— Мам, привет, — Роман прошёл в комнату, не снимая кроссовок, которые тут же оставили на свежевымытом, ещё чуть влажном линолеуме сероватые отпечатки городской пыли.
Он небрежно бросил на старенький, но ещё крепкий диван потёртый рюкзак, который явно знавал лучшие времена, и сам плюхнулся в продавленное кресло напротив. То самое кресло, которое Евгения Павловна когда-то с любовью оттирала от пятен, мечтая, как оно будет стоять в её маленькой гостиной, когда она останется одна, и как она будет вязать в нём долгими зимними вечерами. Но Света, жена Романа, при одном только взгляде на него скривила свои точёные губки и безапелляционно заявила, что «этому антиквариату место на свалке, а не в квартире современного молодого человека».
Евгения Павловна, отложив на маленький журнальный столик недовязанный ярко-синий шарф – подарок будущему, пока ещё гипотетическому внуку – и сняв очки, которые тут же съехали на кончик носа, с едва заметной усталой улыбкой посмотрела на сына.
Ромашка, её единственный, её выстраданный Ромашка. Уже почти тридцать стукнуло, солидный возраст, свой бизнес какой-то там мутит, а для неё всё тот же нескладный мальчишка, которому она ещё совсем недавно завязывала шнурки и отпаивала малиновым чаем при малейшей простуде. На душе было одновременно и тепло от его прихода, и немного щемяще-грустно.
Дача, её зелёная отрада, её маленькое царство цветов и ягод, где каждый кустик был посажен её руками, продана. Все эти бесчисленные банки с янтарным вареньем, хрустящие бочковые огурчики, пышные шапки георгинов – всё это теперь осталось только в воспоминаниях. Но зато… зато теперь у Ромки со Светой своя крыша над головой. Двухкомнатная квартира, пусть и в спальном районе, требующая хозяйской руки, но своя. Собственная. Она глубоко вздохнула, незаметно разгладив на коленях цветастый ситцевый халат – все её сбережения, до последней копеечки, до последнего рубля, отложенного с мизерной пенсии и случайных подработок, ушли на эту квартиру. Даже пришлось влезть в небольшой долг к Зинаиде, закадычной подруге, но это дело поправимое, отдаст потихоньку, не впервой. Главное – сын устроен, не мыкается по съёмным углам.
— Здравствуй, сынок, — Евгения Павловна уже было поднялась, собираясь на кухню, чтобы поставить чайник и достать остатки того самого сливового пирога, который Ромка так любил в детстве, но он остановил её нетерпеливым жестом.
— Да не надо, мам, я буквально на пару слов. Тут это… разговор есть, серьёзный, — он поёрзал в кресле, избегая её взгляда, и это сразу же насторожило Евгению Павловну.
Она слишком хорошо знала эту его манеру – когда Ромка начинал вот так, с места в карьер, и при этом старательно отводил глаза, жди чего-то не слишком приятного.
— Что-то стряслось? Со Светой всё в порядке? С квартирой какие-то проблемы? Документы-то все оформили, как я просила, без проволочек? — она присела на краешек дивана, ощущая, как знакомый холодок тревоги начинает подбираться к сердцу.
— Да с документами всё нормально, мам, не переживай. И со Светой… в целом, тоже, — он снова запнулся, явно с трудом подбирая нужные слова, словно нёс что-то тяжёлое и неудобное. — Понимаешь, мы тут… ну, как бы, посовещались… то есть, Света в основном говорит… В общем, квартира, которую ты нам подарила, она, конечно, очень хорошая, просторная, и мы тебе безмерно благодарны, ты даже не представляешь, как…
Евгения Павловна чуть заметно расслабилась, услышав слова благодарности. Значит, всё-таки ценят её усилия, её жертву. Это уже немало.
— Но, понимаешь, она… ну, как бы это сказать помягче… — Роман почесал в затылке, и его лицо приобрело страдальческое выражение. — Она немножко… ну, такая… устаревшая, что ли. Бабушкин вариант, если честно.
