— Ты что, с ума сошёл? — Ольга встала, даже не пытаясь скрыть бешенство. — Ты мне клялся, что это временно. Что он всего на пару ночей!
— Ну, Оль, ну ты чего, — Дима вяло шлёпнул тапком по полу, как будто это была не буря, а комар. — У Никитки там со съёмной хата сгорела. Куда ему?
— Да хоть к чёрту в преисподнюю! Это моя квартира! Моя, понимаешь? — Ольга резко повернулась к балкону, глядя на серый двор, словно там был спасительный выход.
Никита, тот самый племянничек, вчера вваливается — рюкзак, колонка подмышкой, банка энергетика, и с порога:
— Привет, тётя Оль! Ты не против, если я в твоей спальне пару дней перекантуюсь? Мне там вай-фай лучше ловит!
С кухни донёсся весёлый ржач. Да, это он, Никитка, включил свой сериал на ноуте, и сейчас, небось, жрёт её мюсли прямо из коробки, потому что «а что мелочиться».
— Он не просто ночует. Он живёт тут, — сдержанно произнесла Ольга, поворачиваясь к мужу. — Вторую неделю. У него уже зубная щётка в моём стаканчике! А вчера он пользовался моим феном! Мои носки — ты понимаешь?! — она повысила голос, ткнув пальцем в сторону коридора. — На нём мои тёплые носки, которые я ношу только после душа! Только дома! Только в тишине!
— Ну подумаешь, носки, — Дима вяло потёр шею. — Господи, ты как будто никогда двадцать лет не была. Молодой пацан, он чутка не понимает…
— Он понимает. Просто ему плевать. Как и тебе.
Тишина в комнате сгустилась, как кисель. За окном подул ветер, и пластиковая бутылка с подоконника рухнула на пол.
Ольга, не глядя, подняла её и поставила обратно. Медленно. Почти торжественно.
— Я строила этот дом десять лет, Дима, — сказала она, как будто выговаривала обвинение. — Копейка к копейке. Без отпусков. Без подарков. Всё в ремонт, в мебель, в уют. Ты даже не знаешь, сколько стоил вот этот комод. А он поставил на него пепельницу. Грязную, с бычками. На мой комод, из массива дуба.
— Ну и чего ты завелась, — буркнул он. — Ты же сама говорила — семья это святое. Родственникам надо помогать.
— Семья, — повторила она, хмыкнув. — Это когда тебе не нужно каждый вечер прятать свой халат, чтобы его снова не натянула на себя какая-то Марина. Это когда ты можешь сесть на свой диван, не снимая подушки, потому что на нём не лежит чужая ж… — она осеклась. — Знаешь что, Дим?
Он молчал. Молча грыз ноготь, глядя в сторону кухни, откуда доносился запах сгоревшей пиццы.
— Ультиматум. Завтра. Чтобы его тут не было. Иначе уйдёт не он, а я. — Она повернулась и пошла в спальню, резко закрыв за собой дверь.
Ольга долго не спала.
Под дверью тихо пищала беспроводная колонка Никиты — он, по всей видимости, опять заснул, не выключив звук. Где-то в ванной громыхнула крышка унитаза. Кто-то снова пользовался её шампунем. Шампунем за тысячу двести, между прочим. А Дима, как водится, всё «не слышал».
Ольга повернулась на другой бок. Уткнулась в подушку. И прошептала:
— Чего ж я замуж-то вышла. Дура.
На следующий день Ольга проснулась раньше всех. Сделала себе крепкий кофе, стояла у окна и смотрела на двор. Унылый, облезлый, но всё равно родной. Здесь она жила, любила, сажала свои первые цветы. А теперь…
— Оль, — голос Димы за спиной. — Ну не кипятись. Он уже почти уехал.
— Почти? — она не повернулась. — Он съехал или нет?
— Ну… как бы… ещё одну ночь…
Она резко развернулась, так, что чашка в руке чуть не упала:
— Всё. Хватит. Это мой дом. И я в нём — хозяйка. Скажешь ему ты, или скажу я. Только не удивляйся, если потом ключи твои перестанут работать.
И она вышла. Даже не хлопнула дверью. Просто ушла в спальню — в свою крепость. Пока ещё свою.
Через два дня, когда появился ещё один родственник — тётя Света, с чемоданом и своей собакой (которую она называла «моя девочка»), — Ольга поняла, что её дом уже не дом. А вокзал.
— Светлана Геннадьевна? — Ольга застыла на пороге, держа в руке пакет с продуктами, в котором болтались батон, пачка творога и бананы. — А вы… откуда?
