— А я ей сразу сказала: не твоего поля ягода, сынок! — с нажимом произнесла Нина Петровна, утирая салфеткой губы. — Красится, как кукла, деньги считает, а ты, бедный, на подхвате. Она же тебя использует!
— Мам, ну не сегодня, а? — протянул Алексей устало, отодвигая от себя салат с крабовыми палочками, которые терпеть не мог с девяностых. — У тебя юбилей всё-таки.
— Да? А кто мне юбилей устроил? — язвительно хмыкнула Нина Петровна. — Софья твоя, конечно. Всё на показ, всё по-богатому. Ей же надо, чтобы все видели, какая она хозяйка. И чтобы мне стыдно было со своими сервизами советскими!
— Неужели вам и правда стыдно, Нина Петровна? — голос Софьи прозвучал неожиданно и слишком спокойно. Слишком тихо, чтобы быть случайным.
Она стояла в дверях кухни, с фужером шампанского в руке. На ней было новое платье цвета сухого вина, волосы аккуратно заколоты, глаза холодные. В них не было ни злости, ни обиды — просто пустота, как в холодильнике после недельной командировки.
— Софья, — поднялся Алексей, вытянув руки, будто собирался поймать падающую посуду. — Мы просто разговаривали…
— Я слышала, — она сделала глоток и поставила бокал на подоконник. — Слышала, как «девица с деньгами» организовала вам праздник. Слышала, как вы все этим недовольны. И я вот думаю — зачем?
— Ты всё не так поняла! — возмутилась свекровь, вставая со скрипом колен. — Мы тебя любим, но…
— Но — невестка — не человек, да? Только банкомат и официант в одном флаконе. — Софья слабо усмехнулась. — Вот ведь как удобно жить, когда за тебя всё делают.
Она развернулась и ушла в спальню, где пахло духами, гладильной доской и чуть-чуть отчаянием.
Когда они поженились, Алексею было уже под сорок. Жена до Софьи — ушла к какому-то таксисту с философским образованием, оставив после себя ящик с пролитой краской в ванной и кредит на холодильник. Софья пришла в его жизнь, как генеральная уборка: шумно, решительно, со списком покупок.
Она работала в бухгалтерии крупной компании, сама тянула ипотеку на свою двушку, ездила на подержанной «Киа», но без заискиваний и скандалов. Просто жила. С Алексеем ей казалось… надёжно. Спокойно. Слишком спокойно, как выяснилось.
— Ты же знал, какая у тебя мама, — говорила она в начале. — Я всё понимаю: возраст, характер, переживания. Но мне не двенадцать лет, чтобы терпеть подковырки за семейным столом.
— Ну ты же сильная у меня, — отмахивался он, целуя её в лоб, как ставшую родной собаку. — Не обращай внимания.
Она и не обращала. До поры. Пока однажды не проснулась в три ночи и не поняла, что живёт в квартире, где её не любят. Просто используют. Где её сила — это повод на неё всё валить. Где её деньги — это не помощь, а обязанность. Где её терпение — это инструмент для всех, кроме неё.
Юбилей свекрови стал лакмусовой бумагой. Софья суетилась, бегала по магазинам, заказала торты, делала закуски, даже уговорила своего племянника сыграть на синтезаторе «Любовь, похожая на сон». А потом услышала, как её называют «вечно всё организующей выскочкой». И всё.
Поздно вечером, когда гости уже разошлись, Софья мыла бокалы. Руки мокрые, губка скрипит по стеклу. Алексей стоит рядом, будто решился на что-то важное. Долго собирался. Теперь — собирается говорить.
— Ты всё равно не так поймёшь, — начал он. — Ну маме трудно с тобой. У вас разные темпераменты, разные воспитания…
— Ей трудно? — Софья выключила воду и повернулась. — Ей? А тебе легко? Жить между двумя женщинами, ни одну не защищая?
— Я просто не хочу ссор. Ты же знаешь.
— Нет, Лёш. Ты не хочешь быть взрослым.
Она сняла кольцо с пальца, положила на стол.
— Я не злюсь. Не кричу. Просто устала. Устала доказывать, что я не враг. Устала быть ресурсом. Я ухожу.
— Ты что, серьёзно?
— Очень.
И ушла — не хлопнув дверью. Потому что театр она закончила в восемнадцать. А в пятьдесят два — решила, что достойна тишины. И уважения.
— Я тебя умоляю, Соня, подожди с разводом. Ну дайте вы ему шанс! — завывала Светка, подруга ещё со времён студенческого общежития, крутя в руках ложку и глядя в кастрюлю с борщом, как в магический шар. — Мужики они все такие… ну, тугодумы. Надо им всё разжевать, разложить, желательно нарисовать и дубиной по лбу.
— Свет, я ему не телемагазин, чтобы «разложить и подать». — Софья уткнулась в кружку с остывшим кофе, не решаясь поднять глаза. — Я всю жизнь сама себе всё раскладывала. А он… он даже в сторис не влезает.
