— Ты ж не против, Леночка, если мы к тебе на недельку переедем? — Маргарита Васильевна произнесла это с такой липкой нежностью, что у Елены в желудке тут же что-то зашевелилось. Как таракан.
— В смысле «мы»? — Елена не подняла глаз от тарелки, ковыряя вилкой в остывших макаронах.
— Ну я и Николай, конечно, — почти ласково уточнила свекровь и сразу же добавила, будто между делом: — У меня дома воду отключили. И газа нет. А здесь тепло, уютно. Своя, считай, квартира.
— Наша квартира, — буркнул Николай и уткнулся в телефон.
Вот. Вот оно. Елена перевела взгляд с тарелки на мужа, потом — на его маменьку, удобно устроившуюся в кресле и обмахивающуюся газеткой, как барыня на южной даче. Только вместо лимонада — пустой стакан с налётом кофе и следом от помады. На чужом столе. В чужой квартире.
— Моя квартира, — тихо, но отчётливо сказала Елена. — По наследству. От бабушки. Документы у меня.
— Ой, да не начинай ты это опять, — вздохнула Маргарита Васильевна, качнув ножкой в сером чулке. — Мы ж одна семья. Что ты как чужая? Ну подумаешь, бабушка. Да какая разница! Главное — муж с женой должны жить вместе. С родителями. Помогать, так сказать.
— А я что, не помогаю? — язвительно уточнила Елена. — Я ж вам уже стиралку поменяла. И телефон Коле купила. И полис ДМС оформила тебе.
— Так это же семья! — повысила голос Маргарита Васильевна, сразу перестав улыбаться. — Ты что, деньги на кладбище понесёшь? Или лучше в семью вложить?! Своему мужу, между прочим!
— Мама, хватит, — буркнул Николай, не отрываясь от экрана. — Мы же договорились, что по-хорошему. Без скандалов.
— Вот именно! — подскочила свекровь. — Леночка, ты, конечно, девка неплохая, но упрямая до ужаса. И жадная, если уж на то пошло. Всё твоя квартира, твоя квартира… Да ты вон даже краны нормальные поставить не можешь, всё экономишь. Николай мылся сегодня — вода, как из дырявой лейки!
— Мама, ну ты уж совсем… — пробормотал муж.
Елена встала. Не спеша, методично собрала тарелки, унесла на кухню. Вернулась. Встала прямо перед ними.
— У нас всё по-честному. Свадьбу мы сыграли — да. Но квартира не ваша. Не общая. Не семейная. Моя. И переезжать сюда вы не будете.
— Ты это мне сейчас что сказала?! — вскинулась свекровь, побагровев. — Да я тебя с первого дня терпела! С твоими закидонами! У тебя, между прочим, даже борщ толком не получается! Ты мужчину не можешь нормально накормить! А теперь ты ещё рот открываешь на свекровь?!
— Мам, да перестань уже… — Николай потёр виски.
— Нет, я не перестану! Я тебе что, тут на голову села, что ли? Тебя бабка записала — да. Но ты ж теперь в семье. Имущество должно работать на семью! Я, между прочим, за тебя перед ЗАГСом ручалась, Николай! А она тебя скоро вообще с голой задницей оставит!
Елена подошла к шкафчику, достала папку с документами. Положила на стол.
— Вот, Маргарита Васильевна. Здесь всё. Завещание. Кадастровый. Выписка. Всё на меня. И давайте договоримся: вы в этом доме — гость. И ночевать вам тут негде.
— Ты что, меня на улицу выгоняешь?! Старую женщину?! — завизжала свекровь, и если бы была актрисой, могла бы получить «Оскар» за драму второго плана.
— Не старую. А хамку. И манипуляторшу. И, между прочим, я нашла ваши квитанции. За микрозаймы. И просроченные долги за ЖКХ. Вы, оказывается, не только воду не оплатили — у вас коллекторы уже в дверь стучались. А теперь вы сюда ломитесь.
Николай вскочил.
— Лена, ты следила за моей мамой? Ты рылась в её бумагах?!
— А ты вообще за кого, Коля? За меня — жену, с которой ты пять лет живёшь? Или за неё — которая даже стиральный порошок приносит в пакетиках из гостиницы?
Он замолчал. Посмотрел на мать. Потом — на Елену. И снова на мать. Та схватила сумку, с драмой:
— Всё! Я ухожу! Не мешаю вашему счастью! Только, Николай, сынок, помни: мать у тебя одна. А жён может быть сколько угодно.
Дверь захлопнулась.
Тишина.