— Оль, ну ты как маленькая! — отмахнулась тётя Света, вваливаясь в прихожую с видом царицы на пенсии. — Я ж Димке звонила. Он сказал, приезжай. Я и приехала. У меня ж давление, мне ж в больницу надо. А там кошка одна. И батареи отключили. А у вас тут тепло, уютно… Ну, ты понимаешь.
Сзади в прихожую ввалилась плюшевая такса. Сразу нагадила на коврик.
— Извините, она просто нервничает, — бросила Света, будто речь шла о живом человеке. — У неё стресс. После автобуса.
Ольга молча опустила пакет на пол. Бананы выкатились и покатились в сторону комнаты. Из кухни высунулся Никита с чашкой лапши в руке:
— О, тётя Света! Вы уже тут? Кайф!
— Ты, значит, знал? — голос Ольги был ледяным. — И не сказал?
— Ну а чё? Всё равно бы приехала. Чего тебе портить настроение заранее?
— Замечательно, — коротко сказала Ольга. — Просто замечательно.
Через три часа тётя Света лежала на её диване, укутавшись в Ольгину плед, и смотрела по телевизору мыльную драму. Такса — по имени Белочка, что почему-то только раздражало — гоняла по квартире какой-то скрипучий мячик. Никита устроил игровую зону на полу, подключив приставку прямо к её телевизору. Ольга же стояла на кухне, смотрела в окно и молчала. Внутри неё что-то уже перестало биться. Оставалось только давить и давить изнутри.
— Ты чего стоишь? — спросил Дима, зайдя с улицы с двумя пластиковыми пакетами. — Я купил колбасу. Света любит сервелат.
— Ты её предупредил, что это моя квартира? — спросила Ольга, не оборачиваясь.
— Ну… она и так знает. Чего ты начинаешь? Это всё временно.
— «Временно» у нас длится уже месяц, Дима, — она резко обернулась. — Я не могу ходить по дому без бюстгальтера. Я не могу смотреть в ванной в зеркало — там уже кремы тёти Светы, её бигуди, её зубной порошок! У меня даже унитаз теперь другой! Ты хоть понял, что она сняла крышку, потому что «её прижимает», и теперь она просто лежит рядом?!
— Ну, ты загоняешься, честно…
— Я загоняюсь? — Она шагнула к нему. — Ты когда последний раз здесь ночевал со мной? В нашей спальне?
Он замолчал. Погладил пакет.
— Тебе что, реально так трудно потерпеть?
— Мне не трудно, — сказала она медленно. — Мне больно. Потому что ты выбрал их. Ты выбрал этот цирк. А не меня.
На следующий день тётя Света позвала на обед «двоюродную племяшку» — Марину с ребёнком. Ребёнок, естественно, пролил сок на ковёр, обмазал руки шоколадом и размазал по дивану. Марина вяло хихикала: «Ой, дети такие дети!» — и пила кофе из её, Ольгиной, кружки с надписью «Куплена в Сочи. Не трогать. Хозяйка бешеная.»
Никита снова в наушниках гонял по комнате, по пути пнул коробку с её бумагами.
— А что это у тебя тут? Квитанции? Ух ты, ты ещё платишь за коммуналку в бумаге? Ретро!
Ольга вышла на балкон. Села на пластмассовый стул, обняв себя за плечи. Курить она бросила ещё пять лет назад, но сейчас ей хотелось как никогда. Хотя бы сигарету. Хотя бы пару затяжек. Чтобы дышать стало легче.
— Оля… — за спиной послышался голос Димы.
Она молчала.
— Ну чё ты… Я всё понимаю.
— Нет, не понимаешь, — тихо ответила она. — Потому что если бы понимал, ты бы не позволил.
— Они же семья. Я ж не могу выгнать…
— А меня — можешь. Потому что я здесь — не семья. А просто женщина, которая всё это построила. И которую можно вытерпеть. А не понять.
Он хотел что-то сказать, но не смог. Только вздохнул, сел рядом. Минуту они молчали. Потом она сказала:
— Мне нужен воздух. Настоящий.
И ушла. Не хлопнув дверью. Потому что хлопать было бессмысленно. Хлопки никто не слышал.
Вечером того же дня Ольга убрала с верхней полки чемодан. Тот самый, с которым ездила в отпуск одна, ещё до брака. Внутри ещё лежала старая аптечка, пачка валидола и пожелтевшее письмо от мамы: «Береги себя, дочка. Мужчины приходят и уходят, а ты у себя — одна. Единственная».
Она улыбнулась. И вытерла слезу.
Тётя Света стучалась к ней вечером:
— Оль, а у тебя есть соль с йодом? Я без неё кашу не варю. И вообще, у вас тут как-то… слишком чисто. Не по-домашнему.
