. Или, если уж совсем смелости наберёшься, скажи ей, что твоя жена не нанималась к ней в домработницы. Выбирай любой вариант. Но я своего решения не изменю.
Она решительно взяла свою книгу, давая понять, что дальнейший разговор считает бессмысленным. Алексей смотрел на её непреклонный профиль, и в его душе боролись злость, обида и какое-то новое, неприятное чувство – осознание того, что он, возможно, действительно перегибает палку. Но признать это сейчас означало бы проиграть. А проигрывать он не умел и не хотел. Значит, нужно было переходить к более серьёзным мерам.
— Значит, так? — процедил Алексей сквозь зубы, его ноздри гневно раздувались. Он чувствовал, как волна бессильной ярости захлёстывает его. Светлана, эта обычно такая покладистая, такая понимающая Светлана, вдруг превратилась в неприступную крепость, которую не брали ни уговоры, ни давление, ни попытки воззвать к её «женской солидарности» и «дочернему долгу» перед свекровью. Его арсенал привычных манипуляций иссяк, и это приводило его в исступление. — Ну, хорошо. Раз ты так, то и я по-другому не буду. Посмотрим, чья возьмёт.
Он решительно направился к телефону, который сиротливо лежал на журнальном столике. Светлана проводила его взглядом, в котором читалась смесь усталости и какой-то обречённой готовности к следующему акту этой семейной драмы. Она прекрасно понимала, что сейчас произойдёт. Этот приём Алексей использовал не впервые, хотя обычно он срабатывал на более ранних стадиях конфликта, не доводя ситуацию до такого накала.
Алексей демонстративно громко набрал номер матери, так, чтобы Светлана не сомневалась, кому он звонит. Несколько долгих гудков, во время которых он нервно постукивал пальцами по полированной поверхности столика, и вот, наконец, в трубке послышался знакомый, чуть скрипучий голос Галины Ивановны.
— Мам, привет, это я, — начал Алексей подчёркнуто бодрым, почти весёлым тоном, который резко контрастировал с его перекошенным от злости лицом. — Как ты там? Готовишься к завтрашнему дню?
Светлана отложила книгу. Теперь уже не было никакого смысла делать вид, что она чем-то занята. Она внимательно слушала, стараясь по обрывкам фраз и интонациям мужа восстановить картину происходящего на том конце провода.
— Да, мам, всё в силе, конечно, — продолжал Алексей, бросая многозначительные взгляды в сторону жены. — Только тут… небольшая накладочка вышла. Светка наша… ну, ты же знаешь, она у нас дама с характером, со своими планами… В общем, она завтра не сможет. Говорит, у неё какие-то свои неотложные дела наметились. Да-да, именно завтра. Представляешь? Я ей говорю: ну как же так, мама ждёт, рассчитывает, а она – ни в какую. Говорит, устала очень, отдыхать ей, видите ли, надо. После своей «тяжёлой» работы.
Он сделал паузу, давая матери возможность высказаться. Светлана слышала неразборчивое, но явно возмущённое кудахтанье из трубки. Алексей сочувственно кивал, поддакивал, всем своим видом показывая, что он полностью разделяет материнское негодование.
— Ну вот и я о том же, мам! Совсем молодёжь пошла… никакого уважения к старшим, никакого понятия о семейных обязанностях, — подливал он масла в огонь, и его голос сочился фальшивым сочувствием. — Я уж и так её уговаривал, и эдак… Говорю, ну Светочка, ну маме же помощь нужна, она же одна не справится. А она мне в ответ, мол, езжай и помогай, то есть я. А у меня, сама знаешь, после этой недели ни рук, ни ног нет, только и мечтаю, как бы до дивана добраться. Да и не мужское это дело, окна мыть, ты же понимаешь.
Светлана слушала этот монолог, и внутри неё всё закипало. Какая же дешёвая, какая низкая манипуляция! Выставить её в самом неприглядном свете, извратить её слова, представить её какой-то бездушной эгоисткой, которая плюёт на старость и немощь, в то время как сама Галина Ивановна была ещё довольно крепкой и энергичной женщиной, прекрасно способной, если не на генеральную уборку, то уж точно на поддержание элементарного порядка в своей двухкомнатной квартире. А главное – это лицемерное «не мужское это дело, окна мыть». Как будто у её, Светланы, работы по дому была какая-то гендерная принадлежность!
— Да, мам, конечно, я понимаю, что ты расстроена, — продолжал вещать Алексей, и в его голосе появились трагические нотки. — Мне и самому очень неудобно перед тобой получилось. Я так на неё рассчитывал… Думал, войдёт в положение, поможет. А она вот так… Ну что тут поделаешь? Не буду же я её силой тащить, в самом деле. Ладно, мам, ты там держись. Может, как-нибудь сама потихоньку… Или соседку попроси, тётю Валю, она вроде всегда отзывчивая была. Ну, всё, давай, пока. Не переживай сильно.
Он положил трубку и с видом оскорблённой добродетели повернулся к Светлане.
