Анна Сергеевна не сразу поняла, зачем ей позвонил незнакомый нотариус. Голос у него был усталый, будто он стоял в очереди за кефиром ещё в девяностые и до сих пор не вышел.
— Вы — Анна Сергеевна Потапова, 1983 года рождения?
— Ну допустим. А вы кто, ФСБ или коллекторы? — ответила она на автопилоте.
— Вы — единственная наследница Валерия Андреевича Потапова. Он оставил вам квартиру. Улица Орджоникидзе, дом восемь, квартира двенадцать. Всё официально. Подойдите, пожалуйста, к нам на следующей неделе.
Квартира от дяди Валеры, с которым она виделась один раз в жизни — на похоронах бабушки, где он как будто случайно пришёл, на полчаса опоздал и держал банку шпрот в руке вместо цветов.
Анна тогда подумала: Шпроты на похороны — это сильно. Или это метафора?
Теперь вот выясняется — не просто метафора. Это был привет из будущего.
— Ты уверена, что это не афера? — осторожно спросила подруга Лена, с которой они сидели в кафе, когда всё это началось.
— Уверена я в одном: если это афера, то очень вежливая. Мне никто не угрожал, не просил код от карты и не пел песню «Катюша». Значит, пока безопасно.
Анна приехала в офис нотариуса в сером пальто и с лицом, как будто собиралась подать заявление на выселение самой себя. Оказалось — всё по-настоящему. Документы, печати, подписи. Всё чинно, даже скучно.
Дядя Валера, которого в семье вспоминали только как «этого чудака из Саратова», скончался от инфаркта, не оставив никого, кроме неё.
— Ну хоть завещание с иронией? — спросила она, перебирая бумаги.
— Завещание написано строго, без шуток, — отозвался нотариус, не моргнув. — Но вы первая, кто это просит.
Квартира оказалась… как бы это сказать… живая. Не в смысле душ с кровью на стенах, а в смысле — там всё было на месте, как будто дядя Валера вышел на пять минут в «Магнит» и вот-вот вернётся.
— Господи, он хранил журналы «Наука и жизнь» с 1974-го! — вслух воскликнула Анна. — Это что, форма сопротивления глобализации?
В холодильнике — две банки консервов, пачка сливочного масла и нечто подозрительное в целлофане. Она закрыла дверцу с мыслью: Так. Санитарный день будет позже. Сейчас — вдох-выдох, я хозяйка квартиры в центре города. Центр. Города. И дядя Валера, видимо, знал, чем делился.
Идея сдать квартиру родилась сразу. Они с Николаем, мужем, жили у его мамы — Ларисы Викторовны — в трёшке, где «вам и места достаточно, а мне с Олей — вообще комфортно».
Оля — это жена младшего сына Ларисы Викторовны. Её звали «солнышко», «умничка», «примерка» (последнее — шутка самой Анны).
— Ты понимаешь, что теперь у нас есть шанс съехать?! — Анна крутилась в новой кухне, словно вела кулинарное шоу. — Я хочу дышать, не чувствуя одеколона «Шипр» в пять утра!
Николай смотрел на неё так, будто она предложила переехать в Лас-Вегас с танцующей лошадью.
— Мамa расстроится.
— А я, по-твоему, веселюсь? Ты вообще замечал, что у меня началась аллергия на вашу общую родительницу?
На следующий день всё было спокойно. До вечера.
Звонок в дверь — и вот она, императрица вечных ремонтов и квашеной капусты, Лариса Викторовна, в пальто цвета «бескомпромиссный мокрый асфальт».
— Ну что, Аннушка, — начала она голосом, как будто знала, где Анна хранит паспорт. — Слышала. Наследство. Поздравляю. Конечно, не без помощи нашего рода.
— Вы хотите сказать… что квартира — это заслуга вашей семьи? — приподняла бровь Анна.
— Ну а кто тебя взял в дом, кормил, крышу над головой дал? И кто у нас Потапова теперь?
Анна подавилась чаем.
— Вы мне сейчас на полном серьёзе предлагаете… поделиться квартирой?
— Нет, зачем. Просто, раз у нас в семье есть лишняя жилплощадь — будет разумно оформить её на Николая. Пусть квартира останется в роду. Род — это важно.