Ольга посмотрела на неё. Потом на Белочку, которая опять нагадила в угол. И сказала тихо:
— Всё. Хватит.
И закрыла дверь.
— Ольга Николаевна, ну, вы сами подумайте, — тётя Света стояла в её же халате у холодильника и рассуждала, как будто находилась в своём санатории. — Вы же женщина… в возрасте. Вам же важно быть в кругу семьи. Тишина — это от одиночества. А одиночество — от характера.
— От характера, Светлана Геннадьевна, и лечат, бывает, — медленно ответила Ольга, складывая в пакет свою папку с документами. — Но не у терапевта. И уж точно не при помощи вашей собаки.
Она говорила тихо. Рядом, в коридоре, валялись ботинки Никиты, куртка его новой девушки и чёрный мешок с грязным бельём. На подоконнике в ванной — чей-то парфюм «Дезире. Малина и страсть», а в прихожей — их общая зарядка на три телефона.
Кто вы, люди? И что вы делаете в моей жизни?
Вечером, когда она вернулась домой после работы, на кухне сидели две новые фигуры: «троюродный брат Пашка с женой». Ольга их никогда не видела. У Пашки был аллергический кашель и привычка пить пиво залпом. Его жена жевала жвачку и шепелявила.
— А вы тут живёте? — спросила она, когда Ольга молча поставила сумку на подоконник.
— Нет, я здесь привидение, — ответила Ольга, не глядя.
Она прошла в спальню. Но и её уже не было: Марина с ребёнком спала там, поставив горшок у её тумбочки.
Ольга пошла в ванну. Села на крышку унитаза и закрыла лицо руками.
Это уже не дом. Это вокзал. Нет — общежитие. Нет — тюрьма. Где тебя не слышат. Не видят. Не спрашивают. Только пользуются.
В какой-то момент она почувствовала, как что-то внутри неё встало. Не от боли — от усталости. Такой глубокой, что даже не кричишь. Просто — уходишь.
— Всё, хватит. Уходите.
Это было сказано неожиданно. Без крика. Без пафоса. Просто — констатация. Как если бы она сказала: «Дождь пошёл» или «Холодильник сломался».
— Что? — переспросил Дима.
— Уходите. Все. Сегодня. До девяти. — Ольга поправила манжет блузки. — Это моя квартира. Документы у меня. В собственности с 2017 года. Могу показать.
— Ты что, с ума сошла? — вмешалась тётя Света, вылетая из кухни с половником. — Ты не имеешь права нас выгнать. Мы семья!
— Я — нет. Суд — да. Но я не хочу доводить до суда. Я хочу довести до двери. Своими руками.
— Оля, ну… ты чего, — Дима слабо улыбнулся. — Ну, это ж перебор…
Она не ответила. Прошла в спальню. Достала чемодан. Бросила туда одежду Димы. Его машинку для стрижки. Гель для душа.
— Ты серьёзно?
— Более чем.
— Оля, ну это же… ну ты подумаешь ещё, да? Поговорим вечером?
Она застыла, держа в руках его рубашку.
— Нет, Дим. Мы уже говорили. Месяц. Ты всё выбрал. И я — тоже.
Они ушли в тот же вечер. Без скандала. Без вещей — только с рюкзаками. Никита, уходя, бросил:
— Психованная ты. От тебя ж все сбегут.
Она закрыла дверь. На щелчок. Потом на замок. Потом на цепочку.
И просто села на пол. С пакетом сметаны в руках. И начала плакать. Тихо. Беззвучно. Как будто стыдно даже самой себе признаться, что это был её единственный способ выжить.
Через неделю она поставила новую дверь. С кодовым замком. И с надписью на табличке:
«Посторонним — не звонить. Даже если вы — родственники.»
Потом покрасила стены в прихожей в тёплый персиковый. Купила себе тостер, новый чайник и фикус. Утром она вставала в тишине. Без Белочки. Без мыла «Роза. Народное». Без приставок. Без чужого дыхания в комнате.
Ей было страшно. Очень. Но свободно.
В пятницу она позвонила Лене, старой подруге.
— Привет. Слушай, давай соберёмся как раньше. С пельменями, салатами и болтовнёй до ночи?
— Ты чего? Ты же всё время отмазывалась. «Устала», «не хочу», «не до того».
— А теперь — до того. Очень даже до.
А через месяц в подъезде появилась новая соседка — бабушка Валя с третьего этажа.
— Ну как вы, Ольга Николаевна? — спросила она на лавке. — Всё у вас хорошо?
— Знаете, Валентина Сергеевна, — сказала Ольга, закуривая сигарету. — Первый раз за два года — да. Всё хорошо.
И улыбнулась. Сквозь дым и ветер. Сквозь тишину — свою.
