— Ань, тут Лёшке опять на съём квартиры не хватает. Выручи, а? Ты же знаешь его ситуацию, он же старается, просто… ну, не всегда получается сразу.
Дима подошёл к жене с тем самым выражением лица, которое Аня научилась безошибочно распознавать за годы их совместной жизни – смесь вины, заискивающей надежды и какой-то детской беспомощности. Он переминался с ноги на ногу у кухонного стола, где Аня, отложив телефон, с нечитаемым выражением лица мешала сахар в чашке с остывающим чаем. Кухня, их маленькая, но уютная кухня, свидетельница стольких разговоров, казалось, замерла в ожидании.
Аня медленно подняла на него глаза. Взгляд был холодным, изучающим, как у хирурга перед сложной операцией, результат которой уже заранее известен и неутешителен. Ложечка звякнула о фарфор, когда она положила её на блюдце. Звук показался оглушительным в наступившей паузе.
— Дима, — голос её был ровным, почти безэмоциональным, но в этой спокойной интонации Диме послышались стальные нотки, предвещавшие бурю. — А когда это кончится? Твой Лёшка, этот великовозрастный «старатель», когда он, наконец, сам начнёт нести ответственность за свою жизнь? Или он так и будет вечным прицепом к нашей семье?
— Ну, Ань, не начинай, пожалуйста, — Дима попытался улыбнуться, но вышло криво и жалко. — Ты же знаешь, он не плохой парень, просто не везёт ему. То с работой не складывается, то ещё что-нибудь. Это же временно.
— Временно? — Аня усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли веселья. Только горечь и усталость. — Это «временно» длится уже столько, сколько я тебя знаю, Дима. Сначала были мелкие просьбы, «перехватить до зарплаты», потом суммы стали больше, а причины – всё туманнее. А теперь, значит, снова оплата квартиры. Я правильно понимаю, его «стараний» опять не хватило даже на то, чтобы крышу над головой себе обеспечить?
— Просто у него сейчас проблемы там кое-какие…
Она встала, подошла к окну и посмотрела на вечерний город. Огни машин внизу мельтешили, создавая иллюзию движения и жизни, в то время как в их квартире воздух, казалось, сгущался, становился вязким.
— Ну так вот ты и займись проблемами своего брата, что ты на меня-то всё это постоянно перекладываешь? То денег ему надо, то из полиции забрать!
— Ань, да что ты так к этому…
— А тот раз, помнишь, когда он «просто с друзьями посидел»? Я уже наслушалась этих историй. Мне хватило.
Дима тоже поднялся, его лицо слегка покраснело. Он не любил, когда Аня напоминала о тех, не самых приятных, эпизодах из Лёшкиной биографии.
— Ну зачем ты так, Ань? Причём тут тот случай? Сейчас совсем другое. Он же мой брат, я не могу его просто так бросить на улице. Ты же понимаешь…
— Вот именно, Дима, он – твой брат, — Аня резко развернулась, её спокойствие начинало давать трещину, уступая место плохо скрываемому раздражению. — И это твоя родственная обязанность, если уж на то пошло, ему помогать. Из своего кармана. Из своей зарплаты. Из тех денег, которые ты зарабатываешь. Почему я должна постоянно участвовать в этом аттракционе невиданной щедрости по отношению к человеку, который палец о палец не ударит, чтобы изменить свою жизнь к лучшему?
Она сделала шаг к нему, и Дима невольно отступил.
— Мои деньги, Дима, это мои деньги. Я их зарабатываю, и я решаю, на что их тратить. И я не собираюсь больше спонсировать твоего брата. У меня есть свои планы, свои нужды. И, знаешь, мне уже порядком надоело быть универсальной «выручалочкой» для всей вашей родни, пока ты стоишь в сторонке и хлопаешь ресницами.
— Но мы же семья, Ань… — начал было Дима, но она его перебила, не дав закончить.
— Семья – это когда есть взаимная поддержка и ответственность, Дима. А не когда один тащит на себе всё, а другой только создаёт проблемы или поощряет их создание. Так что, будь добр, решай этот вопрос самостоятельно. Из моего кошелька Лёшка больше не получит ни копейки. И чтобы я об этом больше не слышала. Тема закрыта.
