Кухня у Елены была узенькая, но уютная такая — не модная, никакой дизайнерской фигни, а настоящая, простая, человеческая. Плита старая, уже давно пора менять, холодильник весь облеплен магнитами из Геленджика, Пскова и ещё каких-то «у стоматолога» — странные сувениры, но ей как-то всё равно. Вот тут она сейчас и стояла — прислонилась бедром к столу, в одной руке чашка с недопитым кофе, а в голове только одна мысль: «Если она сегодня опять без звонка ввалится — я клянусь, не открою. Просто не открою!»
Телефон вибрировал на подоконнике. На экране — надменная надпись: «Галина Петровна». Без смайликов, конечно. Кто, кроме мазохистов, ставит смайлы в контактах со свекровью?
— Да, Галина Петровна… — вздохнула Елена и ответила.
— Я через десять минут буду, — бодро произнес голос. — Купила Дмитрию его любимые пирожки. И нужно поговорить. Вопрос важный. Ты дома?
— А если бы не была? — медленно сказала Елена. — Вы всё равно бы приехали?
— Конечно, — отрезала Галина Петровна. — Ты же не будешь против, если я пораньше? Мы с тобой одна семья, знаешь ли.
— Одна семья, да… — Елена закрыла глаза и досчитала про себя до пяти. Потом до десяти. Потом открыла глаза, поставила чашку в раковину так, что посуда аж зазвенела — будто хотела выбить из фарфора весь свой гнев за последние три года.
Дмитрий, как обычно, спал. И судя по всему, собирался дрыхнуть ещё долго. У него такая способность была — пропадать при малейшем признаке скандала, как будто мужская интуиция у него работала на отстой: «Обнаружен риск ссоры — ищи выход!»
Через десять минут (ровно, по секундомеру) в дверь позвонили. Два раза. Потом постучали. И ещё раз позвонили.
— Ну не сломается же дверь, если потерпит пять минут… — пробормотала Елена и открыла.
На пороге стояла Галина Петровна, в бежевом пальто (при +22 на улице — конечно, зачем же просто одеться по погоде), в одной руке пакет с пирожками, в другой — взгляд прокурора.
— Проходите, — сказала Елена, отступая. — Обувь не разбрасывайте, у меня здесь порядок.
— Какая ты у нас чистюля, — усмехнулась свекровь. — Порядок — это когда у мужчины в доме есть кабинет. А у вас всё по-девичьи: эти подушки, пледы, свечки… Кухня вообще как из сериала для домохозяек.
— Спасибо, я старалась, — сухо ответила Елена. — Кабинет у Дмитрия, кстати, был бы, если бы вы не заняли ту комнату под «гостевую».
— Гостевая — это святое! — Галина Петровна прошла в кухню, поставила пакет на стол и обернулась. — У нас скоро внуки будут, а ты всё про кабинеты…
— Какие ещё внуки, Галина Петровна? — хмыкнула Елена. — Дмитрий даже тапки себе сам выбрать не может, а вы уже внуков планируете?
— Неужели тебе не хочется детей?
— А вам не хочется пожить своей жизнью, а не моей?
Вдруг наступила такая тишина, что казалось — слышно, как где-то капает кран. Или это напряжение капало прямо на нервы.
— Лена, я тебе как женщина женщине скажу, — начала Галина Петровна, снимая пальто. — Ты слишком зациклена на себе. Квартира — якобы от бабушки. Комнаты нельзя трогать. Всё «мое», «мне». А ты пробовала жить ради семьи?
— Ради семьи? — рассмеялась Елена, и смех был горьким. — Вы называете семьёй свои набеги по субботам, когда я ещё даже душ не успела принять? Или ваши указания, где мне хранить носки Дмитрия?
— Не иронизируй, — нахмурилась свекровь. — Ты не благодаришь меня за заботу. Я пришла поговорить, а не воевать. Хотя… если хочешь — давай по-честному. Я считаю, что эта квартира должна быть оформлена на Дмитрия. Так правильно. Он мужчина, а ты всё равно в браке. Разве тебе жалко?
