Когда они наконец переехали в новую квартиру, Ника заплакала.
Это были не красивые, глянцевые слёзы из реклам: не от восторга, не от переизбытка счастья. Это были усталые, выжатые слёзы женщины, которая слишком долго тянула на себе «временность», чужие границы и необходимость постоянно быть вежливой, когда внутри хотелось кричать.
Теперь, стоя в светлой кухне с окнами на лесополосу, с новыми занавесками, которые она сама выбрала, с белыми стенами, на которых ещё не висело ни одной чужой фотографии, она просто села на табурет и расплакалась.
— Тебе не нравится? — испугался Влад. Он стоял с коробкой в руках, на ней — написано маркером: «книги + фотоальбомы».
— Нравится. Очень. Просто… у нас теперь ванна, в которой можно лечь. И шкаф, в котором нет чужих шуб. И я могу ходить босиком, и никто не скажет, что это “не по-женски”. Понимаешь?
Он поставил коробку на пол, подошёл, сел рядом.
— Прости, что это заняло два года.
Они действительно жили два года с его матерью. Сначала — в её квартире, потом — «временно» у Ники, потом — снова у матери. Всё было под флагом временности: «пока ремонт», «пока ипотека», «пока мама не оправилась после больницы».
Сначала Ника старалась не обращать внимания. Она уговаривала себя, что это нормально — помогать пожилому человеку, что это временно, что Влад старается быть сыном и мужем одновременно. Но чем дальше, тем больше она чувствовала себя лишней в собственной жизни.
— Помнишь, как ты однажды сказала, что ощущаешь себя гостьей? — вспомнил Влад, держа её за руку. — Я тогда не понял, как это.
— Потому что ты был дома. А я — в коридоре в тапках для гостей.
Теперь у них была новая, чистая квартира. Они сняли её вместе. Сделали ремонт. Купили мебель в кредит. Ника отказалась от идеи «дешёво и сердито» — выбрала светлый дуб и глубокий синий в спальне. Влад покорно согласился, удивляясь, как же на самом деле красиво она всё придумала.
— Я хочу здесь остаться надолго, — сказала она, когда они ставили первую кружку в первый шкаф.
— А я хочу остаться здесь с тобой.
В тот же вечер, лёжа на диване, укутавшись пледом и поедая пиццу с коробки, они говорили о будущем.
— Я не хочу больше откладывать. Я хочу ребёнка, — сказала Ника.
— Серьёзно?
— Очень. Мне кажется, что наконец появилось «наше». Не твоё, не мамы, не временное. А вот настоящее.
Влад улыбнулся. Тогда он был искренен. Он и правда хотел. Хотел эту жизнь, в которой они вдвоём, и никто не контролирует, не звонит по утрам с вопросом, почему не выложили в соцсети фото ужина.
Но он так и не поговорил с матерью.
Прошло два месяца. Ника с удовольствием расписывала в блокноте «будущее»: какая детская, какие полки, какие обои. Она даже начала снимать квартиру для фотопроекта «Женщина в ожидании». Её беременность пока существовала только в планах, но она уже жила ей — с теплом, предвкушением и новой уверенностью.
Влад стал чаще задерживаться на работе. У него был непростой период — начальник ушёл, коллектив переделили, бюджеты урезали. Он нервничал, злился, но дома держался. До того самого вечера, когда всё пошло не так.
— Мамина квартира затоплена. Нужно помочь. Она говорит, у неё гипс на руке, поскользнулась, — сказал он, заходя в спальню. — Она не может быть одна. Всего на пару недель, пока всё не уладится.
Ника застыла, прижав к груди мягкий блокнот. Она медленно опустила его, посмотрела на Влада.
— А почему ты мне это рассказываешь уже после того, как сказал ей «приезжай»?
Он не ответил.
Когда Елена Васильевна вошла в квартиру, она была в свежей укладке и с макияжем. На пальце — гипс, в руке — сумка и переноска с котом.
— Я не люблю паники. Поэтому всё собрала сразу. Я вас не обременю. Только пожить немного, пока ремонт. Я за собой всё уберу. У меня даже специи свои.
Ника снова ощутила, как воздух сжимается. Как стены, ещё недавно такие светлые и тёплые, начинают терять контуры. В гостиной уже стояла её раскладушка, книги, аромамасла.
И впервые за два месяца Ника снова почувствовала себя гостьей. Только теперь уже в своей жизни.
