— Богдан, ты вообще собираешься что-то сказать или мы так и будем делать вид, что всё нормально? — Алла держала в руках влажную тряпку, пахнущую хлоркой, и с трудом сдерживала дрожь в голосе.
— Алл, давай без истерик, а? Мама у нас временно. Временно, понимаешь? Пока у неё там не решится с ремонтом.
«Временно» продолжалось уже третью неделю. И если в первую — Алла сдерживалась, говорила себе, что надо быть взрослой, понимающей, доброй, то теперь… теперь она просто считала часы. Минуты. И вела мысленные списки того, что Нина Петровна уничтожила в её доме.
— Это уже не временно, это захват территории! — Она ткнула пальцем в сторону спальни. — Кто ей разрешал выбросить мои шторы?
— Они были… мятого вида. Мама сказала, что они как тряпка из общественного туалета.
Богдан стоял, почесывая затылок, словно в поисках кнопки «отменить жену». На нём были спортивные штаны и старая футболка с надписью «Lakers» — набор полного равнодушия к жизни.
— Мои шторы — мои! Мой вкус — мой. Моя квартира — МОЯ, Богдан! — Алла вскипела, как чайник, забытый на плите. — Она хозяйничает, как будто это её дача в Подмосковье!
Словно в подтверждение её слов, из кухни донёсся голос Нины Петровны:
— Аллочка, я тут, глянь, банку с корицей нашла! Выкинуть, да? Зачем тебе вообще корица? Ты ей, что, ноги мажешь?
Алла в ответ шумно вдохнула. Выдох был такой, что у кошки, сидящей под стулом, заёрзали уши.
— Она выбросила мою косметику, Богдан. Сказала, что «в тридцать лет уже поздно мазаться». Она переставила мебель в гостиной! Мне теперь даже проходить неудобно — этот её старый комод с ножками, как у комара на костылях, стоит посреди комнаты!
Богдан устало сел на край дивана, будто весь этот семейный театр с декорациями из хлорки и раздражения уже надоел.
— Мама просто хочет как лучше…
— Для кого? Для себя? — Алла села напротив. В глазах — смесь злости и унижения. — Ты видел, что она написала мелом на доске на кухне? «МЕНЮ: Гречка. Без глютена. Без сахара. Без жира». А ты спросил у меня, хочу ли я вообще жить без сахара?!
— Да что ты всё утрируешь, — пробормотал он. — Ты же сама говорила, что ей тяжело. Одинокой женщине…
— Одинокой женщине тяжело?! — Алла встала. — А мне не тяжело? Мне нормально, да, когда она в ванной кладёт свой халат на мои полотенца? Когда зовёт меня «девчонка» и щёлкает пальцами, если ей чай нужен? Я тебе кто, Богдан? Соседка по коммуналке?
Он отвёл глаза. Молчание было таким же красноречивым, как и слова — и Алла это почувствовала. Опять — молчание в пользу обвиняемой. Как всегда.
— Знаешь, что она мне сегодня сказала, когда я на кухне открыла рот про свою работу? — Алла подошла к раковине, где валялись недомытые тарелки. — «Сидела бы дома, как порядочная баба. Хватит людей смешить своими сайтами». Это так, к слову, о поддержке.
— Да маме сложно понять, чем ты занимаешься…
— Зато ей отлично удаётся понять, что я не должна делать в моём доме! — Она ударила ладонью по столешнице. — И знаешь, самое обидное — не она. Нет. Она — предсказуемая. Она командует, она судит, она называет мой шампунь «химией для лошадей». Но ты. Ты сидишь и молчишь. Ты извиняешь её, но ты даже не попытался меня защитить. Ни разу.
Он встал, сбив тапком пакет из-под молока.
— Не начинай…
— Я уже продолжаю, Богдан. Продолжаю жить в доме, где больше не я — хозяйка. Где каждый вечер — театр абсурда. Где у меня спрашивают: «А ты точно платишь за эту квартиру? А не мама?»
Он подошёл к ней вплотную. Наклонился, взял за плечи — не грубо, скорее, как человек, который хочет остановить поезд одной рукой.
