Настя сняла сапоги у входа и осталась в одной серой, в катышках, но любимой шерстяной кофте. Пахло новым ремонтом, пылью от мебели, и слегка — краской. Квартира, хоть и в панельке, была её гордостью. Родители, уезжая в Сочи на ПМЖ, переписали двушку на неё — без лишних разговоров, просто оставили ключи на столе: «Живи, доча, устраивай семейное гнездо. С мужем-то уже пора».
И она устроила. Сделала ремонт, за свой счёт. Перекрасила всё в светлое, повесила нормальные полки в ванной, заказала шкаф-купе и новую кухню. Взяла отпуск, сама ездила с прорабом в «Леруа». Муж — Иван — обещал помочь, но вечно был занят. А потом всё это «мы с мужем живём» постепенно стало превращаться в «он приходит переночевать».
Тишину нарушил стук в дверь. Не звонок, а именно стук — уверенный, в три коротких удара. Настя чуть поморщилась. Это могла быть только она.
— Привет, Галина Петровна, — сказала она сухо, открывая дверь.
— Ага, приветик, — мать Ивана уже разувалась. — Я тут со свеженькими котлетками. Сама жарила. А то вам всё некогда, как я посмотрю. Сын худеет у меня, щеки впали. Говорю ему: «Ты чего такой?», а он — «Настя на диетах своих, супы какие-то зелёные варит». Не годится!
Настя отступила назад, молча. И уже знала, что следующим шагом будет: «Я пока тут поставлю», «А у вас в ванной странно пахнет, не думаешь, что трубу пора менять?», и главное — «Можно я у вас посижу, а то телевизор у меня опять глючит, а у вас экран хороший».
Прошло всего три месяца, как они с Иваном въехали. И месяц, как свекровь буквально оккупировала половину квартиры.
— Да вы проходите, — Настя сухо кивнула в сторону кухни. — На ваш диванчик.
— Ага, спасибо, — Галина Петровна села, плюхнувшись как в своё родное кресло. — Я, собственно, не просто так. Разговор у меня к тебе.
Настя напряглась. Эти «разговоры» всегда заканчивались тем, что либо что-то надо кому-то, либо она снова оказывается виноватой.
— Угу, слушаю, — она села напротив, на табурет.
— Вы с Ваней, — начала свекровь, хитро щурясь, — давно вместе, да?
— Пятый год, — кивнула Настя, чувствуя, куда ветер дует.
— А живёте всё ещё… вот так. Несерьёзно.
— В смысле?
— Ну как в смысле. Квартира — твоя, да? А сын мой в ней, выходит, «просто так». Я ж не просто так, Настя. Я ведь как мать. Мне ж важно, чтобы у него всё было. А у тебя, извини, родители, конечно, добрые, квартиру оставили, но ведь это — общее. Понимаешь?
— Это не общая. Это моя. Родители оформили дарственную только на меня.
— Ну и зря, — свекровь хмыкнула. — Мы вот с мужем когда квартиру получали — всё на двоих. Потому что семья — это вместе. А у вас получается… какая-то странная арифметика.
— Ясно, — Настя встала. — Вы намекаете, чтобы я переписала часть квартиры на Ваню?
— Не намекаю. Говорю прямо. Это будет честно. Он тут живёт, работает, помогает…
— Помогает? — Настя вскинулась. — Он даже мусор выносит через раз. С ремонтом — ноль. Всё делала я. Он даже шкаф не собрал. Я сама нанимала сборщика.
— Ну так ты же любишь, чтобы «по-своему». И потом — у него времени нет. Работает человек.
— В гараже сидит с друзьями и пьёт пиво. Это работа?
Свекровь вздохнула и поднялась.
— Ты сейчас обижаешь. И Ваню, и меня. Я к тебе по-хорошему. А ты как с чужой. Ты что, хочешь, чтобы сын мой был ни с чем, если вдруг что?
— Что — если вдруг? — голос Насти стал холоднее. — Это моя квартира. У нас нет общего имущества. И я не собираюсь это менять. Хотите — поговорим при юристе.
Галина Петровна замолчала. Потом подошла вплотную, и, улыбаясь, как будто всё это шутка, сказала:
— Ты ещё маленькая, Настенька. Не понимаешь. Мужчина должен чувствовать себя хозяином. А ты — хозяйкой при нём. А не наоборот. У вас всё шиворот-навыворот.
— У нас всё нормально. Пока вы не приходите с котлетами и претензиями.
Свекровь прищурилась.
— Не боишься одна остаться?
Настя резко развернулась.
— Если я останусь одна в СВОЕЙ квартире — это будет лучше, чем жить с тем, кто за спиной мамы прячется.
— Ну-ну, — буркнула свекровь и вышла из кухни. — Я ещё вернусь. И не одна.