Евгения Павловна медленно сняла очки и принялась тщательно протирать их краешком халата, хотя стёкла были идеально чистыми. Пальцы её слегка дрожали. «Бабушкин вариант?» Это она, продав единственное, что оставалось ей на память о покойном муже, её уютный дачный домик, в который было вложено столько души и труда, добавив все свои скромные сбережения, которые откладывала годами, отказывая себе во многом, купила им «бабушкин вариант»? Внутри у неё всё похолодело.
— Что именно ты имеешь в виду под «бабушкиным вариантом», Рома? — спросила она нарочито спокойным, но уже каким-то чужим, металлическим голосом.
— Ну, там ремонт… он же совсем никакой. Обои эти допотопные… в какой-то жуткий мелкий цветочек. Плитка в ванной – это вообще прошлый век, ещё и со сколами. Кухня крошечная… Света говорит, что в такой квартире, ну, в таком состоянии, она жить категорически не будет. То есть, конечно, она понимает, что это подарок, но… ей хочется, чтобы всё было красиво, стильно, современно. Чтобы не стыдно было друзей пригласить, понимаешь? Дизайнерский ремонт нужен, самый-самый, по последней моде. Это же, ну, престижно, мам. Мы же молодая, перспективная семья, нам нужно как-то… ну, соответствовать определённому уровню.
Евгения Павловна пристально, не отрываясь, смотрела на сына, и её первоначальное ошеломление стремительно сменялось горячей волной возмущения, которая обжигала изнутри, как крапива. Она видела перед собой не взрослого, самостоятельного мужчину, а капризного, избалованного мальчишку, который получил в подарок дорогую машинку и теперь недовольно хнычет, что она не того цвета и без навороченной аудиосистемы. Её руки, безвольно лежавшие на коленях, непроизвольно сжались в кулаки так, что ногти впились в ладони. Вязание так и осталось лежать на столике, забытое, никому не нужное.
— Так что, мам, — Роман, видимо, совершенно не заметив или, скорее, не захотев заметить грозовых туч, сгущавшихся на её лице, продолжил с напускной, почти деловой бодростью, — нужны ещё деньги. На ремонт. И, честно говоря, немало. Света уже нашла какого-то крутого дизайнера, там такие проекты… просто закачаешься! Всё будет по последнему слову техники, хай-тек, лофт, минимализм… ну, или что-то в этом роде. Она лучше разбирается. Ты же понимаешь, для молодой семьи, которая только начинает свой путь, это невероятно важно. Создать своё гнёздышко, уютное и современное.
Евгения Павловна медленно, словно с трудом, поднялась с дивана. Её невысокая, всегда немного сутулившаяся фигура вдруг выпрямилась и показалась Роману неожиданно строгой и даже внушительной. Она молча подошла к окну, постояла несколько долгих мгновений, глядя на суетливую жизнь города за стеклом, потом так же резко развернулась.
— Сынок, а ты не слишком ли обнаглел? И квартиру я вам должна покупать, и ремонт оплачивать… А сам ты со своей женой, что будете делать в таком случае?!
— Ну… Мам…
— На диване лёжа ждать, пока я вам всё на блюдечке с голубой каёмочкой принесу, потому что твоей ненаглядной Светочке, видите ли, «престижно» и «уровню соответствовать» надо?! Ремонты дизайнерские подавай, да квартиру в лучшем районе города?!
— Ну мам, ты чего сразу так? Обнаглел… — Роман обиженно надул губы, совсем как в детстве, когда ему не покупали очередную дорогую игрушку, на которую он канючил неделю. Он откинулся в кресле, демонстративно скрестив руки на груди, всем своим видом показывая, что его, такого взрослого и «перспективного», незаслуженно обидели и не поняли. — Мы же не просим чего-то сверхъестественного. Просто хотим жить по-человечески, как все нормальные люди сейчас живут. Света же не виновата, что у неё хороший вкус и она стремится к комфорту. Она же женщина, ей хочется уюта, красоты… чтобы дом был полной чашей, а не вот это вот… — он неопределённо махнул рукой в сторону комнаты, словно всё в ней, от старенького, но чистого ковра на полу до аккуратно расставленных на полках книг, было воплощением убожества и безнадёжной отсталости.
