— Мама, ну ты же понимаешь, это только на пару месяцев, — говорил Алексей, сын Тамары Алексеевны, не глядя в глаза и потирая переносицу. — Пока стройку не доделают, им просто негде жить.
— «Им» — это кому? — переспросила она, уже зная ответ, но всё же надеясь на чудо.
— Ну, Вера… и её мама.
— А ты с ними что, в палатке будешь? Или ты женился на обеих сразу?
Алексей усмехнулся, но быстро сдержал улыбку. Ситуация была не из лёгких. И он знал, что мать не из тех, кто легко сдаётся, особенно когда речь о её двухкомнатной квартире в панельке на Беляево, которую она восстанавливала после смерти мужа — каждый обоиный шов, каждый шкафчик был вылизан её руками.
— Тамар, ты всегда говоришь, что семья — это главное, — включилась Вера. Она сидела рядом, аккуратно уложив на колени кожаную сумочку. — А у нас же семья. И скоро будет ребёнок.
— Поздравляю, — тихо сказала Тамара Алексеевна. — А я что, гинеколог? Или роддом?
Через неделю они въехали.
С вещами. С утюгом. С микроволновкой. С «котиком Васей» — персидским сфинксом, от которого воняло как от мокрой тряпки.
Мать Веры, Зинаида Павловна, приехала на такси, с двумя чемоданами, как будто в Турцию. И сразу с порога заявила:
— Так, я буду спать в большой комнате, у меня поясница, а молодые пусть уже как-нибудь… на кухне. Там тепло.
Сначала Тамара просто наблюдала. Потом — пыталась молчать. Через три дня — начала копить.
Первым ударом стало исчезновение её кастрюли.
— А где моя эмалированная, с синими цветочками? — спросила она, ковыряясь в шкафу.
— Я её выкинула, — сообщила Зинаида Павловна, не отрываясь от нарезки курицы. — Она старая, эмаль отошла. Нельзя в таких готовить. Я вам здоровья беречь помогаю.
— Спасибо. Тогда я тоже помогу. Выкину вашу кофту — она линяет, и цвет у неё некрасивый. Глазам вредно.
Через две недели квартира перестала быть домом. Теперь она напоминала коммуналку времён перестройки: запахи еды, чьи-то тапки в коридоре, сушащиеся лифчики в ванной. Кот Вася ходил в лоток, но попадал мимо. Алексей исчезал на работу, приходил поздно и сразу ложился. На кухне.
— Лёша, — сказала Тамара вечером, когда они остались вдвоём на балконе, — ты вообще соображаешь, что устроил?
— Мам, ну это временно…
— Алексей, скажи мне честно: у тебя вообще есть план? Или ты просто решил, что мама всё стерпит?
— Я… просто хочу, чтобы всем было хорошо.
— Всем? — она усмехнулась. — А мне?
Он ничего не ответил.
На следующий день она проснулась от шума в ванной. Вера и Зинаида Павловна перекладывали её личные вещи в картонную коробку.
— Это что за переезд? — голос Тамары Алексеевны был холоден.
— Мы просто тут порядок навели, — спокойно сказала Зина. — У нас свои кремы, шампуни, а тут всё старое. Мы подумали, зачем тебе лишнее? Всё аккуратно, мы ничего не выбросили. Пока.
Вечером Тамара пошла на рынок, купила пучок укропа, огурцы и пельмени. Вернувшись, застала свою комнату закрытой на щеколду изнутри.
— Это что за новости? — постучала она.
— Мы сейчас, — отозвалась Вера. — Мы решили пока тут ночевать. С кухни сквозняк.
— А я где спать буду?
— Ну ты же рано встаёшь. На кухне и спи, чай не барыня. Мы же семья!
Ночью она лежала в кухне на старом диване. Под боком звякала ложка из ящика. Из комнаты слышался кот. И храп. Удивительно громкий для двух хрупких женщин.
В какой-то момент она встала, включила свет и записала на листке:
«Я не гостиница. Уезжайте. У вас неделя».
На утро в квартире поднялся ор. Зинаида звала сына «маменькиным», Вера ревела. Алексей опять молчал. Смотрел в пол.