— Ты перегнула, Лена, — сказал он наконец, тихо. — Мы ж могли всё решить по-нормальному.
— Да, — кивнула она. — Но с вами по-нормальному не получается. Вы оба думаете, что если у женщины нет кулака — значит, можно на ней ездить. Но ничего, Коль. Прокатились.
Он отвернулся. И пошёл к себе в комнату. Нет, не в свою. В бабушкину. В её.
А Елена осталась стоять в гостиной, и впервые за долгое время ей было не страшно. Ей было мерзко. Обидно. Но не страшно. А это уже кое-что.
— Ты теперь совсем одна, Лена. Сама подумай. Без семьи, без детей, без поддержки. А квартира — это, конечно, хорошо. Но ведь поговорить-то будет не с кем… — голос Маргариты Васильевны звучал сладко, как варенье, в котором забродил уксус.
— И не надо за меня решать, хорошо мне одной или нет, — холодно ответила Елена, не отрываясь от пылесоса. Пыль в углу прихожей собиралась крошечными мятежниками. Всё равно восстание бы проиграли — как и хозяйка квартиры, уставшая от «советов».
Прошла неделя после скандала. Неделя без Николая. Он ушёл к маме. «Временно», как он сказал. Забрал две рубашки, гель для бритья и зарядку.
— Подумай пока, — добавил он тогда.
— Я уже, — ответила Елена.
Но, как выяснилось, «временно» — это удобное слово, особенно если под ним скрывается регулярное промывание мозгов у мамы на кухне под «Пусть говорят».
Маргарита Васильевна не замедлила. Звонила каждый день. То невинно, с ностальгией по «времени, когда ты хоть суп варила, а не этот твой фастфуд», то с укором — мол, ты его от нас уводишь. То с мольбой — мол, «подумай о детях, которых у вас нет, но могли бы быть, если бы ты была мягче».
В этот раз она зашла сама. Без предупреждения. Звонок, и на пороге — как всегда с сумкой, надутым лицом и фирменной помадой, которая пачкала всё, к чему прикасалась: чашки, носовые платки и нервы.
— Я чай заварила, Лена, не дергайся. Я не кусаюсь, — с невинной интонацией, но глаза блестят, как у кошки, что только что накакала в тапок.
Елена выключила пылесос.
— Уходите, Маргарита Васильевна. Я вас сюда не звала.
— А Николая ты звала, да? Он, между прочим, вчера ночевал в машине. Только потому, что ты его не пускаешь.
— Он ушёл. Сам. И возвращаться не спешит. Это его выбор. И он взрослый. Я ему не мама.
— Это ты думаешь, что взрослый. Он просто запутался. Он всю жизнь на тебя вкалывал, а ты теперь его выгоняешь? Где твоя совесть?
— А у вас где? Когда вы к нам в ванну с тазиком зашли без стука? Или когда в мусоре копались, чтобы понять, что я готовлю? Или когда соседям жаловались, что «молодёжь нынче на шею садится»?
— Я делала это от любви! — вдруг заорала свекровь. — Николай мой сын! Я его рожала, выкармливала, ночами не спала! А ты? Что ты ему дала?
— Спокойствие. Дом. Поддержку. И крышу над головой.
— Так отдай ему эту крышу! Что ты вцепилась в эту квартиру, как собака в кость?! Чего ты боишься? Что он тебя бросит?!
Тут Елена сорвалась.
Не потому, что не могла больше терпеть.
А потому, что поняла: терпеть — значит продолжать давать им право на себя.
— Бояться надо вас, Маргарита Васильевна. Именно вас. Вы не живёте — вы вторгаетесь. В жизнь, в быт, в разговоры, в постель. Вам нужно всё контролировать, подчинять. И вы бы с радостью сожгли мой паспорт, если бы могли приписать меня к себе, как в старых хрущёвках.
Свекровь выпрямилась. В её взгляде — ледяной штык.
— Ты еще пожалеешь. Я всё про тебя расскажу Коле. Всё, что знаю. Всё, что он не знает. Я у тебя под кроватью давно всё разнюхала.
— А я всё про вас расскажу в прокуратуре, — спокойно сказала Елена. — Список ваших микрозаймов уже у юриста. Данные по переписке — тоже. А если вы ещё раз сюда придёте без спроса, будет заявление. За нарушение границ и угрозу личной безопасности.
Свекровь медленно, молча взяла свою сумку. Дверь она закрыла с демонстративной вежливостью — как делают те, кто уходит ненадолго, чтобы вернуться громче.
Через день вернулся Николай. Вроде как «просто поговорить».