Евгения Павловна молча смотрела на него, и в её взгляде, ещё недавно тёплом и любящем, теперь отчётливо проступали холод и разочарование. Её «Ромашка», её кровиночка, так легко, так буднично обесценил всё, что она для него сделала, всё, чем она пожертвовала. «Как все нормальные люди»… А она, значит, ненормальная? Она, которая всю жизнь проработала на двух работах, чтобы поднять его, дать образование, которая отказывала себе в элементарном, чтобы у него было всё «не хуже, чем у других»? Она, которая теперь, на старости лет, осталась практически ни с чем, отдав последнее, чтобы её «молодая, перспективная семья» имела свой угол?
— По-человечески, Рома, это когда люди ценят то, что для них делают, — её голос звучал ровно, но в этой ровности была скрыта такая стальная твёрдость, что Роман невольно съёжился. — Когда они благодарны за помощь, а не выставляют новые, всё более наглые требования. Твоя Света… она хоть раз спасибо сказала по-человечески? Не сквозь зубы, не потому что так положено, а от души? Когда вы на дачу приезжали, шашлыки жарить, она хоть раз предложила помочь мне с огородом? Или хотя бы посуду за собой убрать? Всё на мне было, всё я одна тянула. А она только сидела, ножкой покачивала, да рассуждала о том, как хорошо бы иметь домик у моря, а не эту «деревенскую развалюху».
Роман заметно помрачнел. Упрёки матери били точно в цель, но признавать её правоту он не собирался. Света и впрямь не отличалась ни трудолюбием, ни особой деликатностью по отношению к свекрови, но в его глазах она была идеалом – красивая, ухоженная, «современная». А мать… ну, мать просто не понимала, она жила старыми мерками.
— Ну, мам, ты опять за своё. Света – городская девушка, она не привыкла к такой работе. И вообще, причём тут дача? Мы сейчас о квартире говорим, о нашем будущем. Она очень расстроилась, когда увидела… ну, то, что ты купила. Плакала даже. Говорит, все её подруги живут в квартирах с евроремонтом, а мы будем как… как бедные родственники. Ей стыдно, понимаешь? Она ведь хотела сразу всё обустроить, чтобы фотографии в соцсети выкладывать, чтобы люди видели, что у нас всё хорошо, что мы успешные. А тут…
«Стыдно ей, — с горькой усмешкой подумала Евгения Павловна. — А мне не стыдно было последние копейки считать, чтобы тебе, сынок, на институт хватило? А мне не стыдно было в обносках ходить, чтобы ты был одет не хуже других? А ей, видишь ли, за квартиру, которую ей на блюдечке принесли, стыдно!»
Она подошла к своему старому трельяжу, взяла с него маленькую, видавшую виды шкатулку, где хранила немногие оставшиеся от матери драгоценности – тоненькое золотое колечко да пару сережек. Открыла, перебрала пальцами эти скромные сокровища, словно ища в них поддержки.
— Ты знаешь, Рома, — она повернулась к нему, и её лицо было суровым и решительным, — я всегда думала, что воспитала тебя мужчиной. Ответственным, способным принимать решения и нести за них ответ. А ты, оказывается, до сих пор мальчишка, который прячется за женину юбку и повторяет её слова, как попугай. «Света расстроилась», «Свете стыдно», «Света хочет»… А ты сам, Рома, ты чего хочешь? Или у тебя своего мнения уже не осталось? Твоя жена, вместо того чтобы радоваться, что у вас теперь есть своя крыша над головой, не съёмная, не ипотечная, а своя, собственная, устраивает истерики из-за обоев? Это нормально, по-твоему?