Дверь захлопнулась с таким звуком, будто это был вызов. И Настя осталась на кухне одна. С котлетами. Которые даже не пахли мясом.
Настя стояла у раковины и механически мыла тарелки. В голове пульсировала одна фраза:
«Ты ещё маленькая, Настенька».
Нет, ну это уже прямое хамство. Это не свекровь. Это инспектор по лишению прав на жизнь.
Котлеты она выбросила в мусорное ведро, даже не попробовав. Подозрительно были одинаковые. Как из магазина, только поджарены по краям, чтоб не догадалась. «Сама жарила», ага. В микроволновке. На душу — как в армии: строго по норме и без соли.
Дверь хлопнула — без стука, без звонка. Ключ вставили, провернули, и вошёл он.
Иван.
— Настюха, привет, — пробасил он, таща за собой спортивную сумку. — Мамка заходила?
— Ага, оставила привет. И ультиматум.
— Да не утрируй, — Иван скинул кроссовки, пошёл прямо на кухню, взял кружку, налил себе чай, который Настя уже остудила. Сел, потянулся, зевнул. — Устала, что ли?
— Устала. От вас обоих, — Настя вытерла руки о полотенце, сложила его аккуратно и, как ни странно, села напротив. — Ты мне можешь объяснить, какого чёрта она ходит сюда как к себе домой? Это мой дом. Мне никто не звонил, не спрашивал. Она просто приходит и устраивает допросы. Претензии. Проповеди. И теперь ещё требует, чтоб я квартиру на тебя переписала.
Иван усмехнулся. Громко. Даже откинулся на спинку стула:
— Ха! Вот же вы бабы! Сразу «требует». Она просто предложила. Ну, мол, ты и я — семья. Значит, и всё должно быть общее. Где тут трагедия?
— В том, что это МОЁ! — Настя хлопнула ладонью по столу. — Моя квартира. Родители оформили её на меня. Ты в неё въехал как муж. Всё! Гостем. И ты, и твоя мама. А теперь она указывает, как мне жить? Кто мне что должен?
— Ты сейчас говоришь, как… как бухгалтер, честное слово! Всё по бумажкам, всё по договору! Где любовь? Где доверие?
— А ты где был, когда я красила стены? Где твоё доверие, когда мама за твоей спиной решает, кому в этом доме жить, а кому выметаться?
Иван встал. Швырнул кружку в раковину — та громко звякнула, но не разбилась. Настя не вздрогнула.
— Ты с ума сошла, что ли? Она — моя мать! Она желает нам добра!
— Она хочет твою прописку! — Настя вскочила. — А потом подаст на раздел имущества. А потом вы вдвоём выкинете меня, как собаку с крыльца!
— Бред! — Иван схватил себя за волосы. — Ты с ума сошла на фоне этой своей квартиры! Квартира-квартира! Да ты её обнимай уже, спи с ней!
— А ты? — с вызовом подняла подбородок. — Ты с кем? Со мной или с мамой?
Он замолчал. На пару секунд. Но этих секунд Насте хватило.
— Я… Я не могу выбирать. Она мать. А ты… — он замялся. — Ты слишком резкая стала. Не та, что была.
— Та, что была, терпела. Та, что была — молчала, когда ты лежал с пивом, пока я полы мыла. Та, что была, даже с мамой твоей чай пила и улыбалась. А теперь та — в прошлом. Я себя нашла. И квартиру свою, спасибо, не потеряла. Пока.
Он подошёл ближе. И на секунду она подумала: ударит. Но он просто навис. Так, что чувствовался запах табака с мятой — его дежурная жвачка после перекура в гараже.
— Знаешь, ты стала как твоя мать. Всё «мне», всё «сама», всё «ты мне никто». Вот ты и будешь одна. Одна — с этой своей квартирой.
— Лучше одна, чем с вами.
Он сделал шаг назад. Глаза его были уже не злыми — скорее, пустыми. Уставшими.
— Мамка говорит, ты с детства эгоистка. Вот теперь вижу — не врала.
Иван пошёл в коридор, забрал куртку, сумку. Но перед выходом всё же обернулся:
— Ты думаешь, сильная? Да ты боишься. Жить одна боишься. Без нас боишься. Посмотрим, Настенька, как ты тут запоёшь через месяцок.
— Через месяцок я, может, новую жизнь начну, — бросила она ему в спину. — Без тапок в коридоре. Без мамкиных котлет. Без тебя.
Он хлопнул дверью так, что в коридоре с полки упал флакон духов. Настя даже не пошевелилась. Только села. И впервые за долгое время — расплакалась.
Слёзы были не от обиды. От ярости. И от того, как много она ему позволяла. И как мало он это ценил.
Утро началось с тишины. Никаких звонков, шагов за дверью, звона ключей в замке. Просто… пусто.
