Я стою у плиты, мешаю борщ, а в голове — карусель. Ложка в руке ходит по кругу, как мои мысли: что Софа опять затеяла? Дверь хлопает, и в кухню влетает она — золовка моя, Софа, в своем красном пальто, будто флаг на баррикадах. Глаза горят, губы поджаты, и я уже знаю: сейчас начнется.
— Вера, освобождай дом, а то живешь, как королева! — голос у нее звонкий, как кастрюля, упавшая на пол. — Сколько можно? Мой брат пашет, а ты тут расселась!
Я выключаю газ, поворачиваюсь. Сердце колотится, но виду не подаю. На столе — миска с картошкой, нож, пара морковок. Обычная кухня, обычный день. Только вот Софа, как ураган, все переворачивает.
— Соф, ты о чем вообще? — спрашиваю, а сама чувствую, как щеки горят. — Какой дом освобождать? Это мой дом!
Она фыркает, сбрасывает пальто на стул. Ее светлые волосы, всегда уложенные, сегодня растрепаны, будто она бежала сюда через весь город.
— Твой? — она тычет пальцем в мою сторону. — Это Олега дом, Вера! Его, а не твой! И ты тут… — она оглядывает кухню, будто это свалка, — как будто одна хозяйка!
Я молчу. Борщ остывает, пар над кастрюлей тает. В груди — ком, но я дышу, дышу медленно. Олег, мой муж, сейчас на работе. Он всегда на работе. А я… я тут, в этом доме, который мы вместе строили. Десять лет брака, два ремонта, три кредита. И вот — «освобождай».
Мы с Олегом поженились, когда мне было двадцать пять, а ему двадцать семь. Он — строитель, я — учительница начальных классов. Жили сначала в его однушке, потом взяли ипотеку на эту трешку.
Софа, младшая сестра Олега, тогда была студенткой, вечно в долгах и мечтах о сцене. Она актриса, или, как она говорит, «артистка». Сейчас ей тридцать, а она все такая же — яркая, громкая, как прожектор.
Свекровь, Наталья Сергеевна, женщина строгая, но справедливая, всегда за Олега горой. А баба Ира, их соседка по подъезду, — душа дома, старушка с языком острым, как бритва, и сердцем мягким, как подушка.
Софа никогда меня не любила. Я для нее — «пришелица», которая украла ее брата. А я… я просто хотела семью. Дом. Уют. Но каждый раз, когда Софа приходит, она приносит с собой бурю. И вот теперь — это.
— Софа, ты хоть объясни, что за ерунда? — я складываю руки на груди, чтобы не дрожали. — Олег знает, что ты тут устраиваешь?
Она смеется, коротко, зло. Садится за стол, хватает яблоко из вазы, вертит в руках.
— Олег? Да он тебе слова поперек не скажет! Маменькин сынок. А я скажу. Ты тут сидишь, Вера, как в гнезде. А мы? Я, мама? Нам что, по углам ютиться?
Тут я слышу шаги. В кухню заходит Наталья Сергеевна. Ее серая кофта, аккуратно застегнутая, пахнет лавандой. Лицо спокойное, но глаза — как два буравчика, прямо в меня.
— Вера, — говорит она, и голос у нее низкий, тяжелый, — Софа права. Пора поговорить.
Я чувствую, как пол уходит из-под ног. Пора поговорить? О чем? О том, что я десять лет стирала, готовила, платила за эту квартиру? О том, что Олег каждый вечер приходит домой, а я жду его с ужином? Или о том, что Софа хочет мою жизнь перевернуть?
— Наталья Сергеевна, — я стараюсь говорить ровно, — я не понимаю. Что я сделала?
Она садится напротив Софы, поправляет очки. Ее пальцы, тонкие, с голубыми венами, теребят салфетку на столе.
— Ты ничего не сделала, Вера. Но… — она замолкает, смотрит на Софу. — Софа хочет переехать сюда. И будет жить с вами. И я тоже перееду.
Я открываю рот, но слов нет. Софа? Сюда? В нашу трешку?
— Это шутка? — наконец выдавливаю я.
Софа вскидывается, яблоко падает на стол.
— Шутка? Да ты посмотри на себя, Вера! Ты же ничего не делаешь! Сидишь дома, борщи варишь, а Олег гробится на работе! А я? Я карьеру строю, мне негде жить! И мама… ей тяжело одной.
Я смотрю на Наталью Сергеевну. Она молчит, но ее молчание — как приговор. Я вспоминаю, как она однажды сказала: «Семья — это главное». Тогда я думала, что я — часть этой семьи. А теперь?