— Ну что ты хочешь? Чтобы я выгнал её на улицу? Сказал: «Мама, твоя комната закончилась»?
— Я хочу, чтобы ты был моим мужем, а не сыном своей мамы.
Секунда — пауза. Дыхание в комнате остановилось. Даже кошка перестала жевать свою резинку.
Сзади послышался голос:
— Не мешайте из-за меня! Я могу и в санузле пожить! Не впервой!
Алла закрыла глаза. Так вот она — капля, что точит камень. Мелкая, ехидная фраза, сказанная с показной жертвенностью. Театрально-оскорблённая и с претензией на Оскар.
— Вот что, — сказала Алла ровно, — завтра вечером я хочу поговорить. Всерьёз. О том, как мы живём дальше. Трое — это не семья. Это уже комната в хостеле.
— Алла… — начал Богдан, но она уже повернулась к двери.
— У тебя сутки. Выбери, с кем ты хочешь жить. С женщиной, которую ты любишь — или с женщиной, которая любит командовать.
И она ушла в спальню, хлопнув дверью. Тихо, но с чувством.
За дверью раздался голос Нины Петровны:
— Богданушка, ты поел? Я оставила тебе перловку. Без соли. Ты ж говорил, что у тебя живот крутит…
Алла тихо прислонилась к двери и закрыла глаза. На секунду ей стало стыдно. Потом обидно. А потом — страшно.
Потому что в глубине души она уже знала, что ответ Богдана — ей не понравится.
— Ну ты бы хоть пыль протёрла, Аллочка. Я ведь не из тех, кто указывает, но… тут у вас и под диваном слой, как в музее палеонтологии, — Нина Петровна стояла в дверях с видом королевы, обнаружившей на подоле плебейскую грязь.
Алла смотрела на неё и жевала щёку изнутри, чтобы не взорваться. Это был понедельник. Новый день. Новый виток марафона «как разрушить психику с улыбкой».
— Спасибо, что напомнили, — ответила она сдержанно, — только у меня работа, и я пока не получила диплом домработницы.
— А-а, — протянула свекровь с нарочитым удивлением. — Это ты у компьютера сидишь весь день — это, оказывается, работа? А я думала, ты фильмы смотришь. Ты, кстати, опять закладку с «сумками из кожи» оставила открытой. А у вас, между прочим, кредит.
Алла вдохнула. Выдохнула. Посчитала до пяти. Не помогло.
— Нина Петровна, а вы часто лезете в чужие вкладки? Или это новое хобби?
— Что ты такое говоришь! Я же только хотела браузер закрыть, чтобы интернет сэкономить.
Богдан в это время преспокойно сидел на кухне и ел гречку. Без соли. С маслицем. С той самой доброй, маминой заботой. На её тарелку никто и не смотрел.
— Богдан, — Алла вошла на кухню и встала, скрестив руки, — давай поговорим. По-настоящему. Без уклонений. Я больше так не могу.
Он продолжал жевать, будто ждал конца гречки, а не начала скандала.
— Я работаю. Я обеспечиваю себя. Я покупаю еду, мебель, оплачиваю интернет, коммуналку, даже этот блинный фильтр на кран, который она выкрутила, потому что «вода из крана бодрит лучше кофе». А взамен я получаю, что?
— Ну, — пожал плечами Богдан, — стабильность?
Алла рассмеялась. Громко. Почти истерично.
— Стабильность?! Богдан, это не стабильность, это оккупация! Моя косметика исчезла, мои кружки ушли в мусор, вместо кофе теперь только цикорий, а твоей маме, кстати, не нравится, что я не хожу в церковь. Но, видишь ли, у меня нет времени — я работаю! В отличие от вас!
— Аллочка, — вмешалась Нина Петровна, присаживаясь рядом с сыном, — не надо оскорблений. Мы — семья. А в семье… надо понимать и старших.
Алла уставилась на неё.