Она решительно прошла мимо него, направляясь в комнату, оставив Диму одного посреди кухни. Он смотрел ей вслед, чувствуя, как внутри поднимается волна обиды и растерянности. Он не ожидал такого отпора. Обычно Аня, повздыхав и поворчав, всё же давала деньги. Но сегодня что-то изменилось. В её голосе, во взгляде, во всей её фигуре была такая непреклонность, что Дима понял: это не просто минутная вспышка гнева. Это было что-то более серьёзное. И он понятия не имел, что с этим делать. Разговор явно только начинался, и вечер переставал быть томным.
Дима, ошарашенный и злой, не остался на кухне в одиночестве. Он пошёл за Аней в комнату, где она демонстративно села за недорисованную картину по номерам, намереваясь, видимо, погрузиться в рисование и полностью его игнорировать. Но он не собирался так просто сдаваться. Лёшка ждал звонка, ждал денег, и Дима чувствовал себя загнанным в угол – между молотом братского долга и наковальней жениного упрямства.
— Ань, ну послушай, это же не просто так, — он остановился у дверного косяка, его голос уже не был заискивающим, в нём появились нотки обиды и даже угрозы. — Ты не можешь вот так взять и от всего откреститься. Мы ведь не чужие люди, и Лёшка… он часть нашей жизни, нравится тебе это или нет. Неужели в тебе совсем не осталось сочувствия? Представь, каково ему сейчас.
Аня продолжала рисовать, даже не удостоив его взглядом. Её пальцы крепко сжимали кисть, выдавая внутреннее напряжение.
— Сочувствие, Дима? Я сочувствовала ему последние пять лет. Я сочувствовала, когда он потерял уже третью работу за год, потому что начальник был «козлом». Я сочувствовала, когда ему «срочно» понадобились деньги на «очень выгодное вложение», которое, разумеется, прогорело. Я сочувствовала, когда он в очередной раз жаловался, что жизнь к нему несправедлива, лёжа на диване и переключая каналы. Мой лимит сочувствия к твоему брату исчерпан. Полностью.
— Ты говоришь так, будто он какой-то прокажённый! Он мой брат! Единственный! Ты предлагаешь мне просто вычеркнуть его из жизни? Сказать ему: «Извини, старик, жена против, так что выметайся на улицу»? Ты этого хочешь? Чтобы я стал таким же жестоким, как ты?
— Я хочу, чтобы ты, наконец, повзрослел, Дима, — Аня откинула резко от себя картину так, что звук эхом отразился от стен. Она подняла на него тяжёлый взгляд.
— Я хочу, чтобы ты понял, что твоя семья – это я. И наши будущие дети, если они у нас когда-нибудь появятся при таком раскладе. А Лёшка – взрослый, дееспособный мужчина, который должен сам решать свои проблемы. Не за наш счёт. Не за счёт нашего будущего. Ты хоть раз подумал, сколько наших общих планов пошло прахом из-за его «временных трудностей»? Мы могли бы уже давно…
— Да что ты всё про деньги! — перебил её Дима, его лицо исказилось от злости. — Не в деньгах же дело! Дело в человеческом отношении! Ты просто его ненавидишь, вот и всё! Признайся!
— Ненавижу? — Аня горько усмехнулась. — Нет, Дима, я его не ненавижу. Мне его… жаль. Жаль, что он такой. И ещё больше мне жаль тебя, потому что ты позволяешь ему вить из себя верёвки. И да, дело именно в деньгах. Потому что эти деньги – это наше время, наши силы, наши нервы. Это наша не купленная вовремя путёвка на море, потому что Лёшке «срочно понадобилось». Это наш отложенный ремонт в спальне, потому что у Лёшки «опять форс-мажор». Это моя работа до седьмого пота, чтобы потом смотреть, как ты легко отдаёшь заработанное мной на очередную прихоть своего непутёвого братца!
Она встала и подошла к нему вплотную. Её глаза горели праведным гневом.
— Ты говоришь «человеческое отношение»? А где человеческое отношение ко мне? Когда ты в последний раз спрашивал, чего хочу я? Когда ты думал о том, как мне всё это надоело? Я устала быть дойной коровой и психотерапевтом для твоего Лёшки. Устала от твоей слабости и неспособности сказать «нет».