— Ты серьёзно хочешь развестись? — спросил он, стоя в коридоре в старом пуховике.
— Уже подала.
Он вздохнул. Уткнулся взглядом в стену.
— Лена, ну мы же были нормальные. Неужели нельзя просто… жить? Без скандалов. Без мамы. Без этих ваших женских истерик.
— Николай, — перебила она, — у тебя есть два сценария. Первый — ты строишь свою жизнь. Сам. Без мамы. Без меня. Без подсказок. Второй — ты остаёшься её мальчиком. Но в другой квартире.
— А если я всё понял? Если я скажу, что ты важнее?
Она смотрела на него долго.
Очень долго.
— А я уже нет, Коля.
Он ушёл. И больше не звонил.
А через три дня на домофон позвонили снова.
Елена, не глядя, нажала кнопку отбоя.
— Знаете, я всё думала… Почему вы так за эту квартиру вцепились? — Елена сидела напротив Маргариты Васильевны, как за шахматной доской, но в их партии ферзь давно сгинул — остались только пешки и обида.
Свекровь молчала. Руки в чёрных перчатках теребили край кожаной сумки. Даже зимой она выглядела как участковая по вопросам морали. Только без мандата и без совести.
— Потому что боитесь, что у вас ничего не осталось? Или потому что вы себе всё уже проиграли, и теперь хотите взять чужое?
Они сидели в комнате. Последний раз. Свекровь пришла «за вещами Коли». Елена разрешила. Не потому что смягчилась — просто хотела расставить все точки.
— Не смей так со мной разговаривать. Я старше тебя. Я мать.
— Я знаю. И мне жаль. Но вы стали той женщиной, про которую я клялась, что никогда не позволю себе стать. Упрямой, озлобленной и вечно всем обязанной. Даже если никто ничего не должен.
— Ты неблагодарная дрянь, Лена. Ты разрушаешь семью. Николай в больнице, между прочим. Давление. Всё из-за тебя!
— Всё из-за вас, Маргарита Васильевна. Вы подавляли его годами. Делали вид, что заботитесь, но только подминали. Он не жил — он выживал между вами и мной. И в итоге выбрал тень, потому что свет ослепляет.
Свекровь резко встала.
— Ты ещё поплачешь. Одна. Своей свободе спасибо скажешь.
— Уже сказала.
Через месяц после развода в квартире было тихо. Тишина — новый звук, как будто обновили систему.
Купила новую стиральную машину. Поставила новый замок. Старая техника, как старая любовь, может начать течь в самый неожиданный момент.
По вечерам включала радио. Не телевизор — там только скандалы и «мама — священная фигура». Радио — это другой формат боли. Там молчат, если не знают, что сказать.
На работу ходила, как на отдых. Коллега Юля, моложе лет на десять, сказала:
— Лен, ты изменилась. Стала красивее. Как будто килограммов десять с души скинула.
— Сбросила свекровь.
Обе рассмеялись. Смех был настоящий. Не натянутый, как раньше, когда делала вид, что «у неё всё хорошо».
Однажды, спустя ещё месяц, возле подъезда увидела Николая. Стоял, курил, сутулясь, как будто весь в себе. Отощал. Взрослый мужик, а на вид — подросток после семейного краха.
— Привет, Лена. Можно поговорить?
Она остановилась. Не улыбалась. Не пряталась.
— Уже нечего.
— Я ушёл от мамы. Устроился в ремонтную бригаду. Сам нашёл заказ, сам всё делаю. Думаю, начну всё с нуля. Я понял многое. Правда.
— А я — ещё больше. Понимаешь, я не хочу назад. Даже если ты станешь другим. Я устала от роли спасателя. Хочу быть собой. Не хозяйкой, не жилеткой, не психологом. Просто женщиной.
— А может, кофе? Хотя бы. Просто как старые знакомые.
— У меня в холодильнике только кефир и светлая голова. Кофе — это уже шаг назад.
Он понял. Кивнул. Улыбнулся как-то по-другому. Без надрыва. Без вины. Просто — принял.
Она пошла дальше.
Купила в магазине помидоры, сыр, новый сорт чая. Взяла цветы — не себе в доказательство, а себе в радость.
На кассе бабушка пробурчала:
— Всё сама, да? Мужиков нынче не держат.
— Мужиков держат у мам. А у меня дома — только я. И мне там хорошо.
Вечером села на диван. Поставила воду.
Подошла к двери. Сняла табличку «Пожалуйста, не шуметь».
Взяла ручку. На обороте написала:
«Не входить. Здесь живёт Свобода».
И впервые за много лет, ни один домофон не прозвучал в голове.