— Ага, особенно когда род — это вы, — пробормотала Анна, вставая. — Простите, а вы не путаете наш брак с крепостным правом?
Лариса Викторовна обиделась как по методичке.
— Оля бы уже всё оформила, не дерзила бы. Ты вообще видела, как она мужа слушает? Не то что ты — только и знай, квартира-квартира! А дети когда будут? Внуков хочу, а не метры!
— Я не понимаю, в чём проблема, — Николай чесал затылок. — Мама же просто… переживает. Она хочет, чтобы всё было честно.
— Угу. Честно — это значит, всё ей. Или вам. А я где, Николай? Я — не человек, я — приложение к маткапиталу?
Он промолчал. Это был его любимый стиль ведения семейных диалогов: «молчи, и, может быть, всё само рассосётся».
Через неделю всё стало хуже.
Анна пришла домой и обнаружила, что Лариса Викторовна в кухне рассказывает Оле, как «некоторые барышни забывают, на чьей шее сидят».
— Я не сижу. Я — стою. И собираюсь уйти, — Анна сняла пальто. — Николай, мы уезжаем. Я всё решила.
— Куда ты поедешь, ты ж там одна! — закричала свекровь. — Тебя там убьют, ограбят!
— Или, не дай бог, заживу счастливо. Представляете, как страшно?
— Оля бы никогда…
— А я — не Оля! Слава богу. Если б я была Олей, я бы не только кухню вымыла, но и сознание!
Николай попытался встать между ними:
— Девочки, пожалуйста…
— Не «девочки». Я тебе не девочка. Я твоя жена, которую ты не смог защитить ни разу, — Анна кивнула. — Впрочем, ты и маму от меня тоже не защищаешь. Всё логично.
— Что ты хочешь этим сказать? — растерялся он.
— Что я съезжаю. В свою квартиру. Официально. И прошу не приезжать туда без звонка. И без мамы. Никогда.
— Это шантаж?! — закричала Лариса Викторовна.
— Нет. Это свобода.
Анна ушла в ночь. Без пафоса, но с ключами от новой жизни. В сумке — документы и баночка мёда от Ленки.
На сердце было тяжело. Но вдруг — впервые за долгое время — по-настоящему тихо.
Анна сидела на подоконнике в новой квартире, в махровом халате дяди Валеры, с чашкой растворимого кофе.
С потолка свисала одинокая лампочка, на полу — коробки, один чемодан и стопка старых газет. В холодильнике — бутылка воды, кефир и две сосиски.
— Символика прекрасная, — подумала она. — Только почему у свободы всегда гастрит?
Прошла неделя. Она не звонила Николаю. Он — тоже.
Лариса Викторовна тоже не терялась — прислала Олю с контейнерами еды. Оля стояла у двери, как курьер с «повышенной моралью».
— Мама просила передать. Тут гречка, котлеты и записка.
— От руки, с угрозами?
— Почти. «Не забывай, кто тебе когда-то дал крышу над головой».
— Очаровательно. Скажи, я не голодная. И пусть мама не ждёт рецензии.
Оля ушла молча, будто забыла, зачем приходила.
Хотела бы я так же молчать, когда у нас с Ларисой Викторовной баталии начинаются…
Через пару дней раздался звонок в домофон.
— Анна Сергеевна? Это Николай. Открой, пожалуйста. Просто поговорим.
Она вздохнула, нажала кнопку.
Он вошёл с пакетом — стандартный мужской «я-сам-не-знаю-почему-купил-именно-это»: бананы, минералка и плавленый сыр.
— Ты как? — сел на краешек дивана.
— Прекрасно. Знаешь, что бывает, когда не слышишь маму с утра? Просыпаешься человеком.
Он попытался улыбнуться, но вышло криво.
— Я не на её стороне, Анют. Я просто… не люблю конфликты.
— А я не люблю предательство. Привет! У нас с тобой столько общего.
— Ну не надо…
— Да? А как мне среагировать на то, что ты даже не попытался меня поддержать? Ты молчал, когда твоя мать орала, что я «выпендриваюсь» с этой квартирой.
— Потому что ты правда выпендриваешься! — выпалил он вдруг.
Тишина повисла, как холодный воздух перед грозой.
— Повтори, — прошептала она.
— Да потому что ты ведёшь себя так, будто все вокруг тебе что-то должны! Эта квартира упала тебе с неба, а ты сразу — раз! — и свалила, будто тебя держали в подвале!