— Где моё полотенце? — Ника открыла шкафчик в ванной и замерла. Вместо привычного махрового висели какие-то новые — плотные, бордовые, с вышивкой «Будь здорова!» и логотипом то ли санатория, то ли аптечной сети.
— Я поменяла, — отозвалась Елена Васильевна из кухни. — Там у вас какие-то тряпки были, не полотенца. Подарочные мои приятные.
Это был третий день её пребывания. Три дня — и Ника уже не находила свои вещи, свои привычки, своё дыхание в этой квартире. Всё, к чему она прикасалась, было «переставлено». В шкафу — новые специи. В ванной — другие флаконы. В холодильнике — банки с надписями «мёд с пыльцой» и «овсяный кисель». Кот, который был «очень спокойный», орал по ночам и обдирал углы дивана.
— Ника, вы же не против, если я немного поработаю на кухне? Я заказала для себя доставку продуктов — буду настаивать клюкву, полезно при отёках, — с улыбкой сказала свекровь на четвёртый день. — А то я в гипсе, не могу же скучать.
Влад молчал. Иногда он пытался разрядить обстановку. Типа:
— Мам, не слишком ли много банок?
— Банки — это здоровье, Владуша. Это тебе не «роллы из магазина», — парировала она.
Ника старалась дышать через нос, как учат на курсах йоги. Но на шестой день произошёл первый взрыв.
— Почему мои кроссовки стоят в кладовке? — спросила она у Влада.
— Ну… мама сказала, что в прихожей неудобно ходить. Спотыкается.
— А где моя зубная щётка?
— В ящике. Она подумала, что на раковине не очень гигиенично.
Она молча собрала щётку, кроссовки и ушла в ближайшее кафе. Сидела там до закрытия, смотрела в телефон, не отвечая на сообщения. Не плакала. Не злилась. Просто понимала: её выживают. Не намеренно, может быть. Но с настойчивым материнским упорством.
— Мама тяжело адаптируется, ты же знаешь, — говорил Влад тем же вечером, когда она вернулась. — Ей одиноко. Ну и что, что она переустроила чуть-чуть. Это же не навсегда.
— А для меня — навсегда. Я тебя сейчас вижу чужим, Влад. Словно ты не мой муж, а её подручный.
Он замолчал. Сел рядом. Начал было говорить, но замялся.
— Если тебе кажется, что я преувеличиваю, — продолжила она, — тогда давай заведём дневник. Просто я буду записывать, что делает мама. И сравнивай.
— Это ерунда, — буркнул он.
— Нет. Это способ тебе увидеть, как тебя медленно, но уверенно вытаскивают из собственной жизни.
К утру следующего дня в ванной снова было её полотенце. Кот был заперт в комнате. В холодильнике стояло что-то из её продуктовой доставки. Надежда на порядок ещё жила. Но Елена Васильевна была из тех женщин, которые не спорят, а передавливают.
— Я тут подумала, — сказала она, пока они пили чай. — Что у вас очень холодно в зале. Можно я временно перееду в спальню? Всего на недельку. У меня же спина, а ваш диван…
Влад кивнул автоматически. Ника смотрела на него, как будто он сказал: «я с ней в спальне поживу, ты пока где-нибудь».
— А я, значит, опять на «временно», — выдохнула она. — Спасибо, Влад. Отличный выбор.
Он смотрел на неё растерянно. Не понимал, как так — ведь мама болеет, мама старается, мама печёт пироги, мама обижается.
А Ника всё больше теряла почву под ногами.
В понедельник вечером она готовила салат, когда услышала обрывки разговора за дверью. Елена Васильевна рассказывала подруге по телефону:
— Да, живу у них. Она, конечно, непростая. Всё себе да себе, про беременность все время говорит. А мальчик-то ещё сам ребёнок. Жалко мне его. Она его загонит.
Ника не выдержала.
— Я здесь, между прочим, — громко сказала она, открыв дверь.
— Ну и что? Я правду сказала. Ранишься — значит, есть за что.
Этим вечером она не спала. Лежала на кухне на раскладушке и смотрела в потолок. Влад уснул в спальне — да, с матерью. Не рядом, но с её вещами, её духами, её контролем. А Ника — в чужом доме. Снова. Только теперь — с правом собственности, но без власти.
На шестнадцатый день она осознала: это уже не просто напряжение. Это война. И её участник — не только свекровь. А и тот, кто бездействует.
На утро она купила тетрадь.