— Понимать? Вы понимаете меня, Нина Петровна? Когда вы переставили мою кровать, потому что «энергетика по фэн-шую не та»? Или когда вы назвали мои духи «бабской дешевкой»?
— Я сказала — «сильно пахнут». Это разные вещи.
— Богдан, — резко повернулась к нему Алла. — Ты что-нибудь скажешь?
Он не успел. Нина Петровна уже встала и, поджав губы, торжественно прошла в гостиную. Через пару секунд оттуда раздался характерный звук. Скрежет. Грохот. Перетаскивание мебели.
— О, нет… — Алла метнулась туда и застыла. — Вы что делаете?!
— Я хочу поставить этот комод вон туда. Свет будет лучше падать на фотографии. И ковер сюда — чтобы теплее ногам. У вас тут всё по-молодёжному. Но неуютно.
— Вы в своём уме? — Алла подошла к ней. Говорить она старалась тихо, но голос дрожал. — Это не ваш дом. Не ваша мебель. Не ваша кухня. Не ваша кровать, в конце концов!
— И это ты мне говоришь? После того, как я тебя как родную приняла? Когда ты, простите, с одним рюкзачком переехала сюда, а я подарила тебе первое приличное пальто?
— Это моя квартира! — сорвалась Алла. — На мои деньги, купленная до того, как я вообще тебя знала! Это мой дом, и я не собираюсь больше тут прятаться по углам, как школьница в чужом лагере!
Нина Петровна скрестила руки на груди.
— Вот как… Значит, ты хочешь, чтобы я ушла? Старый человек — на улицу? Вот так, после всего?
Алла повернулась к Богдану. Он стоял в дверях, как мальчик, которого застукали на месте преступления. Ни туда, ни сюда.
— Богдан, последний раз спрашиваю: ты со мной или со своей мамой?
Он открыл рот, как рыба на берегу. Закрыл. Пожевал воздух.
— Ты слишком остро всё воспринимаешь. Мама — она добрая. Просто… немного прямолинейная. Ну потерпи. Ещё немного — и она съедет.
Нина Петровна тем временем села на диван, театрально вздохнула и принялась крутить в руках розарий, который до этого висел на шкафу «для красоты». Алла почти физически почувствовала, как её свекровь включает режим мученицы.
— Значит так, — медленно сказала Алла. — Если к завтрашнему вечеру вас обоих не будет в этой квартире — я вызываю полицию. Незаконное проживание. У меня есть документы на собственность. И копии — в облаке.
— Алла! — Богдан вспыхнул. — Ты перегибаешь. Это уже перебор.
— Нет, милый. Перебор — это когда твоя мама выкинула мою фикусную ветку, потому что она «напоминает ей похороны». Перебор — это когда вы здесь живёте, а я существую. А сейчас — я просто выживаю.
Она развернулась и пошла к двери. Потом резко обернулась:
— Ах да. И свою постель она уже себе забронировала. В нашей спальне. Потому что диван «давит ей на почки». Так что, если хочешь, можешь спать там с ней. Удобнее будет — и для почек, и для мамочки.
Она хлопнула дверью — громко, по-настоящему. Так, чтобы даже кошка сбежала под кровать.
Внутри Аллы всё клокотало. Но впервые за последние недели — не от бессилия. От силы. Своей собственной. И эта сила, как бы страшно ни было, начала искать выход наружу.
Ночь была долгой. Алла лежала на диване — том самом, который «давил на почки» — и смотрела в потолок, будто тот мог дать ответы. Сон не шёл. В квартире было тихо, но это была тишина, как в зале ожидания перед казнью. Где все улыбаются, но знают — рубанёт.
Утром она проснулась раньше всех. Без будильника. Без кофе. Просто с холодом под кожей и тревогой в груди, как старой подружкой. На кухне — тишина. На столе — аккуратно разложенные бумажки. Алла взяла одну. «Мама уехала на рынок. Приедет позже. Я на работе. Не кипятись. — Богдан.»
Кипятиться? Её трясло. Но уже не от страха. От решимости. От того, что вчера внутри неё что-то щёлкнуло — громко и бесповоротно.
