— А ты кто вообще такая, чтобы решать, кто будет жить в этой квартире?! — Маргарита Петровна с силой захлопнула дверцу шкафа, будто вырывала из него не только полку, а и остатки терпения. — Квартира досталась тебе по счастливой случайности, не забывай! А вот у Наташи — мать-одиночка, с ребёнком! Ей нужнее!
— Маргарита Петровна, — Анна стояла у плиты, сжимая половник так, что пальцы побелели, — я не собираюсь обсуждать это ещё раз. Это моя квартира. Моя. По наследству от бабушки. Я тут живу. А не Наташа. И не вы.
— А Дмитрий что, по-твоему, песок под ногами? — свекровь вскинулась, словно у неё внутри кто-то дёрнул за ниточку. — Это его мать, и ты должна считаться с семьёй мужа!
— Он здесь даже не прописан. Семья у него на шее сидит, а не наоборот, — бросила Анна, не оборачиваясь. — И я устала жить в коммуналке, хотя в квартире одна.
Когда Анна получила ключи от квартиры, ей было двадцать семь, и она впервые почувствовала: теперь она — взрослая. Квартира была старенькая, но тёплая, с добротными полами и крошечной кухней, от которой бабушка её всегда отмахивалась: «На троих — и хватит». Анна сделала ремонт: сдирала старые обои, красила потолки, вызывала сантехника — не за деньги, а потому что чувствовала: это теперь её гнездо. Купила диван в рассрочку, поставила стиралку, выцарапала у знакомого мебельщика скидку на кухонный гарнитур.
А потом появился Дмитрий.
Высокий, немного взъерошенный, будто только что с лекции, хотя было далеко за тридцать. Вроде бы работал «на фрилансе», но денег в дом не приносил. Зато цветы — да, мог. Однажды даже купил мясо и сам сварил борщ — Анна чуть не прослезилась. Тогда это казалось подвигом.
— Он не как остальные, — говорила она подруге в кафе, ковыряя ложкой остывший десерт. — Он… он как будто мой. Свой.
Тогда она ещё не знала, что он — их. Свекровь и сестра — две женщины, для которых личное пространство было чем-то из раздела «шик и безнравственность».
Сначала всё было тихо. Маргарита Петровна звонила раз в неделю, спрашивала, как Дмитрий кушает, не похудел ли, не простудился ли. Потом она приехала с кастрюлей супа и задержалась на чай. Потом — на ужин. Через месяц уже приходила как к себе: в тапках, со своей подушкой, и с криками «я ж не чужая!» переставляла банки на кухне и задвигала зубную щётку Анны в шкафчик.
Анна сдерживалась. Потому что так надо. Потому что семья.
Но когда однажды она пришла домой и застала свекровь, стирающую свои носки в её новой раковине, а рядом на табуретке сидела Наташа — младшая сестра Дмитрия — с полуторагодовалым ребёнком, а тот весело жевал крышку от пульта, — у неё дёрнулся глаз.
— Это что, переезд?! — она встала в проходе, как амбарная дверь, с сумкой на плече.
— Анна, не кипятись, — Дмитрий, как всегда, увильнул в угол, глядя на неё снизу вверх. — У Наташи тяжёлое положение, ну ты же понимаешь. Её выгнали из квартиры, а куда ей?
— В общежитие. Или к матери. Или хоть в деревню! — Анна бросила сумку. — Это не гостиница! Это мой дом!
— Э, милая, не ори при ребёнке! — с упрёком бросила Маргарита Петровна, и в голосе её был такой укор, будто Анна только что испортила воспитание целому поколению.
В тот вечер они всё-таки ушли. Но на следующее утро в ванной стояли новые зубные щётки. Четыре.
— Слушай, Дим, — Анна сидела на краешке дивана, едва касаясь спинкой подушки, — скажи честно. Ты вообще меня слышишь? Ты понимаешь, что происходит?
— Я не хочу ссор, — тихо ответил он, не отрываясь от телефона. — Мне надоели ваши бабы.
— Наши? — она усмехнулась. — Я одна тут «баба», которая хоть что-то тянет. Остальные — пассажиры.
Он не ответил.
На кухне хлопнула дверь шкафчика.
— Я на неделю перееду к маме, — сказал он позже, уже собирая свои носки в рюкзак. — Тут напряжённо, ты понимаешь. Ребёнок, Наташа плачет. А ты — как ежиха.
— А ты — как моль, Дима. Вроде есть, а толку никакого.
Он ушёл. А она осталась. И впервые за последние месяцы легла в постель одна — с чувством облегчения, будто сняли гипс, который был наложен не на руку, а на душу.
Но на следующий день она снова услышала за дверью голос свекрови:
— Я сказала — будем жить здесь. Я своих внуков по подъездам таскать не позволю!
И в тот момент Анна поняла: теперь всё начинается по-настоящему.
— Либо она, либо я. Сегодня. Не завтра. Не «после работы», не «обсудим вечером». Сегодня, Дима! — голос Анны дрожал, но не от страха. От бешенства, которое давно копилось внутри, как газ в закрытой кастрюле. Осталось только поджечь.