Мир внутри Елены на секунду заколбасился, как будто ей предложили отдать почку. Не свою.
— Это не обсуждается, — тихо, но чётко сказала она. — Бабушка завещала квартиру мне. Не нам. Мне. Потому что знала, как заканчиваются браки, где одна сторона действует как бульдозер.
— То есть ты не веришь в ваш брак с Дмитрием?
— Я не верю, что вы когда-нибудь дадите нам пожить по-человечески.
В кухню заглянул заспанный Дмитрий. Волосы у него, как всегда, торчали во все стороны, будто старый ёжик, в руках — кружка с остатками чая.
— Ага, пирожки принесли, — пробормотал он. — А что вы там с утра ругаетесь?
— Мы не ругаемся, — хором ответили обе женщины.
— Лена просто решила, что завещание бабушки важнее нашего брака, — иронично добавила Галина Петровна. — А я, как мать, имею право высказаться.
— Ты имеешь право высказываться у себя дома, — резко повернулась к ней Елена. — А здесь — извини. Я устала. Серьёзно. Ты приходишь, как будто к себе, ставишь условия, командуешь, указываешь… Я в этой квартире каждый угол знаю, каждую царапину на полу. И ты хочешь, чтобы я просто отдала это всё потому что «он — мужчина»?
— А он что, тряпка, по-вашему? — вспыхнула свекровь. — Ты бы без него с ума сошла уже давно! Сидела бы на диване со своей интернет-работой!
— Лучше сидеть одной, чем тянуть двоих на себе! — выкрикнула Елена. — Ты хоть знаешь, кто платит ипотеку? Кто чинит кран, когда он забывает вызвать мастера?
Дмитрий посмотрел на часы.
— Девочки, может, не сейчас? Я только проснулся…
— Ты всегда «только проснулся», когда надо сказать хоть слово, — зло сказала Елена. — А потом удивляешься, почему я срываюсь.
— Хватит! — резко встала свекровь. — Я пришла с добром, а ты — змея подколодная! Знаешь, ты мне никогда не нравилась, но я держала лицо ради сына!
— Так держи дальше. Или уходи.
— Лена! — Дмитрий рванул к ней, но она уже отступила.
— Всё. Больше не могу. Без звонков, без визитов, без пирожков. Ты хочешь быть матерью — будь. Но не у меня дома. А ты, Дима, если не можешь выбрать сторону — ночуй у мамы. Говорят, пирожки у неё вкуснее.
Галина Петровна медленно натянула пальто, на лице — тень, почти трагическая, как у актрисы в плохой драме. В другой жизни она бы так уходила в ссылку, а сейчас — просто на лифте вниз.
— Я не прощаюсь, — прохрипела она. — Я ещё вернусь.
— Конечно. Как все бывшие.
Дверь закрылась с мягким щелчком, но в ушах у Елены звенело, словно железная хлопушка бахнула. Она опустилась на кухонный стул, закрыла лицо руками.
Из спальни донёсся глухой стон Дмитрия:
— Ну ты и вляпалась, Лена…
Она улыбнулась сквозь слёзы.
— Нет, Дим… Это ты. Только пока не понял.
Прошла неделя. Ни звонков, ни пирожков — и уж тем более ни единого запаха того самого «духа Ретро 90-х», который обычно тащился за Галиной Петровной по всей квартире, словно хвост за старым кометом.
Казалось бы, живи да радуйся, один как перст — тишина, никакой суеты. Но нет. В квартире повисло такое глухое, вязкое молчание, что казалось, кто-то сварил из пассивной агрессии какую-то кашу и теперь скормил её обоим на завтрак. В прямом смысле — с утра и до вечера.
Дмитрий стал приходить позже, уходить раньше. Вёл себя так, будто внутри у него где-то сидел гастрит и совесть — по очереди. Елена сначала думала: «Ну, переждёт. Помолчит. Подумает. Успокоится». Но тишина эта — она не для того, чтобы успокоиться. В тишине хочется кричать. Громко и так, чтоб у всех соседей внизу уши в трубочку свернулись.