— Я хочу жить одна, — твёрдо сказала Тамара. — Эта квартира — моя. Завещана мне. Я вас не звала. Вы приехали сами. И теперь — уезжайте сами.
— Мама, ну как же ты так… с беременной…
— А ты как так, Лёша? С матерью?
Он ушёл с ними. С чемоданами. С котом. С микроволновкой, которую они прихватили «по ошибке».
Осталась только тишина. И пыльный след на подоконнике от их горшка с фикусом.
Она закрыла дверь. Дважды повернула ключ. Потом подошла к зеркалу, посмотрела на себя. Усталая, седая, но не сломанная.
— Ну что, Тамарка, — сказала она своему отражению, — пора жить. По-настоящему.
В понедельник Тамара Алексеевна проснулась без будильника. Квартира стояла непривычно тихая: никто не стучал дверцами шкафов, не щёлкал пультом, не заваривал чай впрок. На кухне — ни крошки. Даже кота Васи не хватало… только совсем не в том смысле, чтобы скучать.
Она сварила себе крепкий кофе, включила радио «Маяк» и, уставившись в окно, вдруг поняла — дышится легче.
Но уже к обеду телефон взвизгнул первым звонком.
— Ну ты даёшь, мам, — начал Алексей без «здравствуй». — Они же всего на месяц! Ты бы внука выгнала, если б он родился?
— Он ещё не родился, — спокойно ответила она. — А квартиру уже под себя поделили. Я не против помогать. Но я не подписывалась на коммуну.
— Вера плачет. Говорит, ты их выкинула как собак.
— Пусть не врёт. Я дала неделю. И ушли они с шумом, с прихватом и оскорблениями.
— Могла бы и потерпеть. Ты же мать.
Эти слова — «ты же мать» — въелись ей в кожу, как запах их проклятой подливки на прошлой неделе. Вечно в этом доме кто-то ел, готовил, жевал, грел, жарил. И всё — чужими руками, чужими правилами.
На работе в поликлинике коллеги сочувствовали, но в голос высказываться не решались.
— Ну, может, у них правда сложная ситуация, — осторожно начала Татьяна Львовна, акушерка с третьего этажа. — Ты же одна. А тут и не скучно…
— Таня, когда твой племянник с женой к тебе на месяц приедет, потом поговорим.
К вечеру пришла СМС от Алексея: «Ты от них отказалась. Мы всё поняли. Не звони».
Она не плакала. Просто сидела на табуретке и гладила рукав халата, будто кого-то извиняла этим жестом.
Через пару дней на пороге появилась соседка, тётя Нина с шестого этажа. В руках — пакет с пирожками, лицо тревожное.
— Тамар, я конечно не лезу, но… твои тут были. На лавке сидели, ждали. Потом машина приехала, уехали. Видно, к Вериной тётке. Сумки тащили. Она плакала. А Алексей как из фанеры — ни лица, ни слов.
Ночью ей снился муж. Степан сидел за кухонным столом, стучал пальцами по скатерти и говорил: «Не бойся, ты всё правильно сделала. Только держись. Не отпускай. И не чувствуй вины за чужую наглость».
Проснулась — как от пощёчины.
В воскресенье в дверь позвонили. Она сразу напряглась. Но на пороге стояла совсем другая фигура.
— Тамара Алексеевна? — высокий, худой, в очках. — Извините, я — Антон. Мы соседи вашей Веры… бывшие. Можно поговорить?
В кафе за углом он всё выложил. Оказалось, что Вера и её мама уже не впервые так «временно» переезжают. По легенде — стройка, по факту — житьё за чужой счёт.
— У нас они жили почти три месяца, — сказал он. — Сначала милые, потом — везде их вещи. Мама Веры вообще нашу посуду в подвал унесла, «чтоб не мешала». Когда мы попросили съехать — истерики, крики, «мы беременные». Мы с женой еле дочек уберегли от всего этого цирка.
Тамара вернулась домой в каком-то оцепенении. Мысли вертелись как бельё в барабане стиралки.