— Мам, ну не перегибай! — Роман вскочил с кресла, его лицо покраснело от возмущения. — Это не истерики, это нормальное женское желание жить в красоте! Она же не просит дворец! Просто хороший, качественный ремонт! Мы же не можем вечно жить, как в прошлом веке! Сейчас другие стандарты, другое время! И потом, мы же твоя семья, единственная! Кому ещё помогать, как не нам? Света говорит, что если ты нам сейчас не поможешь, то это значит, ты нас просто не любишь, что тебе наплевать на наше счастье… Она даже… она даже сказала, что, может, и не стоило ей вообще за меня замуж выходить, если у меня такая мать, которая не готова ради сына…
Евгения Павловна резко вскинула голову. Вот оно что. Манипуляция чистой воды, причём самая дешёвая и отвратительная. Невестка не только сама ничего из себя не представляет, так ещё и сына против неё настраивает, давит на самые больные точки. Внутри у неё всё похолодело от такой неприкрытой подлости. Её «Ромашка» не просто попал под влияние, он позволил себя превратить в послушное орудие в руках хитрой и расчётливой женщины.
— Значит, так, Роман, — отчеканила она, и в её голосе не осталось ни капли прежней мягкости. — Передай своей Свете, что если она измеряет любовь квадратными метрами дизайнерского ремонта и количеством вложенных в неё денег, то мне такую «любовь» и даром не надо. И тебе, сынок, пора бы уже повзрослеть и понять, что семейное счастье не в модных обоях и престижном районе заключается. А если твоя жена не готова жить с тобой в той квартире, которую я вам подарила, продав последнее, что у меня было, значит, грош цена такой жене. И такой семье. И ни копейки больше от меня вы не получите. Хватит. Я и так для вас сделала больше, чем могла. Хотите «соответствовать уровню» – зарабатывайте. Сами. Как все нормальные, взрослые люди.
Не успела Евгения Павловна перевести дух после ухода сына, не успела улечься в душе горькая обида, как в дверь настойчиво, почти требовательно позвонили. Сердце ёкнуло – неужели Роман вернулся? Может, одумался, решил извиниться? Но когда она открыла, на пороге стояла Света. Воплощение того самого «современного стиля» и «престижа», о которых так горячо толковал Роман. Вся с иголочки, в узких, идеально сидящих джинсах, в какой-то замысловатой кофточке, которая, судя по всему, стоила больше, чем пенсия Евгении Павловны за пару месяцев. От неё тонко пахло дорогими духами, и этот запах, резкий и чужеродный, как-то сразу вытеснил из маленькой прихожей привычный, уютный аромат старых книг и пирогов.
— Здравствуйте, Евгения Павловна, — Света процедила это сквозь идеально накрашенные губы, даже не пытаясь изобразить улыбку. Взгляд её, холодный и оценивающий, скользнул по скромной обстановке квартиры, задержался на выцветших обоях в коридоре, и в нём явно читалось пренебрежение. — Рома сказал, что вы тут… несколько неконструктивно отнеслись к нашему предложению. Я решила сама зайти, прояснить ситуацию, так сказать, с глазу на глаз. А то он у меня слишком мягкий, не может иногда чётко донести свою мысль.
Она прошла в комнату, не дожидаясь приглашения, и с видом эксперта, осматривающего безнадёжно запущенный объект, обвела её своим пристальным взглядом. Остановилась посредине, грациозно поставив сумочку известного бренда на тот самый журнальный столик, где всё ещё лежал недовязанный синий шарф.
— Да уж, — протянула она, скривив губы в лёгкой усмешке. — Картина, конечно, удручающая. Я, честно говоря, даже не представляла, что в наше время ещё существуют такие квартиры. Это же просто… склад ненужных вещей какой-то. И вот в этом вы предлагаете нам жить? В этом музее советской эпохи?