— Я не слабый! — выкрикнул Дима, чувствуя, как его захлёстывает бессильная ярость. — Я просто… я просто не могу иначе! Он же пропадёт без меня!
— Не пропадёт, Дима, — голос Ани снова стал ледяным. — Такие, как он, не пропадают. Они всегда найдут, на чью шею сесть. Просто теперь это будет не моя шея. И, если ты не примешь это, боюсь, и не твоя – в том смысле, в каком ты это себе представляешь, живя со мной. Выбирай. Либо ты начинаешь думать о нашей семье, либо… либо ты продолжаешь спасать Лёшку. Но уже без меня и моих ресурсов.
Атмосфера в комнате стала такой плотной, что, казалось, её можно было резать ножом. Дима смотрел на Аню, и впервые за многие годы видел перед собой не мягкую, уступчивую жену, а незнакомую, жёсткую женщину, которая не собиралась отступать. Он понял, что это не просто очередной скандал. Это был ультиматум. И от его решения зависело слишком многое. А решение он принять не мог. Или не хотел.
После ультиматума Ани, Дима ещё некоторое время метался по комнате, как тигр в тесной клетке. Он бросал на жену гневные, полные обиды взгляды, но она, снова начав рисовать, казалось, совершенно его не замечала. Её показное спокойствие бесило его ещё больше. Он что-то бормотал себе под нос о бесчувственности, о том, что она разрушает семью, но слова эти тонули в напряжённой атмосфере, не находя отклика. Поняв, что стена непробиваема, он выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью спальни, где они обычно проводили вечера вместе. Аня даже не вздрогнула. Она слишком хорошо знала эту его манеру – сбежать, когда разговор становится слишком сложным, когда от него требуются реальные решения, а не просто сочувственные вздохи в адрес брата.
Не прошло и получаса, как резкий, требовательный звонок в дверь нарушил установившееся в квартире хрупкое подобие затишья. Аня отвлеклась от рисования. Она знала, кто это. Сердце неприятно сжалось, но не от страха, а от предчувствия очередной порции неприятного разговора, от которого она уже смертельно устала. Дима, который, судя по звукам, метался по коридору, тут же бросился открывать.
На пороге стоял Лёша. Вид у него был самый что ни на есть страдальческий: помятая куртка, растрёпанные волосы, глаза, полные вселенской скорби и плохо скрытого ожидания. Он явно рассчитывал на сочувствие и немедленную помощь.
— Анют, здравствуй, — начал он с плохо отрепетированной бодростью, пытаясь протиснуться в квартиру мимо Димы. — Димон позвонил, сказал, ты тут немного… не в настроении. Я решил зайти, может, поговорим, объясню всё.
Аня стояла в дверях комнаты, скрестив руки на груди. Её поза не сулила ничего хорошего.
— Проходи, Лёша, раз пришёл, — её голос был ровным, почти бесцветным. — Только давай без этих театральных этюдов. Объяснять мне ничего не нужно. Я всё прекрасно понимаю и без твоих душещипательных историй.
Лёша немного сник под её холодным взглядом, но быстро взял себя в руки. Он прошёл на кухню, привычно уселся за стол, как будто был у себя дома. Дима топтался рядом, не зная, куда себя деть, его лицо выражало крайнюю степень неловкости.
— Ну что ты так сразу, Ань, — Лёша попытался изобразить обиду. — Я же по-хорошему. Я действительно в сложной ситуации. Работу вот-вот найду, буквально на днях собеседование, очень прибыльное место. Но пока… сама понимаешь, перекантоваться надо. Хозяин квартиры напирает, грозится вещи на улицу выкинуть. Куда я пойду? Не на вокзал же.
Он посмотрел на Аню с надеждой, ожидая, что она смягчится, как бывало раньше. Но Аня оставалась непреклонной.
— Лёша, я тебе уже не раз говорила, и Диме сегодня повторила: твои финансовые трудности – это твои финансовые трудности. И решать их ты должен сам. Ты взрослый мужчина. Ищи работу, крутись, договаривайся с хозяином, занимай у друзей, если они у тебя ещё остались после всех твоих «стопроцентных вложений». Но не за наш счёт.