— Ну что, довольна? Добилась своего? Мама расстроена до слёз. Ей плохо. Она на тебя так надеялась, так ждала. А ты… просто взяла и плюнула ей в душу. Тебе не стыдно, Света?
Светлана медленно поднялась. Её лицо было бледным, но глаза горели холодным, решительным огнём. Она подошла к Алексею почти вплотную, так что он невольно отступил на шаг.
— Стыдно, Лёша, должно быть тебе, — произнесла она тихо, но отчётливо, каждое слово падало, как удар хлыста. — Стыдно за твою ложь, за твоё лицемерие, за твою трусость. Ты не только не смог по-мужски решить элементарный бытовой вопрос, ты ещё и не побрезговал очернить меня перед собственной матерью, выставив всё в выгодном для себя свете. Ты прекрасно знаешь, что я не отказывалась помогать «старушке», которая «одна не справится». Я отказалась быть твоей бесплатной и безотказной прислугой, пока ты пролёживаешь бока на диване. И я отказалась потакать капризам твоей мамы, которая прекрасно могла бы обойтись без этой срочной генеральной уборки или найти для неё другое время, или, как я уже говорила, нанять кого-нибудь.
Она сделала небольшую паузу, чтобы перевести дух, но её голос не дрогнул.
— А знаешь, что самое мерзкое во всей этой ситуации, Лёша? Твоя уверенность в том, что ты имеешь право так поступать. Твоя уверенность в том, что твоя мама – это святое, а я – так, приложение, которое должно молча выполнять все команды и терпеть любые унижения. Ты даже не пытаешься понять меня, не пытаешься услышать мои аргументы. Ты просто давишь, манипулируешь, шантажируешь её «плохим самочувствием». Это низко, Лёша. И это очень, очень показательно.
Алексей слушал её, и краска гнева всё гуще заливала его лицо. Он не привык, чтобы ему говорили такие вещи, чтобы его так открыто обвиняли во лжи и трусости. В его системе координат он был прав, он защищал интересы своей матери, а Светлана вела себя как вздорная, эгоистичная баба.
— Да как ты смеешь так говорить о моей матери?! — взорвался он наконец. — Да она для нас… Да она всегда… Ты просто неблагодарная! Ты не ценишь ничего из того, что она для тебя сделала! Помнишь, когда ты болела, кто тебе бульончики носил? Кто с тобой сидел? А когда мы ремонт в этой квартире делали, кто нам больше всех помогал? А теперь ты…
— Теперь я просто хочу иметь свои выходные, Лёша! — не дала ему договорить Светлана, повышая голос. — Я хочу иметь право на отдых, на свои личные планы, на свою жизнь, в конце концов! И я не собираюсь до конца своих дней расплачиваться за эти «бульончики» и «помощь с ремонтом» своим временем, своим здоровьем и своими нервами! Это была её добрая воля, и спасибо ей за это. Но это не даёт ей права превращать мою жизнь в бесконечное обслуживание её нужд, а тебе – права требовать от меня этого!
Конфликт достиг новой, ещё более высокой точки кипения. Теперь уже не было места для спокойных аргументов или попыток найти компромисс. В воздухе висела густая, удушающая атмосфера взаимных обид, упрёков и полного непонимания. Казалось, ещё немного, и эта тонкая нить, которая всё ещё связывала их, окончательно лопнет. Алексей сжал кулаки, его челюсти ходили ходуном. Он чувствовал, что задыхается от злости. Светлана стояла напротив, гордо вскинув голову, готовая к любому развитию событий. Она знала, что перешла Рубикон, и пути назад уже нет. Эта пятница обещала стать не просто началом выходных, а началом чего-то гораздо более серьёзного и, возможно, необратимого в их отношениях.
— Значит, вот так ты заговорила? «Своя жизнь»? «Свои планы»? — Алексей буквально выплюнул эти слова, его голос дрожал от сдерживаемой ярости. Он подошёл к Светлане вплотную, нависая над ней, пытаясь подавить её своим физическим присутствием, своей мужской силой, которая, как ему казалось, должна была заставить её отступить, испугаться, сдаться. Но Светлана не дрогнула, её взгляд оставался таким же прямым и вызывающе спокойным, что бесило его ещё больше. — А я, по-твоему, не имею права на то, чтобы моя мать чувствовала заботу от своей семьи? От невестки, которую она приняла, как родную дочь? Ты думаешь, ей легко? Она всю жизнь на меня положила, а теперь, когда ей нужна элементарная помощь, ты устраиваешь истерики и качаешь права? Да ты просто неблагодарная эгоистка, вот кто ты!
Светлана криво усмехнулась. Этот набор обвинений она слышала уже не в первый раз, и он больше не вызывал у неё ничего, кроме глухого раздражения и усталости.