Она встала.
— Знаешь, Коль, в подвале хотя бы тишина.
— Ну давай, скажи ещё, что я — тряпка, а мама — ведьма. Только ты одна — жертва.
Анна посмотрела на него с холодным спокойствием.
— Ты не тряпка. Тряпка хотя бы полезная. А ты — пустота. Пузырь. Даже в ссоре — никакой.
Он вздохнул, медленно сел обратно и посмотрел в окно.
— Я тебя любил, Анют.
— А теперь?
— А теперь — не знаю.
— Ну хоть честно, — кивнула она. — Знаешь, что я поняла за эту неделю? Мне нравится слышать себя. Я не ор, не упрёки, не сравнение с Олей. Я — я. И мне с собой комфортно.
Он встал.
— То есть… всё?
— Да. Я не злюсь. Я не мщу. Просто — я не хочу жить там, где меня не слышат. И не хочу жить с тем, кто не встал между мной и безумием.
На следующий день пришла повестка в суд.
Иск: признание Анны Сергеевны Потаповой недостойной наследницей. Истец — Лариса Викторовна Потапова.
— Господи, она пошла ва-банк! — Анна сидела на полу с Лёной. — Недостойная наследница! Это как? Я что, хулиганила в детстве?
— Слушай, ну она явно рассчитывает, что ты испугаешься и сама откажешься. Это манипуляция. Чистая, как её окна.
— Манипуляция уровня «снимаем штаны и бегаем». Но мне смешно, правда.
Лена взяла её за руку:
— Ты не одна, слышишь? Я с тобой. Адвокат с тобой. И здравый смысл — тоже. А у неё — только Оля.
Суд. Маленький зал, прокуренные стены, затхлый воздух.
Анна была в строгом сером костюме, волосы собраны в хвост. Рядом — адвокат, сухой, но надёжный.
Лариса Викторовна пришла в чёрной кофте и броши в виде совы.
— Мол, я мудрая, всё знаю заранее, — подумала Анна.
— Я только хочу справедливости, — заламывала руки свекровь. — Она ни разу не общалась с Валерием Андреевичем! Откуда вдруг — наследство?!
Судья посмотрела через очки:
— А вы общались?
— Мы — да! Иногда. Ну, письма писали…
— А у вас есть доказательства близких отношений с покойным?
— Я — его сноха!
— Это не совсем доказательство, — сухо заметил судья. — А завещание у нас есть. Подлинное. Без приписок. Всё чисто.
Анна молчала. Адвокат сказал: «Молчи. Их слова — лучшая защита тебе».
После заседания она шла по коридору, не торопясь. Николай стоял у выхода.
— Ты ведь знала, что она на это способна, да? — спросил он тихо.
— Знала. Но всё равно удивилась.
— Я пытался её отговорить…
— Не пытайся. Живите. Снимите вам двоим квартиру. Пусть мама решает, кому она там достойна.
Он вздохнул:
— Ты теперь для неё — враг.
— Да я и раньше была. Только теперь — официальный.
Суд отклонил иск.
Анна осталась в квартире.
И в первый раз за долгое время — в тишине. Но уже не в одиночестве, а в себе.
Она надела тапочки, заварила чай.
И посмотрела в окно.
— Ну что, дядя Валера. Спасибо. С квартирой ты, конечно, попал в самую точку. Жаль, не увидел, как эта квартира стала полем настоящей битвы. И — победы.
Прошло три месяца.
Квартира обжилась. Анна купила диван, на который не страшно садиться без прививки от столбняка, новые стулья и кофемашину — главный символ независимости после сорока.
На двери появилась табличка:
«Ателье на Таганке»
Под ней — вторым шрифтом:
«По записи. Без совета свекровей.»
Она смеялась, когда вешала. Но шутка была с привкусом. Горьким, как пережжённый кофе.
В одно из утр она вышла из душа, завернувшись в полотенце, и услышала, как кто-то копается у двери.
Щёлкнул замок.
— Что за…
Анна выскочила в прихожую, схватила йогурт (оружие первой необходимости) — и остолбенела.
В квартиру входила Лариса Викторовна. В руках — сумка с какими-то коробками, на лице — выражение хозяйки, вернувшейся с юга. За ней тащилась Оля, напряжённая как студентка перед пересдачей.