И она, наконец, крикнула.
Вечером, когда он, как обычно, тихонько залез на кухню и начал перебирать продукты в холодильнике, словно там спрятаны ответы на все его проблемы.
— Ты собираешься хоть что-то сказать или дальше будем разводиться глазами? — резануло она, не выдержав.
Дмитрий вздрогнул, как будто его ослепили.
— Ты же говорила, что тебе нужно время.
— Я сказала, что мне нужно, чтобы ты определился. Сначала — с мамой своей, а теперь — и с собой.
Он вытащил из холодильника бутылку воды, поставил на стол и сел, тяжело опускаясь.
— Лена, — тихо начал он, — ты перегибаешь палку. Она просто хотела как лучше.
— Как лучше? — с сарказмом протянула она. — Для кого, интересно?
— Для нас.
— Ага. Записать мою квартиру на себя — это «для нас»? Выгнать из спальни моё бабушкино кресло и устроить там свой кабинет — это «для нас»? Слушай, а что дальше? Может, ещё родить детей за меня решила?
— Ну ты даёшь, — Дмитрий поморщился. — Ты же знаешь, что у неё характер не сахар. Она не хотела тебя обидеть. Просто… у неё своя логика.
— Не логика, а одержимость жить чужой жизнью. И ты это поощряешь.
— Потому что это моя мать!
— А я кто тебе, интересно?
— Не начинай.
— Не начинать — значит молча стирать ей тапки, варить тыквенный суп и слушать, как она при мне говорит, что «женщины сейчас ленивые, всё покупают в магазине»?
— Ну, она — старая закалка.
— Старая закалка? Деда моего на даче терпимее! Ты слышал, как она про мою работу сказала? «Несерьёзное баловство», мол, «в компьютере целыми днями кнопки тыкаю».
Дмитрий вздохнул и ненадолго задумался, а потом, как в последний момент решив перейти в наступление, поднял глаза и спросил:
— Лен, а ты когда в последний раз вообще на работу ходила?
В её груди что-то щёлкнуло. Там, где ещё теплел уголок, который она бережно хранила.
— Подожди. Это был подкол? Намёк? Или прямо — ты считаешь, что я бездельничаю дома?
— Я просто спросил, — он смутился. — Ты же всё время дома. Может, тебе реально не хватает общения?
— Общения? — резко ответила она. — Мне не хватает самоуважения, Дим. Оно уходит, когда видишь, что человек, с которым живёшь, не может сказать своей маме: «Хватит».
Он встал, пошёл туда-сюда по кухне в своих старых носках с дыркой на большом пальце, которые почему-то не выкидывал уже несколько лет. И вот в этом всем — этот запах был не от носков, а от тех мелких обид, что накопились с годами.
— Я между двух огней, Лена. Ты это понимаешь?
— Нет, — она резко обернулась. — Потому что второй огонь ты сам же и поджёг. Мама, которая всегда права, и жена, которую надо усмирять. А ты — герой на нейтралке. Сидишь в окопе и ждёшь, когда одна из нас сдохнет от усталости.
Он сел обратно, чуть опустив голову.
— Слушай… Давай как-то договоримся. Без криков и ультиматумов.
— Отлично, — сказала она, опуская глаза на стол. — Первое: никакой Галины Петровны в моей квартире без звонка. Второе: она не лезет в ремонт, финансы и решения. Третье: ты не защищаешь её, когда она обвиняет меня в том, чего не было. И четвёртое — самое главное — если хоть слово про завещание и «квартира — это неправильно», ты поднимешься и скажешь: «Мама, заткнись».
Он застыл.
— Ты хочешь, чтобы я сказал ей «заткнись»?
— Хочу. Потому что если ты этого не сделаешь — скажу я. И громче.
В этот момент раздался звонок в домофон. Они переглянулись.