— В какие сторис, мать твою, тебе пятьдесят два, — отрезала Света. — Ты что, себя в Инстаграм теперь выложить собралась — «Скоро свободна»?
Софья хмыкнула. Смех был вялый, но всё же смех. Она поднялась, подошла к окну — за стеклом пылился июнь, вялый и никуда не спешащий. На улице кто-то кричал, звенели бутылки — двор жил своей обычной жизнью.
— Свет, знаешь, что самое обидное? — наконец выдохнула она. — Я даже не злюсь на него. Мне просто жалко своё время. Сколько лет ушло на… пустое.
— Пфф, — фыркнула Света, — я вот вообще развелась в сорок два и ни капли не жалею. Правда, потом два года жила с котом и радио «Шансон», но зато без нервов. А ты, между прочим, всё-таки прожила с ним почти семь лет. Это почти как ещё одно высшее.
— Второе высшее по профилю «Самоотверженность и искусство терпения», — сухо подметила Софья и стянула резинку с волос.
Алексей, между тем, жил в состоянии какого-то странного затишья. Софья ушла в день после юбилея, без скандала и чемоданов, просто позвонила в агентство и сняла на пару месяцев квартиру в соседнем районе — ближе к метро, подальше от разговоров.
Он не верил. Даже когда нашёл кольцо на комоде. Даже когда открыл холодильник, а там остался только кетчуп, банка маслин и половина курицы гриль — всё, что он сам не купил. Даже когда позвонил, а она не взяла трубку.
Через два дня он объявился у Светы.
— Где она? — спросил, стоя на пороге с пластиковым пакетом из «Магнита». Внутри — сиротливо побрякивала бутылка «Шардоне» и упаковка «Рафаэлло».
— Ты что, реально решил вымолить прощение, подкупив меня конфетами? — вскинула брови Света, но пакет забрала.
— Я просто хочу с ней поговорить, — выдохнул Алексей. — Я не понимаю, как всё так быстро…
— А ты попробуй не понимать не только себя. Вот прям удивись: а что чувствует женщина, которая тебя любит, содержит твою мать, готовит, стирает, а в ответ слышит «ты же сильная у меня»?
— Я… я не хотел, чтобы так вышло.
— Ты вообще ничего не хотел, Лёша. Ты просто сидел и ждал, пока оно само пройдёт. А знаешь, как оно проходит? Как понос. Вдруг и бесповоротно.
Алексей отвернулся. В глазах что-то мелькнуло — не то стыд, не то досада. Он, в сущности, был не злой. Просто… слабый. А слабость в быту — это как неисправная стиральная машина: течёт, но не чинится.
Софья, тем временем, устанавливала розетку. Сама. Снятая однушка оказалась с характером — у неё отваливалась дверца шкафа, люстра мигала от сквозняка, а смеситель в ванной жил по своим законам гравитации.
Но было тихо.
Она пила чай под сериал, выгуливала себя по утрам, училась снова спать одна и просыпаться не от храпа. Она не плакала. Но каждый вечер, засыпая, перебирала пальцами безымянный, словно ожидая, что кольцо вернётся само. Потом щёлкала по коже, как будто выгоняя привычку.
На третий день — позвонил Алексей.
— Ты где?
— А тебе зачем?
— Поговорить. Я… я осознал.
— Осознал? Ты что, на тренинге был?
— Сонь…
— Не «Сонь»кай. Ты слышал, как твоя мать называла меня. Ты стоял в этой же комнате. И молчал.
— Я не знал, что сказать.
— Можно было сказать: «Мама, заткнись». Или хотя бы: «Это моя жена, и я её уважаю».
— Я был растерян.
— А я — была рядом. Семь лет. И мне теперь нужно больше, чем растерянность. Мне нужно уважение. Без приставки «но».
Он молчал. С той стороны слышались какие-то звуки — возможно, он сидел в машине.
— Я скучаю, — наконец сказал он.
— А я — нет, Лёша. Я дышу. Впервые за долгое время.
Софья положила трубку. Не с грохотом. Просто — нажала кнопку. Потому что даже уважение начинается с паузы.
На следующее утро, она заказала установку новой стиральной машины и вызвала мастера по розеткам. Мужчина лет шестидесяти с усами и запахом табака за час починил всё.
— Муж ушёл, да? — спросил, не глядя.
— Ушёл, — ответила она, протирая окно. — Сам.
— Ну и правильно, — кивнул мастер. — Вам и одной неплохо. Вид у вас уверенный.
— У меня теперь и квартира уверенная, — усмехнулась Софья. — Розетки держатся, смеситель не плюётся.
— Это важно. Без надёжных розеток жить сложно, — философски подытожил он и ушёл.
Софья осталась одна. В новой тишине. С розетками и светом, который включался с первого раза.