Евгения Павловна почувствовала, как кровь бросается ей в лицо. Если слова сына были для неё болезненным уколом, то речь невестки – это был откровенный, наглый удар под дых. Она с трудом сдержалась, чтобы не выставить эту расфуфыренную девицу за дверь немедленно.
— Во-первых, Света, не «вы предлагаете», а я подарила, — отчеканила она, глядя невестке прямо в глаза. — Подарила то, что смогла, отдав последнее. А во-вторых, если тебе этот «музей», как ты выразилась, так претит, то никто тебя здесь насильно не держит. Можешь отправляться искать себе апартаменты, соответствующие твоему утончённому вкусу. Только, боюсь, без моей помощи вам с Романом придётся начинать с чего-то гораздо более скромного, чем эта «удручающая картина».
Света фыркнула, картинно поправив свои безупречно уложенные волосы.
— Послушайте, Евгения Павловна, давайте без этих вот мелодраматических ноток про «последнее отдала». Мы же взрослые люди. Вы мать Романа, и это ваша прямая обязанность – помочь молодой семье встать на ноги. И не просто помочь, а обеспечить достойный старт. Все нормальные родители так делают. Моя подруга, Ленка, так ей родители не только трёхкомнатную квартиру в центре купили, но и полностью обставили по последнему писку моды, и машину ещё в придачу. И никто не попрекает, заметьте! А вы… вы нам сунули эту развалюху и считаете, что совершили подвиг.
Каждое слово Светы было как плевок в душу. Евгения Павловна смотрела на эту молодую, самоуверенную женщину, и в ней боролись два чувства: жгучая ненависть к её наглости и потребительству и горькая жалость к собственному сыну, который позволил так себя одурачить, променять материнскую любовь на пустые обещания красивой жизни.
— Нормальные родители, Света, учат своих детей не только брать, но и отдавать, — голос Евгении Павловны звенел от сдерживаемого гнева. — Учат ценить труд, уважать старших и не сидеть на чужой шее. А ты, похоже, кроме слова «дай», никаких других слов в своём лексиконе не имеешь. Ты хоть копейку сама заработала на этот ваш «дизайнерский ремонт»? Или только умеешь мужу на уши приседать да из меня последнее вытрясти?
— А зачем мне зарабатывать, если у Романа есть вы, которая вполне может себе позволить обеспечить нам комфорт? — Света вызывающе вскинула подбородок. — Или вы думаете, я не знаю, что у вас от продажи дачи остались деньги? Рома проговорился. Так почему бы не вложить их в будущее вашего же сына, в будущее ваших внуков, в конце концов? Или вам приятнее будет смотреть, как мы мыкаемся по углам, или, не дай бог, влезем в кредиты, которые потом будем выплачивать до седых волос? Этого вы хотите для своего Ромочки? Чтобы он всю жизнь пахал на чужого дядю, вместо того чтобы наслаждаться жизнью в красивой, уютной квартире?
В этот момент в дверях снова появился Роман. Он выглядел растерянным и каким-то затравленным, переводил взгляд то на мать, то на жену, явно не зная, чью сторону принять в этой разгорающейся битве.
— Светик, мам, ну может, не надо так… Может, как-то договоримся? — пролепетал он, но его слабый голос потонул в нарастающем гуле взаимных обвинений.
— Договоримся? О чём тут договариваться, Рома? — Света повернулась к нему, и её лицо исказила гримаса раздражения. — Твоя мать просто не хочет понять элементарных вещей! Она живёт прошлым веком и пытается нас туда же затащить! Ей просто жалко денег на собственного сына! Наверное, приберегла их для себя, на чёрный день! А то, что у нас каждый день может стать чёрным из-за её упрямства, её это не волнует!