— Ну не может быть… — выдохнула Елена.
— Она не должна была приходить… — тихо сказал Дмитрий и подошёл к трубке.
— Не открывай.
Он взял трубку, словно под гипнозом.
— Алло?
Голос Галины Петровны был хладнокровным и точным, как удар ножом:
— Димочка, открывай. Я просто забыла у тебя сумку с документами. Минут на пять. Честно-честно.
— Говорит, на пять минут, — передал Дмитрий.
— Пусть оставит сумку у порога и уходит, — жёстко произнесла Елена.
— Лен, ну она же не…
— Не открывай!
Он стоял, будто парализованный. Потом медленно нажал кнопку «открыть».
— Я просто не могу, Лена. Это… она…
— Всё понятно, — только и сказала она.
Елена молча взяла телефон, ушла в спальню, открыла гардероб, достала чемодан и начала укладывать вещи. Тихо, без лишних эмоций. Как хирург, который знает — операцию нужно провести быстро и без промедления.
— Лен, ты что делаешь? — заглянул Дмитрий в комнату.
— Что видишь, то и делаю. Я уезжаю.
— Куда?
— Туда, где мои слова что-то значат. Пока ты не можешь сказать маме «нет», вам вместе и жить. Я не из тех, кто терпит, чтобы потом молча ненавидеть.
Он подошёл ближе, попытался её остановить.
— Подожди. Ну так нельзя. Я просто растерялся. Я между вами…
— Не между, — резко перебила она. — Ты давно уже на её стороне. Просто боишься признаться в этом даже себе.
В дверь позвонили. Галина Петровна вошла, словно ни в чём не бывало.
— Привет, родные! Я на минутку. Вот тут у меня были документы… — она остановилась, заметив чемодан. — Ой, а что у нас тут? Курорт? Или эвакуация?
Елена молча застегнула молнию на чемодане и повернулась.
— Курорт. От токсичных родственников. Можете радоваться — квартира снова ваша. Как вы и хотели.
— Постой… — начала свекровь, но Елена уже шла мимо, излучая запах решимости.
На пороге она обернулась:
— Дим. Когда станешь мужчиной — позвони. А пока пусть мама тебе гладит рубашки.
И хлопнула дверью.
Осталась такая глухая тишина, будто из квартиры вынесли не чемодан, а сам воздух.
Прошло два месяца.
Два чёртовых месяца в «своей» квартире, где Дмитрий впервые по-настоящему понял, что такое одиночество. Нет, Галина Петровна скучать ему не давала. Приезжала с этими своими банками, компотами, пересудами про соседей и постоянным:
— Ну, я же тебе говорила, сынок, так и будет. Ты только слушай меня.
Он слушал, кивал, а внутри что-то трещало. Как будто жизнь разделилась на «до» и «после того, как она ушла».
Елена.
Поначалу думал: вернётся. Эмоции у женщин — это такая штука, она потом отступает, а люди… люди исправляются. Но нет. Она не вернулась. Ни звонка, ни сообщения. Только однажды пришло короткое:
«Подала на развод. Документы нотариусу. Не тяни. Я устала тянуть всех сама.»
Он перечитал три раза, и с каждым разом это «я устала тянуть всех сама» ударяло, как пощёчина. Словно это не она говорила, а он. Он, который думал, что быть хорошим мужем — это просто не мешать.
И теперь пустота. Спальня снова с «его кабинетом». Вместо кресла — стол с ноутбуком, покрытым пылью, который он даже не включал. В углу куча рубашек — не глаженных, разумеется. Потому что, несмотря на громкие заявления, Галина Петровна так и не погладила ни одну из них.
А Елена жила у подруги в тесной двушке на Академической. Там стены тонкие, как бумажные пакеты. Первые две недели она просто лежала и смотрела в потолок. Потом встала, пошла работать — много и без перерывов. Чтобы не думать, не вспоминать его голос, его «я между вами», маму с этим вечно недовольным лицом:
— Ну давай, разочаруй меня ещё раз.