«Значит, не я одна. Значит, это не «беременные и бедные». Это схема. Система. И я не виновата. Я… прозрела».
Она поставила чайник, наложила на тарелку два вареника из морозилки. Включила телевизор — на фоне шла передача о мошенниках.
И вдруг ей стало смешно. Горько, зло, но от души.
— Ну что ж, — сказала она в пустоту, — родная кровь, говорите? Так вот, моя родная кровь будет внутри меня. А паразиты — снаружи. Так спокойнее.
И впервые за многие месяцы она спала спокойно. Без слов. Без храпа. Без щеколды на её собственной двери.
В начале марта Тамара Алексеевна заметила, что ей не хватает… хаоса.
Не в том смысле, чтобы снова в доме пахло прокисшей капустой и кот мяукал от чужих ног. Просто тишина стала громкой. Простор — пугающим. А одиночество — хоть и выстраданным, но не всегда ласковым.
Она научилась закрывать балконную дверь с первого раза. Перестала покупать по две упаковки яиц «на всякий случай». Коты с первого этажа снова начали к ней заглядывать — не в поисках еды, а просто за компанию.
Письмо от Алексея пришло неожиданно. Рукописное, с «мам, прости, давай поговорим».
— Началось, — хмыкнула она, и всё же прочла.
Писал, что «погорячился», что «Вера осознала», что «тёща переехала в Калугу», и что он хотел бы, чтобы мама увидела внука — «мы назвали его Стефаном, в честь папы».
Она отложила письмо, как откладывают непрошеную рекламу из почтового ящика. Но всё же дрожь в пальцах осталась.
Через неделю Алексей позвонил. Голос — смятый, виноватый.
— Мам, ну хватит молчать. Приезжай. Просто посмотри. Ребёнок у нас чудо. Вера поменялась. Мы даже встали на очередь на съём. Мы правда стараемся.
— А на съём пока живёте где?
Пауза.
— Ну, временно… пока у её подруги, но она уезжает, и нам опять некуда…
Тамара слушала и чувствовала, как внутри скапливается липкий страх — что всё повторится. Что ей опять скажут: «Ты же мать». Опять начнут «временно». И потом её снова выкинут из собственной жизни, а она будет стоять у окна с двумя пельменями на тарелке.
Но она всё-таки поехала.
С поезда её встретил Алексей. Постаревший, похудевший. Вера — с младенцем в коляске. Пыталась улыбаться, но как-то в сторону.
— Мам, мы так рады… Стефанушка, скажи бабушке «агу».
Она посмотрела на малыша — сморщенного, сонного, с крошечными кулаками.
— Он хороший, — сказала она просто.
— А ты останешься у нас? Хоть на пару дней, — заторопилась Вера. — Мы тут у подруги, но тесно… а если бы ты могла…
И тут в голове всплыла сцена, как Вера кричала ей в лицо: «Это всё — твоя выдумка! Ты просто стареешь и психуешь!»
И сосед Антон с его рассказами. И визит полиции. И муж, который снился ей в ночах и говорил: «Не отпускай. И не чувствуй вины за чужую наглость».
— Нет, Верочка, — сказала она. — Не могу. Я теперь живу только в одной квартире — своей. И в своём уме — тоже своей.
Алексей отвёл глаза.
— Знаешь, мама, ты всё испортила. Всё могло быть по-другому.
Она кивнула.
— Могло. Но стало по-честному. И ты это знаешь.
Вечером, уже в поезде, она долго смотрела в окно. В телефоне — десяток непрочитанных сообщений. От Алексея, от Веры, от кого-то ещё.
Она удалила их все.
Дома, включив чайник, она впервые за долгое время позвонила подруге, Римме.
— Рим, ты ещё хотела на даче ремонт затеять? Давай помогу. Я тут, оказывается, очень хорошо умею защищать территорию.
— Знаешь, Римма, — сказала она, наливая чай, — самое трудное — это понять, что ты не обязана быть удобной. Даже для своих. Особенно для своих. Удобство — это функция кресла, а не женщины.
Она включила радио, закуталась в плед и улыбнулась.
Иногда счастье — это просто когда тебе никто не открывает твой собственный холодильник.