— Лёша, перестань прикрываться своей матерью, как щитом. Если бы ты действительно так сильно о ней заботился, ты бы сейчас не стоял здесь и не орал на меня, а собирал бы вещи и ехал к ней. Сам. Без меня. Показал бы на деле свою сыновнюю любовь, а не пытался переложить ответственность на мои плечи. Ты прекрасно понимаешь, что дело не в «неблагодарности» и не в «эгоизме». Дело в твоём инфантилизме и твоём нежелании брать на себя ответственность даже за самые элементарные вещи, касающиеся твоей собственной матери. Тебе проще устроить скандал, обвинить меня во всех смертных грехах, лишь бы не признавать очевидного: ты просто лентяй, который хочет, чтобы все его проблемы решал кто-то другой.
Эти слова, резкие и безжалостные, словно ударили Алексея под дых. Он отшатнулся, словно от пощёчины. Обвинение в инфантилизме и лени было для него особенно болезненным, потому что где-то в глубине души он понимал, что в словах Светланы есть доля правды. Но признать это сейчас, перед ней, было выше его сил.
— Ах, я инфантильный лентяй? — прошипел он, его лицо исказилось от злобы. — А ты, значит, у нас образец самостоятельности и ответственности? Да ты без меня шагу ступить не можешь! Кто решает все наши серьёзные проблемы? Кто обеспечивает семью? Кто…
— Мы оба обеспечиваем семью, Лёша, — перебила его Светлана, её голос звенел от негодования. — И не надо приписывать себе все заслуги. Я работаю не меньше твоего, и мой вклад в наш бюджет вполне сопоставим с твоим. И «серьёзные проблемы» мы, как правило, решаем вместе. Или, по крайней мере, должны решать вместе. Но когда дело доходит до твоей мамы, вся твоя «ответственность» и «самостоятельность» куда-то испаряются. Ты превращаешься в капризного ребёнка, который требует, чтобы его желания немедленно исполнялись, и готов на всё, лишь бы не напрягаться самому.
Она сделала шаг назад, словно создавая между ними дистанцию, не только физическую, но и эмоциональную.
— Знаешь, Лёша, я устала. Устала от этих бесконечных манипуляций, от этих вечных «ты должна», от этого твоего нежелания видеть во мне равного партнёра, а не бесплатное приложение к твоей маме. Я устала от того, что мои интересы, мои желания, моё время постоянно отодвигаются на задний план. Я так больше не могу и не хочу.
Алексей смотрел на неё, и в его глазах метались гнев, обида, непонимание и какой-то смутный, ещё не до конца осознанный страх. Он чувствовал, что происходит что-то непоправимое, что этот скандал – не просто очередная семейная ссора, после которой они помирятся и всё вернётся на круги своя. Что-то сломалось, треснуло, и сквозь эту трещину в их отношения просачивался ледяной холод отчуждения.
— И что это значит? — хрипло спросил он, хотя сам, кажется, уже догадывался об ответе. — Что ты предлагаешь?
— Я предлагаю тебе, Лёша, наконец-то повзрослеть, — твёрдо сказала Светлана. — И научиться уважать не только свою маму, но и свою жену. А пока ты этого не поймёшь, я не вижу смысла продолжать этот разговор. И да, завтра я остаюсь дома. И послезавтра тоже. У меня свои планы, и я не собираюсь их отменять. А ты… ты можешь ехать к Галине Ивановне. Уверена, она будет очень рада видеть своего заботливого сына. И, возможно, даже оценит его помощь по-настоящему, если он хоть раз сделает что-то для неё сам, а не из-под палки или через меня.
Она развернулась и пошла в спальню, демонстративно оставив его одного посреди гостиной, наполненной тяжёлым, спертым воздухом невысказанных обид и затаённой злости. Алексей остался стоять, как громом поражённый. Слова Светланы, такие спокойные и в то же время такие безжалостные, эхом отдавались в его голове. «Повзрослеть»… «Уважать»… «Инфантильный лентяй»…
Он опустился в кресло, чувствуя, как силы покидают его. Злость постепенно уступала место какой-то опустошённости и растерянности. Он не знал, что делать дальше. Привычный мир, в котором он был главным, где его слово было законом, а жена – послушным исполнителем его воли, рушился на глазах. И он совершенно не представлял, как жить в этой новой, пугающей реальности, где ему придётся считаться с чужим мнением, брать на себя ответственность и, возможно, даже мыть окна у собственной матери.
Из спальни не доносилось ни звука. Светлана не плакала, не собирала вещи, не хлопала дверью. Она просто была там, за закрытой дверью, отгородившись от него стеной молчания и обиды. И это молчание было страшнее любого крика. Оно означало, что точка невозврата пройдена. Что сегодняшний вечер не просто испортил им выходные, а провёл глубокую, возможно, незаживающую трещину в их отношениях. Они остались в одной квартире, но между ними выросла невидимая стена, сотканная из взаимного непонимания, накопившихся претензий и горького разочарования друг в друге. И каждый из них, оставшись наедине со своими мыслями, понимал, что после этого скандала их жизнь уже никогда не будет прежней.
Футбольный матч, который он так ждал, теперь казался чем-то далёким и совершенно неважным. А недочитанная книга Светланы так и осталась лежать на журнальном столике, немым свидетелем разрушенных планов и рухнувших надежд…