И вроде бы всё, как у всех — жизнь идёт, дни бегут. Но вот однажды пришло письмо. Настоящее, из почтового ящика. Конверт с неровным почерком — будто рука дрожала.
«Елена. Я не умею по-хорошему, правда. Командовать, лезть, спасать — это мне мать вбила в голову. Даже если никто не просит. Ты — первый человек, кто сказал мне это прямо. Да, я была невыносима, но я тебя уважала. Хоть и по-своему. Ты ушла — и стало пусто. Даже Димка — словно потерянный. Он у меня слабый. Ты — сильная. Если бы не ты, он бы и дальше жил при мне. А теперь сидит и молчит. Прошу, не жди извинений. Я не умею. Просто хотела, чтобы ты знала: квартиру переписала обратно на тебя, как бабушка завещала. Без условий. Спасибо, что терпела дольше, чем надо было.
Галина Петровна.»
Она почти выбросила письмо, но что-то остановило.
Через пару дней поехала к нему. Поставить точку. Лично. Без звонков, без чемоданов, без сцен.
Дверь открыл он. В спортивных штанах и майке с лосем — смешной такой, потертый, как вся его жизнь сейчас. Волосы взъерошены, глаза впалые.
— Ты… пришла? — сдавленным голосом выдохнул он.
— Прочитала письмо.
Он кивнул, отступил в сторону. Она вошла. Квартира была чистая, но пустая — словно гостиница, где уборщица делает вид, что здесь кто-то живет.
Сели за стол. Он посмотрел на нее с какой-то слабой надеждой.
— Слушай, — начал он наконец, — я не буду оправдываться. Поздно. Я всё понял, когда остался один и понял, что ни одно твое слово не было капризом.
Она молчала, смотрела в чашку.
— Я был слабый, — продолжил он, — не муж, а мебель. Мама сказала «я сделал», ты сказала «я подумал», а потом отложил, потом забыл. Ты тащила всё — и меня, и её, и себя. А я сидел и думал, что это и есть брак.
Она тихо кивнула:
— Знаешь, что самое обидное?
— Что? — спросил он, с надеждой.
— Что я любила тебя не за силу. За доброту. За то, как ты засыпал, обнимая меня, за то, как смеялся, когда я мазала тебе нос кремом. За то, как делал чай, когда я болела. Я любила тебя, несмотря ни на что. А ты не смог даже один раз сказать: «Мама, хватит». Не ради меня — ради нас.
Он опустил глаза.
— Я могу попытаться всё исправить, уговорить тебя…
— Не надо, Дим, — сказала она твёрдо, — я не пришла, чтобы вернуться. Я пришла, чтобы отпустить. Всё. Навсегда.
— Тогда зачем? — голос его был почти умоляющим.
— Чтобы сказать спасибо за всё хорошее. И прощай — за всё остальное.
Он встал, подошёл к ней осторожно, как будто боялся, что она растает:
— Лен… я не умею без тебя.
— А я, оказывается, умею, — она тоже встала, смотря прямо в глаза. — И знаешь, что удивительно? Это не плохо.
Она открыла дверь.
— Дим, не звони. Просто не звони. Иногда любовь — это уходить, чтобы не разучиться любить совсем.
И ушла.
Через три недели Дмитрий получил извещение. Бракоразводный процесс завершён. Квартира официально перешла к Елене. Без споров, без дележа, без «мы вместе нажили».
Он не спорил. Даже не пытался.
Она переехала обратно. Но уже одна. Без него, без страхов и воспоминаний.
Сидела в кресле бабушки, том самом, которое чуть не выбросили. Пила чай, слушала, как поют птицы. С улицы пахло свободой. Или просто сиренью.
И больше никто не заходил без звонка.
— Знаешь, — сказала она как-то подругам, — раньше думала, что квартира — это просто место, где живёшь. А теперь поняла: это целая жизнь. Со всеми её дурацкими правилами и болью.