— А я? — голос мой дрожит, и я ненавижу себя за это. — Я что, не семья?
Софа закатывает глаза.
— Ой, Вера, не начинай. Ты всегда такая… правильная. Прямо святая. Но это не твой дом. Это наш.
Внутри меня все кипит, но я молчу. Я всегда молчу. Олег говорит, что я терпеливая. А может, я просто трусиха? В голове — голос бабы Иры, нашей соседки: «Вера, ты как цветок в горшке — красиво, но без корней тебя выдернут».
Она всегда так говорит, когда мы пьем чай на ее крохотной кухне. Баба Ира — старушка с характером, вечно в цветастом халате, с бигуди в волосах и историями про молодость. Она единственная, кто всегда за меня.
Я беру ложку, мешаю борщ, хотя он уже почти остыл. Это мой дом. Мой. Я выбирала эти занавески, я красила стены, я плакала над счетами. Но Софа смотрит на меня, как на мебель, которую можно вынести.
— Я поговорю с Олегом, — говорю я наконец. — И мы вместе всё решим.
Она встает, хватает пальто.
— Поговори, Вера. Только не думай, что он против мамы пойдет. Или против меня.
Они уходят, а я остаюсь. Кастрюля с борщом стоит на плите, как символ моей жизни — горячая, но никому не нужная. Я сажусь за стол, смотрю на яблоко, которое Софа уронила. Оно катится, падает на пол. И я вдруг понимаю: я не отдам свой дом.
Вечером приходит Олег. Он усталый, как всегда. Куртка пахнет машинным маслом, волосы растрепаны. Он видит меня, улыбается, но я не могу улыбнуться в ответ.
— Вер, что случилось? — он садится рядом, берет мою руку. Его пальцы теплые, шершавые.
Я рассказываю. Все. Про Софу, про свекровь, про «освобождай дом». Он слушает, хмурится, но молчит. И это молчание — хуже всего.
— Олег, скажи что-нибудь, — шепчу я. — Это наш дом. И я не хочу, чтобы Софа и мама жили с нами.
Он вздыхает, трет лицо руками.
— Вера, я… я не знаю. Мама звонила. Говорит, Софе тяжело. И ей самой… возраст, сама понимаешь.
Я отшатываюсь. Понимаю? Да что я должна понимать?
— А я? — кричу я, и голос срывается. — Я десять лет этот дом строила! А ты… ты что, хочешь, чтобы я ушла?
Он смотрит на меня, и в его глазах — растерянность. Мой Олег, мой муж, который всегда был моей стеной. А теперь он — как мост, который вот-вот рухнет.
— Вера, никто тебя не гонит. Мы разберемся.
— Разберемся? — я встаю, и стул скрипит по полу. — Олег, это наш дом! Или ты с Софой согласен?
Он молчит. И это молчание — как нож.
На следующий день я иду к бабе Ире. Ее квартира — как музей: старый ковер, хрустальная ваза, запах нафталина. Она сидит в своем кресле, вяжет что-то ярко-зеленое.
— Ну, рассказывай, — говорит она, не поднимая глаз. — А то у тебя лицо, как у кота, которого из дома выгнали.
Я рассказываю. Про Софу, про свекровь, про Олега. Баба Ира слушает, кивает, а потом откладывает вязание.
— Вера, — говорит она, и голос у нее твердый, как асфальт, — ты цветок, но не в горшке. У тебя корни есть. И если кто-то их выдернуть хочет, ты их зубами держи.
Я смеюсь, хотя хочется плакать.
— Баба Ира, как? Они же… они семья Олега.
— А ты кто? — она смотрит на меня, и ее глаза, мутные от возраста, вдруг такие ясные. — Ты его жена. Этот дом — твой. И если Софа думает, что она тут королева, то покажи ей, кто хозяйка.
Я возвращаюсь домой. Олег сидит на кухне, пьет кофе. Я сажусь напротив.
— Олег, — говорю я, и голос мой не дрожит. — Я не уйду. Это наш дом. И если Софа хочет сюда прийти жить, то пусть сначала спросит меня.
Он смотрит на меня, и в его глазах — удивление. А потом — улыбка.
— Вер, ты чего такая… боевая?
— Потому что это мой дом, — говорю я. — И я его не отдам.
Через неделю Софа приходит снова. Но теперь я готова. Она начинает, как всегда, с порога:
— Вера, ты подумала? Мы с мамой…
Я перебиваю.
— Софа, это мой дом. Мой и Олега. Хочешь жить тут? Поговорим. Но не указывай мне, как королева.