К вечеру свекровь вернулась. Торжественно. С авоськами, вязаным мешком с картошкой и целым блоком хозяйственного мыла. Видимо, чтобы уж наверняка отмыть Аллу из их жизни.
— Аллочка, привет. Я купила тебе курагу, — улыбнулась она, будто вчерашнего не было. — Ты ж говорила, что для щитовидки полезно. Я заботюсь, как могу.
— Я — не твоя курага. И не твоя щитовидка, — спокойно ответила Алла. — У вас с Богданом до девяти вечера. Потом вы здесь больше не живёте.
Нина Петровна замерла. Потом резко поставила пакет на пол.
— Богдан знает?
— Богдан будет знать. Я ему написала. Тебе повторю: ты меня разрушать больше не будешь. Ты мне — не семья. И не забота. Ты — диагноз. Хронический, прогрессирующий, и, надеюсь, излечимый.
— Да ты неблагодарная! — вдруг взвилась Нина Петровна, потеряв благочестивый тон. — Тебе повезло, что мой сын вообще на тебе женился! Он у меня интеллигент, с высшим образованием, а ты — выскочка с компьютером и маникюром! Ты даже щи варить не умеешь как человек!
— И не собираюсь, — Алла говорила тихо, но каждая фраза была, как обухом. — Если ради любви надо терять себя, уважение и сон — мне такая любовь не нужна.
Дверь открылась. Богдан вошёл. Сумка на плече, лицо напряжённое.
— Алла, ты с ума сошла? Маму выгоняешь?! Куда ей? Она же…
— Она мне сегодня опять выбросила мои духи. Те, что ты мне сам на Новый год подарил. Потому что «у них слишком вызывающий запах, как будто ты на панель собралась».
— Мама, ты это… серьёзно?
— Я просто… я хотела как лучше, — Нина Петровна вдруг затряслась. — Я ведь вас люблю. Просто всё не так… Она… Она же всегда холодная была! Ты посмотри, как она с тобой разговаривает!
— Богдан, — перебила его Алла. — Мне не нужно, чтобы ты выбирал. Я уже выбрала. Я выбираю себя.
— Алла… ну… ты перегибаешь…
Она посмотрела на него. Без истерики. Без упрёков. Просто — как на человека, который давно перестал быть рядом. Хотя сидел в той же комнате.
— Ты меня предал, Богдан. Не в один момент. Постепенно. Когда молчал. Когда «не замечал». Когда говорил «ну потерпи, это же мама». А мне никто не говорил «потерпи, это же Алла».
Он молчал. Нина Петровна всхлипывала, как театральная прима. Алла взяла заранее собранную папку с документами и протянула мужу.
— Вот заявление на развод. Подпиши. Или не подписывай. Всё равно я подам. И да, с квартирой не суйся. Тут всё оформлено до тебя.
— Так просто? — спросил он. — Всё рушишь?
— Оно уже рухнуло, Богдан. Просто ты этого не заметил. Или сделал вид, что не заметил.
Через полчаса они ушли. Точнее, Нина Петровна гордо выкатилась вперёд с чемоданом, словно ехала на курорт, а Богдан плёлся сзади, как школьник с дневником, где двойка по жизни.
Алла осталась одна. В комнате — тишина. Но другая. Не ледяная. Пространственная. Свободная. Она прошлась по квартире. Села на пол. Поджала колени. Долго смотрела в окно.
Потом вдруг расплакалась. Без истерики. Без надрыва. Просто — выдохнула всё, что держалось месяцами.
Прошло несколько часов, прежде чем она поднялась, умылась, включила свет и впервые за долгое время сварила себе кофе. Настоящий. Горький, с молоком, как любила.
Вечером она позвонила подруге. Потом пересмотрела старую комедию. Потом записалась на курсы английского. Просто так. Ради себя. Потому что может.
На следующее утро Алла проснулась и впервые за долгое время не чувствовала, что живёт в чьём-то чужом сценарии.
Теперь это была её жизнь.
С её правилами.
С её границами.
И — с её свободой.