— Анют, ну мы же не чужие люди! — Лёша повысил голос, в нём зазвучали нотки возмущения. — Димон – мой брат! А ты его жена! Как ты можешь так говорить? Это же бесчеловечно! Ты хочешь, чтобы я бомжом стал? Тебе от этого легче будет?
Аня медленно подошла к столу и села напротив него. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде Лёша не увидел ни сочувствия, ни жалости – только холодную, отстранённую оценку.
— Знаешь, Лёша, что действительно бесчеловечно? Бесчеловечно годами сидеть на шее у других, пользуясь их добротой и терпением. Бесчеловечно постоянно врать, изворачиваться, давить на жалость, чтобы получить очередную подачку. Бесчеловечно не думать ни о ком, кроме себя, и при этом считать, что тебе все должны. Вот это, Лёша, действительно бесчеловечно. А моя позиция – это просто здравый смысл и инстинкт самосохранения. Моего и моей семьи.
Дима, который до этого молча мялся в углу, наконец, не выдержал.
— Аня, прекрати! Ну зачем ты так с ним? Он же… он же прав, мы не чужие! Нельзя так!
— Я с ним так, как он того заслуживает, Дима! — Аня резко повернулась к мужу, её голос обрёл силу. — И если ты этого до сих пор не понял, то мне искренне жаль. Жаль, что твоя братская любовь настолько слепа, что ты готов пожертвовать нашим благополучием, нашим спокойствием, нашими отношениями ради человека, который палец о палец не ударил, чтобы хоть как-то тебе помочь, когда у нас были трудности. Или ты забыл, как мы выкручивались, когда ты потерял работу? Лёша тогда хоть копейку нам предложил? Хоть раз позвонил, спросил, как мы? Нет! Он был занят своими «важными делами»!
Лёша вскочил. Его лицо побагровело. Маска страдальца слетела, обнажив истинное нутро – обиженного, эгоистичного и привыкшего получать всё по первому требованию.
— Да что ты вообще понимаешь! Ты всегда меня недолюбливала! Всегда считала каким-то приживалой! Просто завидуешь, что у Димы есть брат, а у тебя…
— Замолчи, Лёша! — прикрикнула на него Аня, тоже поднимаясь. — Не смей переходить на личности! Мои отношения с моей семьёй тебя не касаются. А вот твоё паразитирование на нашей – очень даже. И этому пришёл конец. Денег не будет. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Можешь считать это моим последним словом.
Она смотрела на них обоих – на растерянного, мечущегося между ней и братом Диму, и на побагровевшего от злости Лёшу. И в этот момент она поняла, что обратной дороги нет. Слишком много было сказано, слишком многое вскрылось. Это был уже не просто бытовой конфликт из-за денег. Это была битва за её собственное достоинство и за будущее её семьи, каким она его видела. И она не собиралась проигрывать.
Слова Ани повисли в воздухе кухни, плотные и тяжёлые, как предгрозовая туча. Лёша, чьё лицо всё ещё хранило следы багрового румянца от предыдущей вспышки, казалось, на мгновение опешил от такой прямолинейной и бесповоротной отповеди. Но это замешательство длилось недолго. Он был не из тех, кто легко сдаётся, особенно когда задета его гордость и, что важнее, его комфорт.
— Да кто ты такая, чтобы мне указывать?! — выплюнул он, его голос сорвался на неприятные, визгливые ноты. Он шагнул к Ане, угрожающе нависая. — Ты просто… просто гадюка, которая вцепилась в моего брата и пытаешься настроить его против меня! Думаешь, я не вижу? Тебе всегда было жалко для меня копейки! Потому что ты сама из тех, кто за каждую тряпку удавится!
Дима дёрнулся, словно от удара.
— Лёша, перестань! Не смей так с Аней разговаривать! — его голос, однако, прозвучал не так уверенно, как ему хотелось бы. В нём смешались и страх перед разгорающимся скандалом, и остатки братской солидарности, и какая-то совершенно неуместная попытка сохранить лицо обоим.