— Да как ты смеешь такое говорить! — Евгения Павловна шагнула вперёд, её глаза метали молнии. — Я всю жизнь на него положила, всё для него делала! А ты пришла на всё готовенькое и ещё смеешь меня обвинять в жадности?! Да ты мизинца его не стоишь, если толкаешь его на то, чтобы он унижался перед матерью, выпрашивая подачки на твои прихоти! Это не любовь, Света, это чистый расчёт! Ты вышла замуж не за Романа, а за возможность жить безбедно за чужой счёт! Только просчиталась немного – я не собираюсь спонсировать твои хотелки!
— Ах, так вот оно что! — Света перешла на крик, её лицо покраснело пятнами. — Вы просто завидуете, Евгения Павловна! Завидуете моей молодости, моей красоте, тому, что Рома выбрал меня, а не остался сидеть под вашей юбкой! Вы боитесь, что он станет самостоятельным, что у него будет своя, счастливая жизнь, в которой вам не будет места! Поэтому и цепляетесь за свои копейки, поэтому и пытаетесь нас унизить этой вашей «подачкой»! Да лучше бы вообще ничего не дарили, чем вот так издеваться!
Роман пытался что-то сказать, вклиниться между двумя разъярёнными женщинами, но его попытки были тщетны. Он чувствовал себя щепкой в бушующем море, неспособной повлиять на ход событий. Атмосфера в маленькой комнате накалилась до предела. Обвинения, упрёки, злые слова летели, как искры, грозя разжечь настоящий пожар, который, казалось, уже ничто не сможет потушить.
— Завидую? Я?! — Евгения Павловна издала короткий, лишённый всякого веселья смешок, который прозвучал в накалённой атмосфере комнаты суше пороха. Она смерила невестку долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ни страха, ни сомнения, только холодная, выстраданная ярость и безмерная усталость от этой безобразной сцены. — Чему завидовать, Света? Твоей пустоте душевной? Твоей непроходимой глупости, которую ты принимаешь за современность? Тому, что ты из моего сына, из моего Ромашки, сделала безвольную тряпку, не способную отличить настоящее от фальшивого? Да уж, велика ценность. Ты не жизнь ему строишь, ты его топишь в своих хотелках, как котёнка слепого. И он, дурачок, ещё и рад этому.
— Ах, вот как вы заговорили! Значит, я ещё и глупая, и пустая! — Света вся подобралась, её тщательно нарисованные брови взлетели вверх, а ноздри хищно раздувались. Она сделала шаг к свекрови, почти вплотную, и её голос, до этого просто громкий, теперь приобрёл визгливые, почти истеричные нотки, хотя она и старалась держать марку «современной леди». — Да вы просто не можете смириться с тем, что Рома больше не ваш маменькин сынок! Что у него есть я, и я лучше знаю, что ему нужно для счастья! А вам, видимо, нужно только, чтобы он вечно сидел у вашей юбки и питался вашими пирожками, да слушал ваши поучения! Вы просто боитесь остаться одна, никому не нужная в этой вашей конуре! Вот и цепляетесь за него, как за последнюю соломинку!
Роман, до этого момента мявшийся в углу, как нашкодивший щенок, наконец, не выдержал.
— Света, ну перестань, пожалуйста! Мам, ну что ты такое говоришь… Мы же… мы же семья… — его голос звучал жалко и неубедительно, он пытался ухватить Светину руку, но та с силой отдёрнула её, даже не удостоив его взглядом.
— Семья? — переспросила Евгения Павловна, медленно переводя взгляд на сына. В её глазах застыло такое ледяное презрение, что Роман невольно отступил на шаг. — Это ты называешь семьёй, Рома? Когда твоя жена поливает грязью твою мать, которая жизнь на тебя положила? Когда она требует от меня последнее, чтобы удовлетворить свои ненасытные аппетиты? Когда ты стоишь и молчишь, как истукан, не в силах сказать ей ни слова поперёк, потому что боишься её недовольства? Это не семья, сынок. Это… это какая-то ошибка природы. Моя ошибка, видимо, что я вырастила тебя таким бесхребетным.