Толстую, в твердой обложке, как в детстве. Наклеила на неё стикер: «Журнал наблюдений». Влад промолчал, только глянул как-то настороженно. Первые строки она написала черной гелевой ручкой:
День 1.
07:42. Мама включила стиральную машину с носками. Вынула мои чёрные брюки, сказала: «Ты же дома сидишь, куда тебе наряжаться?»
09:00. Заняла мой рабочий стол, объяснив, что «в кресле у окна болит спина».
12:30. Убрала электрический чайник на дальнюю полку. Сказала, что её «желудок не переносит наш пластик».
14:10. Сказала Владу, что я «как-то сильно психую на всё последнее время».
Тетрадь была её якорем. Её внутренним свидетельством. Её способом не сойти с ума. Влад каждый раз просил не скандалить. А Ника, вместо того чтобы кричать, теперь просто записывала.
— Ты из этого книгу хочешь сделать? — спросил он вечером.
— Нет. Себе мозги сохранить. Чтобы потом не сказали, что я всё выдумала.
Он почесал затылок. И, как обычно, ушёл в ванную.
Ника шла домой от врача в глупом состоянии: всё казалось нереальным. Врач подтвердил беременность, срок пять недель. Люди шли мимо, солнце било в глаза, весенний ветер щекотал лицо. Она обхватила живот руками — ещё плоский, не изменившийся, но уже будто особенный.
— Теперь точно всё будет по-другому, — тихо сказала она себе. — Он поймёт. Он должен понять.
Она зашла в квартиру. Влад сидел за ноутбуком. Его мать — на кухне, в бигудях, с банкой кофе и щипчиками в руке. На плите варилось что-то травяное, с приторным запахом.
— Нам нужно поговорить, — сказала Ника, не разуваясь.
Они обернулись одновременно. Мать — с прищуром. Влад — с испугом.
— Я беременна, — сказала она. Просто. Чётко. Без паузы.
Повисла тишина. Даже кот замер.
— Ну… поздравляю? — выдавил Влад, вставая. — Это… неожиданно.
— Неожиданно? Мы же это планировали, — нахмурилась она.
— Ну да. Но… я не думал, что так скоро. Нам ведь надо подготовиться. Квартплата выросла, работа нестабильная… Мама…
— Что мама? — Ника обернулась к свекрови.
— Ну, конечно, вы молодцы. Только… вы же ещё не стоите на ногах, — вмешалась та. — Мой сын ещё сам как ребёнок. Ребёнка заводить сейчас — это безответственно. Врачи, памперсы, деньги. Это же не кота завести.
— Вы мне сейчас серьёзно запрещаете рожать? — голос Ники дрогнул.
— Я ничего не запрещаю. Я высказываю мнение. И я его мать. А тебе никто не мешал сначала чуть подрасти, а потом детей хотеть.
— Скажите спасибо, что я вас до сих пор не попросила съехать, — резко сказала Ника. — У меня пятая неделя. Я хочу ребёнка и имею на это право.
— А у меня спина! — повысила голос свекровь. — И сын, которого я вырастила в одиночку, чтобы потом какая-то…
— Мама, хватит, — наконец сказал Влад. Но Ника уловила: он вмешался не с силой, а как мальчик в конфликте родителей. Не на чьей-то стороне, а в тени.
Она повернулась к нему.
— Ты молчал, когда я спала на диване. Молчал, когда меня называли “пришлой”. Молчал, когда из моей жизни выкинули всё, что делало её моей. И сейчас ты опять молчишь.
Он смотрел на неё, виновато, как будто вдруг только сейчас понял, как много всего прошло мимо него.
— Я думал, ты справляешься, — выдавил он.
— Мне не нужен муж, из-за которого я справляюсь, — ответила она. — Мне нужен партнёр. Кто-то, кто держит руку, когда я иду по льду. А не тот, кто кричит с берега: «Ты молодец!»
Он сел на стул. Сгорбился. Свекровь театрально встала, прошла к себе в комнату, громко хлопнув дверью.
— Я не готов, — пробормотал он. — Не к ребёнку. А к войне. Ты и мама, я между вами.
— Ты не между, Влад. Ты просто не со мной. Ты всё ещё с ней.
Она не плакала. Просто взяла телефон, сложила вещи в сумку и вышла. В лифте было тихо. В голове — гул.
С первого этажа она набрала подругу:
— Есть место на пару ночей?
— Конечно, приезжай.
Ника обернулась на дом. Он был тёплым, уютным, но с чужим светом в окнах.