— А что «не смей»?! — Лёша развернулся к брату, его глаза метали молнии. — Ты сам-то что? Стоишь тут, как истукан, пока она меня, твоего брата, с грязью мешает? Где твоя мужская гордость, Димон? Или она её давно уже под свой каблук затоптала вместе с твоим мнением и хозяйством? Она же из тебя подкаблучника сделала!
Аня стояла неподвижно, её лицо было бледным, но глаза горели холодным огнём. Она смотрела не на Лёшу. Она смотрела на Диму. Ждала. И то, что она увидела – или, вернее, не увидела – в его глазах, в его позе, в его жалкой попытке утихомирить брата, не оскорбив его при этом, стало для неё последней каплей.
— Он прав, Дима, — произнесла она тихо, но каждое слово резало, как осколок стекла. — Он во всём прав. Ты действительно позволил этому случиться. Ты годами молча наблюдал, как твой брат вытирает об нас ноги, как он пользуется нами, как он разрушает то, что мы пытались построить. И твоя «мужская гордость» почему-то просыпалась только тогда, когда я пыталась этому воспротивиться.
Она сделала шаг вперёд, и теперь уже она смотрела на Диму сверху вниз, хотя он был выше. Её взгляд был полон такого презрения, что Дима невольно съёжился.
— Ты всё это время выбирал его, Дима. Не меня. Не нашу семью. Его. Его бесконечные проблемы, его ложь. Ты покрывал его, оправдывал, тащил на себе, и при этом позволял ему оскорблять меня, женщину, с которой ты делишь постель и жизнь. Так вот, наслаждайся своим выбором. Потому что с этой минуты я в этом балагане не участвую.
— Ань, ну что ты такое говоришь! — Дима попытался схватить её за руку, его лицо исказилось отчаянием. — Это же просто слова, он не со зла… Мы же…
Аня отдёрнула руку, как от прикосновения чего-то нечистого.
— Не со зла? Дима, ты либо непроходимо глуп, либо считаешь такой же меня. Он всё делает со зла. Со зла, от зависти, от собственной никчёмности. А ты… ты просто слабый. И мне это осточертело. Я устала быть сильной за двоих. Я устала тащить на себе этот воз. Хватит.
Лёша, видя, что ситуация выходит из-под контроля и денег ему точно не видать, решил пойти ва-банк, переходя на откровенные оскорбления, направленные уже не только на Аню, но и на их совместную жизнь с Димой. Он сыпал обвинениями в жадности, в том, что Аня «испортила» брата, что она всегда была «чужой» в их семье. Каждое его слово было как плевок.
Дима стоял между ними, совершенно потерянный. Он что-то лепетал про то, что «надо успокоиться», «поговорить нормально», но его никто не слушал. Аня смотрела на него с ледяным спокойствием, которое было страшнее любой истерики.
— Убирайся из моего дома, Лёша, — сказала она наконец, её голос был лишён всяких эмоций. — И чтобы ноги твоей здесь больше не было. Никогда.
— Да пошла ты! — рявкнул Лёша, понимая, что проиграл окончательно. — Думаешь, ты тут хозяйка? Это и Димкин дом! А он мой брат! И твой муж, который…
— Был моим мужем, — отрезала Аня, не глядя на Диму. — Теперь он просто… сожитель. Который должен будет очень скоро решить, где и с кем он хочет жить. Потому что со мной и с тобой одновременно – не получится.
Лёша ещё что-то кричал, какие-то угрозы, какие-то проклятия, но Аня его уже не слышала. Она повернулась и медленно пошла в спальню. Не хлопнув дверью. Не обронив ни слова больше.
Лёша, поняв, что представление окончено и желаемого он не добился, а только усугубил ситуацию для брата, ещё раз злобно зыркнул на Диму, который так и стоял посреди кухни с отсутствующим видом, и, громко выругавшись, вылетел из квартиры.
Дима остался один. Кухня, ещё недавно бывшая центром их маленького мира, теперь казалась пустой и холодной. Он слышал, как в спальне Аня двигает ящики комода. Он не знал, что она делает, но догадывался. И он ничего не мог сделать. Он просто стоял, оглушённый, раздавленный, понимая, что только что своими руками, своим бездействием и своей слабостью разрушил всё. Никаких криков больше не было. Была только эта новая, страшная пустота, заполнившая их дом и их жизни. Окончательно и бесповоротно…