— Ну ты, конечно, даёшь, Софка… — Наталья Аркадьевна, соседка по лестничной клетке, семидесяти трёх лет, с рыжей химией и характером кастрюли под давлением, в упор смотрела на Софью. — Просто собрала вещи и съехала? А Лёшка-то? Он же теперь ходит, как поросёнок осенью — визжит и не знает, куда бежать.
— Аркадьевна, — Софья стояла с авоськой у подъезда, пакет с кефиром и гречкой в одной руке, в другой — ключи от новой жизни. — Хватит жалеть взрослых мужчин. Он не шапку в метро забыл, он меня потерял. Разницу чувствуете?
— Чувствую. Просто… не верится. Вы же такие были… ну, ладные.
— Мы были удобные, — поправила Софья. — И только для него. А мне теперь надо, чтобы и мне было удобно. И желательно не по праздникам.
Она пошла дальше. По двору, по которому восемь лет таскала пакеты, в котором под окнами орала свекровь в своих тренировочных штанах, в котором соседи переглядывались, когда Софья выходила на балкон курить и, не дай бог, в домашнем.
Теперь она шла домой. В ту самую однушку. Без мраморных полов и штор за двадцать тысяч. Но зато с воздухом. И собственными мыслями, которые никто не перебивает словами: «Ты же у меня сильная».
Алексей появился вечером. Без предупреждения. Постучал. Подождал. Софья сначала не открыла. Потом — открыла. На автомате. Всё-таки не зверь. Хотя была близка.
— Я не знал, куда ещё идти, — сказал он. Без цветов, с бутылкой воды в руке. В глазах — мешки, в руке — замявшийся бумажный пакет. Что-то принёс. Непонятно что.
— Ко мне — не надо, — спокойно ответила она. — Я теперь себе. И этого, поверь, на всех хватит.
— Я правда всё понял.
— Правда? — усмехнулась. — А ты знаешь, что твоя мама назвала меня на юбилее? «Проходимкой с деньгами». А потом добавила: «Она ещё ноги нам будет целовать за то, что мы её приняли».
Он опустил глаза. Но ничего не сказал. Ни одного «прости». Ни «я был не прав». Только молчание.
— Вот видишь, — кивнула Софья. — Даже сейчас. Никакого извинения. Даже по инструкции. Потому что не умеешь. Потому что думаешь, что всё ещё можно исправить… вниманием.
Он поднёс пакет.
— Я принёс тебе крем для рук. Тот, что ты любишь. С ромашкой. Помнишь?
— Помню, — сказала она. — Я им теперь ноги мажу. Потому что они идут туда, где меня любят.
И закрыла дверь. Медленно. Не с грохотом. Просто — захлопнула старую жизнь. Насовсем.
Прошёл месяц.
Софья переехала ещё раз. Купила себе квартиру. Не в ипотеку, не в долю — сама. С авансом и улыбкой. С новым диваном, зелёным пледом и тумбочкой, где лежала только её косметика. Без чьих-то таблеток от давления, без чьих-то носков и «маминого крема от шишек».
Теперь по утрам она пила кофе с тостами, включала радио, выбирала наряды не потому, что «нужно выглядеть как хозяйка», а потому что просто нравилось. Потому что могла.
На старой квартире сменились замки. Алексей пытался звонить — она не отвечала. Он писал длинные сообщения — она не читала. Удалив номер, Софья почувствовала не свободу даже — простор. Тишину. Воздух. Без слов типа «ты перегибаешь». Без ожидания, что кто-то изменится. Не изменится. Она поняла это. Поздно. Но не слишком.
В выходные Софья встретилась с сыном. От первого брака. С Игорем. Ему было двадцать девять. Пришёл с девушкой. Светланой. Та сразу села на диван, достала телефон и принялась проверять сторис.
— Ма, ну чё, ты правда с отцом развелась? — спросил Игорь, наливая чай. — Ну ты даёшь. Такая пара были…
— Игорь, не повторяй чужие глупости, — спокойно ответила она. — Мы не пара. Мы — были случайностью, затянувшейся на годы. Ошибка в семейной навигации.
— Ну всё равно. А как жить-то теперь?
— Жить — свободно. Без перекошенных ужинов, обидных слов и полных кастрюль без благодарности.
Светлана оторвалась от телефона и посмотрела на Софью. Долго. Потом вдруг сказала:
— Я бы хотела быть такой, как вы. Смелой.
Софья улыбнулась. Без гордости. Просто тепло. По-женски.
— Смелость — это не когда ты не боишься. Это когда боишься, но всё равно делаешь. Особенно, если ради себя.
Вечером, когда они ушли, она долго стояла у окна. Мимо шли люди — кто с пакетами, кто с собаками, кто с чужими словами в ушах. А она стояла — без мыслей, без сомнений.
И вдруг вслух сказала:
— Я — дома.
И впервые за много лет это было правдой.