— А что вы здесь делаете? — Анна даже не повышала голос. Он просто стал… другим.
— Не кричи, я с копиями ключей. Николай нашёл. Мне надо забрать несколько вещей дяди Валеры. Тут были какие-то… часы.
— А ничего, что квартира теперь моя? И вы, Лариса Викторовна, — даже не родственница наследодателя?
— Милая, ты же не собираешься жить тут вечно. Продашь — и всё. Так пусть память останется. А мы тебе и поможем собрать вещи.
Оля попыталась поддержать:
— Может, действительно… там было старое зеркало. Оно точно нашей семье принадлежало.
Анна молчала. Потом выдохнула.
— То есть вы вломились ко мне в дом. Без звонка. Без разрешения. Потому что вам «кажется», что тут осталась «ваша» память?
— Ну не начинай. У тебя ведь сердце не каменное. Зеркало — ничто. Но оно наше.
— А я — нет. Я не ваша. Ни по паспорту, ни по чувствам, ни по памяти.
Лариса Викторовна подошла ближе.
— Ты не понимаешь… Эта квартира должна была остаться в семье. А ты… чужая. Случайная. Подобрала, как бесхозного кота.
— Да вы вообще себя слышите? — голос Анны дрогнул. — Знаете, почему Валерий Андреевич оставил квартиру мне? Потому что ему было жаль меня. А вас — нет.
— Что ты несёшь?! — заорала Лариса Викторовна. — Он мне письма писал! Он меня уважал!
— Уважал бы — написал бы вам в завещании хотя бы: «Не трогать!» — Анна уже тоже кричала. — Вы так привыкли, что всё в мире — ваше! А не ваше — должно стать вашим!
Оля втянула голову в плечи.
— Мама, давай уйдём. Пожалуйста.
— Нет. Я не уйду, пока не скажу. Ты, Анна, — неблагодарная. Без мужа, без поддержки, с квартирой, которую ты не заслужила. И скоро ты поймёшь: одна ты — никто. Вот и посмотрим, как ты будешь выживать!
Тут раздался звук щелчка — диктофон на телефоне включился.
Анна нажала «стоп» и показала экран.
— С угрозами, значит? Запись ушла моему юристу. И в полицию я подам, если вы сюда ещё раз зайдёте. По 139-й статье. Незаконное проникновение.
Лариса Викторовна побледнела.
— А теперь — вон из моей квартиры. Прямо сейчас. С вещами, с воспоминаниями, с вашей ненавистью — вон.
Оля рванула мать за локоть:
— Пошли, пожалуйста.
— Ты об этом пожалеешь! — прорычала Лариса Викторовна, выходя, и хлопнула дверью так, что обои сдёрнулись.
Вечером был звонок. Номер — знакомый, сердце сжалось.
— Анна? Привет. Это Коля. Можем поговорить?
— Уже говорим.
— Я хотел… извиниться. За всё. И… Я ушёл от мамы.
— Хочешь, я поздравлю тебя с днём независимости?
— Я серьёзно. Я понял, что ты была права. Я — трус. Но я исправляюсь. Я снял квартиру, устроился обратно в свою мастерскую. И… я скучаю.
— Николай… Знаешь, мне всегда казалось, что ты — не плохой. Просто не мой.
— Я бы хотел всё изменить.
— А я — уже изменила.
Он замолчал. Потом только сказал:
— Если вдруг… ну, если ты будешь скучать. Или если будет тяжело.
— Спасибо. Но теперь я знаю — тяжело быть не с собой. А быть одной — нормально. Особенно, когда я наконец с тем, кто меня любит.
— Кто?
— Я. Я себя. Представляешь, какое это облегчение?
Она положила трубку и села на диван.
За окном гудел город.
На столе остывал чай.
На полу — ткань для первого заказа. Женщина заказала пальто. Развожусь, — сказала. — Хочу что-то новое. Как бы с нуля.
Анна улыбнулась.
— Я тоже, милая. С нуля — это красиво.
Финал.
Анна оставила прошлое за дверью. Ключи от квартиры были только у неё.
И, наконец-то, никто не стучал в дверь, не спрашивал: «А кому ты обязана своей жизнью?»
Теперь она знала ответ:
Себе.