— Я не сбегаю, — сказала она себе. — Я освобождаюсь.
Тетрадь она оставила на кухонном столе. Открытой. На последней странице — короткая запись:
«День 23.
Сегодня я наконец выбрала себя. Если тебе это что-то значит — стань вторым взрослым. Иначе не стоит возвращаться.»
Он не звонил три дня.
Ника ждала. Не ответа как такового — она больше не умела надеяться по-старому. Но ждала хотя бы признака взросления. Ждала, что он что-то поймёт сам, без очередной сломанной мебели в душе.
На четвёртый день на пороге квартиры подруги раздался звонок. Влад стоял с пакетом продуктов в одной руке и её тетрадью — в другой. Весь какой-то заторможенный, как будто его внутри растрясли.
— Прочитал всё. От корки до корки.
— Поздравляю, ты теперь владеешь хроникой моего отвращения, — спокойно ответила она.
— Нет, — он поставил пакет на пол. — Я владею доказательствами, как легко я потерял женщину, с которой хотел ребёнка. И свою самостоятельность вместе с ней.
Он говорил без пафоса. И не плакал. Просто медленно, с разбегающимися паузами, извинялся за молчание. За то, что думал — «перетерпит». За то, что путал уступчивость с любовью. И за то, что так долго был просто сыном, не став мужем.
— Мамину квартиру отремонтировали, — сказал он. — Не до конца, но жить можно. В нашей квартире её больше не будет.
— Ты сказал ей?
— Сказал. Она молчала. Потом сказала: «Ожидала, что так будет, но не так быстро». И знаешь, Ника… мне вдруг стало легко. Потому что я понял: всё это время мама жила на моей ответственности. А ты хотела жить рядом. Не за счёт. Не под крылом. А вместе.
Возвращение было без цветочных букетов и фейерверков.
Ника вернулась не в «сказку», а в дом, где снова пахло её духами. Где на полу не валялись старушечьи вещи. Где полотенце снова висело справа, а не слева. Где в холодильнике были её овощи, а не лопух в трёх видах.
— Я не уверена, что прощаю, — сказала она однажды утром, когда он готовил яичницу.
— Не прошу. Я просто делаю, чтобы ты захотела простить. Не сейчас. Со временем.
Он действительно делал. Повесил шторы, убрал её книги обратно в кабинет, заказал мастера повесить полки в детскую. Сам ходил в поликлинику — взять справки, узнать, как встать на учёт. И впервые не говорил: «я не умею». Он просто делал.
Когда пришёл срок первого скрининга, Влад ждал в коридоре, переминаясь с ноги на ногу. Вышла Ника с бледным лицом и сияющими глазами.
— Там маленький человек! Настоящий! И у него нос, Влад. Нос!
— Хорошо, что не хвост, — хмыкнул он. И она впервые за долгое время рассмеялась по-настоящему.
Он держал её за плечи, пока она звонила подруге. Потом — когда они выбирали кроватку. Потом — когда она проснулась ночью в слезах и сказала: «я боюсь быть матерью».
— Я тоже боюсь быть отцом, но мы хотя бы рядом. Это уже 50% успеха, — ответил он.
С Еленой Васильевной они не разругались. Она приняла новую реальность молча. Несколько раз пыталась позвонить, «обсудить», но Влад каждый раз вежливо, но чётко повторял:
— Я теперь не только твой сын. Я теперь — семья. И не один.
Это была фраза, которая меняла его внутри. Он сам её выучил, сам себе выговорил. Без подсказок.
Через пару месяцев свекровь пришла в гости. С предварительным звонком. С тортом. Впервые без упрёков и без лишних слов.
— Ну, если уж внук у меня будет, надо как-то не ссориться, — сказала она, глядя на живот Ники.
— Внучка, — тихо сказала та. — Нам сказали, девочка.
— Тем более. Девочки — они нежные. Их нельзя давить.
Ника не ответила. Просто поставила чайник и впервые подумала, что, возможно, кто-то ещё, кроме Влада, взрослеет.
Когда в доме зазвучал первый детский крик — громкий, живой, требовательный — Влад стоял у окна в палате и шептал сам себе:
— Всё правильно. Всё по-настоящему. Всё вовремя.
Малышку назвали Лея. В честь звезды, которая упала в день, когда Ника приняла решение уйти.
С тех пор он часто говорил:
— Мне нужна была комета, чтобы осознать, что ты — моя планета.
И Ника уже не спорила.