— А можно без истерик, пожалуйста? — Дмитрий вздохнул и вытер руки о штаны. Он только что вернулся с «важного разговора» с Маргаритой Петровной, а по факту — два часа сидел у неё на кухне, пил компот и играл с племянником. — Наташе негде жить, ты же знаешь. Снять квартиру — дорого. А ребёнок маленький, у неё даже памперсы на исходе.
— А у меня — на исходе терпение, — Анна подошла к балкону и открыла окно, как будто свежий воздух мог разогнать эту зловонию равнодушия. — Мне плевать, сколько стоят памперсы. Пусть мать помогает. Пусть ты, наконец, встанешь на ноги. Но я не буду жить в одном доме с женщиной, которая заявляет, что я «вынуждена делиться».
— Это не она сказала, — промямлил Дмитрий.
— Нет? А кто? Твой племянник?
— Ты всё преувеличиваешь…
— Я?! — она обернулась так резко, что у него дёрнулся подбородок. — Это я, по-твоему, преувеличиваю, когда вижу, как твоя мама перебирает мои трусы, пока ты сидишь в ванной и гладишь ей платье?! Или когда Наташа ставит сушить свои колготки НА МОЙ РАДИАТОР?! Мне с них потом пыльцой дышать, ты понимаешь?!
Он молчал. Как всегда.
На следующий день Маргарита Петровна пришла с табуретом и банкой солёных огурцов.
— Я пока временно здесь посижу. Ноги гудят. Да и Наташе надо помочь — у неё сын кашлять начал, надо проветривать. А ты, Анечка, не переживай. Молодёжь должна делиться. Нам же все вместе проще!
Анна смотрела на эту женщину и думала, что проще было бы, будь у неё сабля. Или хотя бы молоток. Или, на крайний случай, прописка в психдиспансере, чтобы можно было громко заорать: «УХОДИТЕ ВСЕ!» — и это списали бы на обострение.
Вместо этого она сделала чай. С липой. Чтобы не сорваться.
— А вы когда съезжать собираетесь? — спросила она с нарочитым спокойствием, разливая кипяток по кружкам. — Сегодня? Или подождать следующего наводнения?
— Ты зачем такая язвительная, Анечка? — свекровь отхлебнула чай и сморщилась. — Липа горчит. И у тебя плитка вся в разводах. Я бы на твоём месте купила «Мистер Пропер». А ещё, — она сделала глоток, — я бы сделала перестановку в спальне. Там энергии плохо циркулируют. Может, потому у вас и зачатия нет.
— Спасибо, — сквозь зубы выдавила Анна. — Мы как-нибудь разберёмся со своими энергиями сами. С вашей — и в этом доме — пока перебор.
Вечером Анна вернулась с работы и застала сцену: Наташа кормила ребёнка пюре из банки прямо на диване. Ложка падала, пюре размазывалось по подлокотнику, рядом стоял тазик с детскими вещами в воде. Дмитрий сидел рядом и смотрел в ноутбук. Спокойно. Как будто это — не дом, а станция помощи беженцам.
— Что здесь происходит? — медленно спросила Анна, стараясь дышать носом.
— У нас стиралка на кухне сломалась, — пояснила Наташа, даже не извинившись. — Я в тазу всё. Нормально же. Мы недолго.
— В моём тазу?! — Анна не верила. — ЭТО МОЙ ТАЗИК ДЛЯ УБОРКИ! Я В НЁМ ПОЛЫ МОЮ!
— Фу, как грубо, — Наташа скривилась. — Всё равно ты всё перемываешь, какая разница?
И тут всё сорвалось.
— Пошла вон! — рявкнула Анна, схватив тазик и вылив его в ванную. — ВОН! И ты, и твой ребёнок, и твои носки! Это моя квартира! Вы тут вообще кто такие?!
— Ты сошла с ума, — отшатнулся Дмитрий. — Серьёзно. Мы просто… временно.
— Ты — паразит. А они — твои сожители. Но не мои. Я так больше не могу.
— Я тебе не позволю выставлять мою семью, — вмешалась Маргарита Петровна, входя из прихожей, как будто слышала через стены. — Запомни: женщина должна быть покладистой. А ты…
— А я подаю на развод! — крикнула Анна и захлопнула дверь спальни.
Ночью она не спала. Сидела на полу, обхватив колени, и думала, где она допустила ошибку. Не тогда ли, когда пустила его жить к себе, не спросив даже, кто у него родня? Не тогда ли, когда отмахнулась от тревожного «он ещё не определился с работой»? Или когда она приняла его нерешительность за мягкость?
Она думала о бабушке. Как та сидела в этой комнате, на этом же месте, и учила: «Главное — границы. Чужим людям нельзя разрешать жить у тебя. Даже если они называются семьёй».
Тогда Анна не понимала. А теперь — очень даже.