Настя встала поздно, без будильника. Без нужды. Дверь в спальню была приоткрыта, как в фильмах, где женщина остаётся одна — красивая, разбитая, с красными глазами и кашей в микроволновке, которую всё равно не будет есть.
За окном моросил июньский дождик. Такой, противный, липкий. Как те слова, которые люди говорят не тебе, а тебе назло.
В квартиру она снова влюбилась. Тихая, ровная, пахнущая кофе и ванилью. Всё как раньше. До того, как сюда вселились тапки, носки под диваном и фразы типа:
«А мы так в доме привыкли. Мама так делает».
Она даже впервые за месяц включила музыку. Тихо. Чтоб стены не испугались, что снова кто-то придёт.
Но кто пришёл — так это Галина Петровна.
Без звонка. Ключом. Как будто ей тут памятник уже поставили.
— Ага! А я смотрю, что тишина! Думаю — или померли, или наконец одумалась, — Галина Петровна ввалилась в прихожую как в собственную баню. — Где сын мой?
Настя встала из-за стола. Без улыбки. Без слов.
— Я спрашиваю, где Ванечка? — уже чуть настойчивее, щурясь.
— Он ушёл, — спокойно ответила Настя. — Надеюсь, навсегда.
— А ты чего радуешься? — фыркнула свекровь. — Думаешь, я тебе позволю выкинуть семью как мусор? Ты знаешь, сколько он в тебя вложил?
— А сколько я в него — ты считать не пробовала? — тихо, но жёстко. — Пять лет жизни. И я ещё спасибо должна, что вы вдвоём квартиру мою не успели отжать?
Галина Петровна побелела. Не потому что стыдно — потому что заподозрила, что и правда не успели.
— Ты чего-то не понимаешь, Настя, — она поправила прядь седеющих волос, которая всё время лезла в глаза. — Женщина должна быть мудрой. Сохранить семью. Понимать мужа. А не вот это — раскидать всех, сидеть, как дура, одна. Что ты потом делать будешь, когда волосы седые полезут? Когда спина заболить? Кто тебя к врачу повезёт?
— Я, — Настя сложила руки на груди. — Себя повезу. Потому что я себе — никто не враг. А вы с сыном — чужие мне теперь. Вы — не семья. Вы — ошибка.
— Ах вот как, — Галина Петровна шагнула ближе. — Значит, теперь мы ещё и виноваты? Ты посмотри, какая святая! А как за его счёт в Египет ездила — молчала! Как у нас в деревне картошку сажала — фоточки выкладывала! А теперь у нас квартира — и мы сразу «токсичные»?!
Настя усмехнулась.
— Вы себя слышите? Египет? Картошка? Он за пять лет сам ни разу подарок мне не купил. Только жаловался, как всё дорого. Как я многого хочу. А вы ему поддакивали. И да, квартира — МОЯ. Потому что мне её мои родители оставили. А не ваша деревня.
— А-а-а! — Галина Петровна закричала. — Да чтоб ты всю жизнь одна жила, поняла? С твоим характером тебя только тараканы любить будут! Я тебе говорила — ты не пара моему Ванечке! Он тебя жалел! А ты его выкинула, как щенка!
— Он сам ушёл, — Настя подняла голос. — Потому что привык, что всё решаете вы. И он — не муж. Он — подкаблучник вашей юбки.
Галина Петровна метнулась к вешалке, схватила Настину куртку, вытащила из кармана пачку ключей и что-то там выбрала.
— А вот это мы забираем! Чтобы не было соблазна пускать кого попало, — зло процедила она и с гордостью сунула ключи в свою сумку.
Настя подошла. Встала впритык.
Без крика. Спокойно. Как судья, который уже вынес приговор.
— Отдайте ключи, Галина Петровна. Или я вызову полицию. У меня на вас жалоба. Вы самовольно вошли, устроили скандал, угрожали. Я зафиксирую всё. Поверьте, я научилась защищать себя.
— Ты мне угрожаешь? Мне? После всего, что я для вас делала?
— После всего — вы мне никто. И если ещё раз сунетесь, пойдёте под суд. Без истерик. Без пощады.
Они смотрели друг на друга. Несколько секунд. Веки Насти не дрогнули.
Галина Петровна дрогнула. Опустила взгляд. Потом резко повернулась и пошла к выходу.
— Вот и живи, Настенька. Только потом не звони. Когда всё поймёшь. А ты поймёшь. Поверь.
— Уже поняла, — ответила Настя. — Никто не имеет права вторгаться в мою жизнь. Даже те, кто думают, что имеют.
Дверь хлопнула.
В этот раз — навсегда.
Эпилог
Через час Настя закрыла доступ к домофону, поменяла код от входной двери, а через день заказала новый замок в свою квартиру. И больше никто не имел ключей от её жизни.
А мама с папой приехали через неделю. С тортом, коньяком и фразой:
— Ну что, доча, наконец-то ты стала взрослая. Давай жить.