— Ну, — подмигнула одна, — зато теперь ты хозяйка и сама себе режиссёр. Не то что раньше — три актёра, и у всех своё мнение.
Она улыбнулась — впервые за долгое время без горечи. И это было не конец, а начало. Потому что жить — значит учиться отпускать.
Прошла неделя. С тех пор, как дверь закрылась — ни криков, ни пощёчин, ни спектакля из драмы. Просто щелк — и всё. Вот так, без лишних слов. Но в голове у Дмитрия этот звук играл на повторе. Не как замок щёлкнул, а будто свет выключили. Раз — и тьма.
Он даже к психотерапевту записался. Через интернет, как сейчас модно. На онлайн-консультацию вышел, пытался объяснить:
— Жена ушла, мама рядом, а мне как-то… тошно внутри, — бормотал он, будто просил пощады.
На экране — женщина в очках, серьёзная, слушала его внимательно. А потом вдруг спокойно так:
— Возможно, вы проживаете утрату. Это нормально.
И Дмитрию стало смешно. Утрата? — подумал он. — А раньше что было? Обретение, что ли?
Галина Петровна перестала приезжать. Сказала как отрезала:
— Я всё, сынок. Дальше — сам. Мне своё одиночество хватает.
Первый раз она сама ушла. Без слёз, без обид, без манипуляций. Просто взяла и ушла. Как выключила свет.
Через неделю Елене позвонили из МФЦ.
— К вам приходил человек, — сказали ей. — Сказал, что вы владелица квартиры. Оставил письмо. Не назвался.
Она приехала. Письмо — в сером конверте, без подписи. Почерк узнала сразу. Но на этот раз он был твёрдым. Без дрожи. Без сожаления.
В письме было:
Ты была права. Мы действительно чужие. Но я не злюсь.
Я просто всё понял.
Жаль, что поздно.
Я купил себе студию. Далеко. Там, где не пахнет тобой.
Не звони — сам не смогу не сорваться.
Будь. Просто будь. Такой, какая ты есть.
Это лучшее, что было в моей жизни.
— Д. Она не заплакала. Просто села на лавочку перед МФЦ, смотрела на прохожих. На чужие лица. И поняла: всё. Конец может быть тёплым, если отпустить правильно.
Через два дня они встретились. В магазине. Он шёл с авоськой, в старой куртке, в наушниках. Их глаза встретились — и оба замерли.
Он снял наушники и подошёл:
— Ты…
— Привет, Дим, — сказала она коротко, без улыбки.
— Я… не знал, что ты тут.
— Я тут живу. Ты же знаешь. Моя квартира, помнишь?
Он кивнул. В воздухе повисла пауза — такая же неловкая, как полотенце, забытое после душа.
— Слушай, — начал он, — я не хотел, чтобы всё так получилось. Просто был дурак.
— Бывает, — ответила она без злости, но с оттенком иронии.
— Тебе хорошо?
— Становится, — сказала она и удивилась, что именно так, без претензий.
Он усмехнулся:
— Звучит… по-взрослому.
— А ты как?
— Адаптируюсь. Вчера сам постирал. Даже без инструкции.
Она улыбнулась, впервые за долгое время.
— Ну, если научишься ещё яичницу готовить без угля, — сказала она, поворачиваясь, — может, и станешь настоящим мужчиной.
— А если ещё и гладить научусь?
— Тогда, может, кто-нибудь и не сбежит из твоей жизни.
— Кто-нибудь… но не ты?
Она замолчала, повернулась, посмотрела ему в глаза и сказала:
— Мне хватает того, что я больше не сбегаю из себя.
И ушла.
Он стоял, смотрел ей вслед. Без истерик, без рыданий, без попыток вернуть что-то. Просто — с лёгким сожалением и странным чувством благодарности. За всё. За то, что теперь он знал точно — она не вернётся. Но и не исчезнет.
Она просто жила. А он учился жить без неё.
И это — тоже любовь. Только взрослая.