Утром она собрала вещи Дмитрия в чёрный мешок для мусора. В него же положила детские пюре, его джинсы и запасную зубную щётку. Поставила всё у двери.
Когда Дмитрий пришёл, она стояла с чашкой кофе на балконе и смотрела, как город просыпается. Он вошёл, увидел мешок, остановился.
— Ты серьёзно?
— А ты думал — я шучу?
— Но мы же семья…
— У тебя есть семья. Только не я.
Он стоял, глядя на неё. Потом развернулся, взял мешок и ушёл. Не сказав ни слова.
Она вернулась на кухню. Сделала себе тост с сыром. Включила радио. И впервые за много недель — улыбнулась.
— Бабушкина квартира — не общежитие для безработных родственников! — крикнула Анна, хлопнув дверью перед носом Маргариты Петровны. Та стояла в подъезде с сумкой, набитой постельным бельём, двумя банками «своих» огурцов и оскорблённым лицом статуи Екатерины Великой. — И хватит уже пытаться прорваться сюда, как на штурм Зимнего!
— Ты ещё за это пожалеешь, — процедила свекровь сквозь зубы. — Я тебя уничтожу. Сын ты уже потеряла. Семью — потеряла. Осталась одна. Дряхлеть будешь в своей квартирке, как крыса в коробке. А Наташенька — молодая, красивая, и с ребёнком. Её-то ещё оценят.
— Пусть сначала памперсы покупать научится, — усмехнулась Анна и нажала кнопку домофона. Замок щёлкнул с резким звуком, будто подытожил: «Свекровь, прощай».
С тех пор прошло три недели. Ни Дмитрий, ни его семья не появлялись. Ни с цветами, ни с угрозами, ни с адвокатами — ничего. Молчание — как по нотам.
Анна ходила по квартире босиком, наслаждаясь тишиной. Ни храпа с дивана, ни кашля ребёнка в ванной, ни критики по поводу моющих средств. Только она, её чайник и новости на фоне.
В пятницу она сделала себе подарок: купила шторы. Да, не занавески — чёрные, плотные, чтобы ни одна Маргарита Петровна не сунулась больше с советами по «циркуляции энергии». Пришёл мастер. Повесил. Рассказал, как к ним прилагались пластиковые крючки, «но если хотите — могу металлические поставить». Анна впервые за долгое время почувствовала лёгкое волнение. Как будто что-то новое началось.
— Ну и как ты теперь? — спросила Ольга, её подруга, приехавшая с тортиком и бутылкой вина. Анна её не остановила. На один вечер — можно и торт.
— Я будто из плена вышла. — Анна налила себе бокал. — Удивительно, как быстро можно свыкнуться с унижением, если всё происходит постепенно. Вот она критикует плитку, потом переставляет мои книги, потом приходит с ночёвкой — а я терплю. Потому что «надо быть терпимой».
— Ну, терпеливые у нас в монастыре. А ты молодец. Правда. В 33 года выгнать мужика и его цирк с конями — это, между прочим, поступок.
Анна усмехнулась.
— Только, знаешь, у меня такое ощущение, будто я подвела бабушку. Она бы на это всё с порога сказала: «Пусть идут лесом». А я жила с этим балаганом, как будто мне выбора не дали.
— Все мы так сначала. Боимся остаться одни. Думаем: «Ну, не идеален, но хоть кто-то». А потом понимаем — лучше уж с пылесосом на пару, чем с мужиком без позвоночника.
На следующий день пришло письмо. Бумажное. С почты. От Дмитрия.
Анна развернула аккуратно, как будто там могла быть мина.
Аня,
я не знаю, как всё получилось. Мне казалось, ты преувеличиваешь. Я хотел, чтобы всем было хорошо, и никому больно.
Теперь понимаю, что в итоге больно стало именно тебе.Наташа с ребёнком уехали к отцу. Мама обиделась и пока не разговаривает ни с кем.
Я снимаю комнату на юге города.Я не прошу простить. Но… если однажды ты решишь, что хочешь поговорить — я рядом.Дима Анна села на диван. Несколько минут просто сидела. Не злилась. Не злилась совсем. Даже немного грустно было.
Он и правда не был плохим. Просто — слабым. И трусливым. А слабость, как она поняла, опаснее злобы. Потому что злоба — видна сразу, а слабость прячется под вежливостью, мягкостью и пустыми обещаниями.
Она достала старый фотоальбом. Перелистнула страницы. Бабушка на кухне. Её руки, морщинистые, но сильные. Подпись на обороте: «Держи своё — и никому не отдавай».
Анна закрыла альбом, выдохнула.
— Всё, бабушка. Услышала. Усвоила. Обещаю.
Через два месяца она подала на развод. Через четыре — сменила замки. Через шесть — сделала перепланировку.
Всё, что можно было стереть — она стерла.
Осталось только ощущение тишины, тепла и собственного пространства.
И один вечер — когда она зашла в кухню, включила свет, взяла чашку и…
Улыбнулась.
Потому что никто её больше не тронет.