Слова матери полоснули Романа по самому живому. Он хотел что-то возразить, оправдаться, но ком застрял в горле. Он действительно боялся Свету, боялся её гнева, её холодного презрения, её угроз уйти. И он действительно не находил в себе сил противостоять ей, даже когда понимал, что она неправа.
— Видишь, Рома? — Света торжествующе посмотрела на него, а затем снова на свекровь. — Он на моей стороне! Потому что он меня любит, а ваши старомодные представления о жизни ему давно поперёк горла! И если вы не готовы нам помочь, как нормальная мать, значит, вы нам просто не нужны! Обойдёмся! Возьмём кредит, влезем в долги, но сделаем всё по-своему, так, как мы хотим! И вы потом ещё локти кусать будете, что оттолкнули единственного сына из-за своей жадности и упрямства!
Евгения Павловна выпрямилась. Её лицо было бледным, но спокойным. Она посмотрела на часы, висевшие на стене, – старенькие, с кукушкой, подарок покойного мужа. Кукушка как раз выскочила и прокуковала три раза, отсчитывая время, которое, казалось, остановилось.
— Ну что ж, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово было отчётливо слышно в воцарившейся на мгновение тишине. — Раз обойдётесь, значит, обходитесь. Кредиты, долги – это теперь ваши проблемы. С этой минуты моя помощь закончилась. Окончательно и бесповоротно. Я вам дала крышу над головой, и на этом всё. Хотите дизайнерский ремонт – флаг вам в руки и барабан на шею. Зарабатывайте, крутитесь, как хотите. Но ко мне больше ни с какими просьбами не подходите. Ни с какими.
Она подошла к двери, открыла её настежь. Жест был красноречивее любых слов.
— А теперь, будьте добры, покиньте мой дом. Оба. И чтобы ноги вашей здесь больше не было. Я вам не банкомат и не прислуга. Вы хотели взрослой жизни, Света? Вы хотели «соответствовать уровню»? Получайте. Только без меня. И без моих денег. И без моей дачи, которую я, недотёпа старая, продала, чтобы таким, как вы, угодить.
Света на мгновение опешила от такой стальной решимости в голосе свекрови. Она, видимо, до последнего рассчитывала, что Евгения Павловна сломается, уступит, как уступала всегда. Но в этот раз что-то пошло не так. Её лицо исказилось от злобы.
— Да пошли вы… — прошипела она, но осеклась, поняв, что дальнейшие оскорбления уже бессмысленны. Она схватила свою дорогую сумочку, бросила на Романа испепеляющий взгляд, полный разочарования и нескрываемого презрения к его слабости. — Пойдём, Роман! Нам здесь больше делать нечего! С такой свекровью каши не сваришь! Пусть сидит одна в своей норе и трясётся над своими копейками! Мы и без неё проживём, ещё и лучше!
Она вылетела из квартиры, не прощаясь. Роман, с несчастным видом, помялся на пороге, посмотрел на мать умоляющим взглядом, словно ожидая, что она передумает, скажет что-то, что остановит этот кошмар.
— Мам… ну… — начал он, но Евгения Павловна лишь молча, не меняя выражения лица, указала ему на открытую дверь. Вздохнув, он поплёлся следом за женой, так и не найдя слов ни для матери, ни для себя.
Евгения Павловна постояла немного у открытой двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам на лестничной клетке. Потом медленно закрыла её, повернула ключ в замке. В квартире стало тихо. Не та тишина, которая успокаивает, а та, которая давит своей пустотой. Она прошла в комнату, её взгляд машинально упал на недовязанный синий шарфик, такой яркий и наивный в этом царстве только что отбушевавшей бури. Она взяла его в руки, повертела, потом аккуратно сложила и убрала в самый дальний ящик комода. Помощь кончилась. Началась совсем другая жизнь. Тяжёлая, одинокая, но, может быть, впервые за долгое время – только её собственная. Без чужих «хочу» и «надо»…