Она открывает рот, но молчит. А я чувствую, как внутри меня распускается что-то теплое, сильное. Мой дом. Моя жизнь. И никто не заставит меня его освободить.
Проходит неделя.
Я стою в гостиной, а вокруг — хаос. На столе — пустые бутылки из-под вина, липкие пятна от коктейлей, крошки от чипсов рассыпаны по дивану. Занавески, которые я полгода выбирала, мятые, будто по ним танцевали. Пахнет сигаретами и чьими-то приторными духами. Мой дом — мой дом! — выглядит, как после нашествия. Софа и Наталья Сергеевна перешли все границы.
Вчера вечером я вернулась с родительского собрания, а тут — вечеринка. Музыка орет, в окнах свет, смех такой, что стены дрожат. Я открываю дверь, а там Софа в своем блестящем платье, с бокалом в руке, хохочет с подругами.
Наталья Сергеевна, в своей строгой кофте, сидит в углу, но тоже с вином, улыбается, как будто это ее дом. Их вещи — коробки, сумки, какие-то дурацкие статуэтки — уже расставлены по углам, будто они тут живут. Я замерла на пороге, а Софа, увидев меня, только махнула рукой:
— Ой, Вера, не тушуйся! Расслабься, повеселись с нами!
Расслабься? Я прошла на кухню, где гора посуды в раковине, а на плите — следы от пролитого соуса. Подруги Софы, все такие же яркие, как она, танцевали прямо в гостиной, одна даже влезла на журнальный стол. Я хотела кричать, но слова застряли. Олег был на ночной смене, и я одна против этой толпы.
— Софа, — сказала я, стараясь держать голос ровным, — что это за цирк?
Она закатила глаза, отхлебнула из бокала.
— Вера, не будь занудой. Мы просто отдыхаем. Мама тоже устала, ей надо развеяться. И вообще, это теперь и наш дом.
— Ваш? — я чуть не поперхнулась. — Вы вещи свои привезли без спроса, а теперь вечеринки устраиваете?
Наталья Сергеевна встала, подошла ко мне. Ее лицо — как маска, спокойное, но холодное.
— Вера, не драматизируй. Мы с Софой решили, что пора обживаться. Олег не против.
— Олег не против? — я чувствую, как кровь стучит в висках. — А меня кто-нибудь спросил?
Софа фыркнула, ее подруги захихикали. Одна, в зеленом платье, с ярко-красной помадой.
— Ой, да ладно, Вера, не парься. Это же весело! — сказала она, разливая вино по бокалам.
Я повернулась и ушла на кухню. Там я стояла, глядя на грязные тарелки, и думала: это мой дом. А они его топчут, как будто я никто.
Утром я пытаюсь привести гостиную в порядок. Пол усеян окурками, диван в пятнах, а на ковре — следы от каблуков. Я мою посуду, когда слышу, как открывается дверь. Софа.
Она в спортивном костюме, волосы собраны в небрежный пучок, но все равно выглядит, как с обложки. За ней — парень. Высокий, худой, в узких джинсах и с бородкой, как у хипстера. Он оглядывает гостиную, морщит нос.
— Ну, ничего себе, тут работы, — говорит он, будто я его домработница.
Софа смеется, хлопает его по плечу.
— Это Вера, жена Олега. Вера, это Кирилл, мой… ну, скажем, друг.
Кирилл кивает, будто делает мне одолжение.
— Привет, Вера. Софа рассказывала, что тут уютно, но, честно, я ожидал большего. — Он садится на диван, закидывает ноги на стол. — Может, кофе сделаешь?
Я стою, с губкой в руке, и не верю своим ушам. Кофе? Сделать? В моем доме?
— Кирилл, — говорю я, и голос мой звенит, как натянутая струна, — это не кафе. Хочешь кофе — вон, кофеварка.
Софа хихикает, садится рядом с ним.
— Ой, Вера, не злись. Кирилл просто шутит. Он у нас философ, умница, все про жизнь знает.
Кирилл ухмыляется, поправляет очки.
— Ну, не все, но многое. Вот, например, этот дом… — он оглядывается, — потенциал есть, но стиль… слишком провинциальный. Надо бы модернизировать.
Я бросаю губку в раковину. Провинциальный? Мой дом, где каждая подушка, каждая ваза — это мои ночи в интернете, мои поездки по магазинам, мои мечты?
— Кирилл, — говорю я, и в голосе моем злость, — если тебе не нравится, дверь вон там.
Он поднимает брови, смотрит на Софу. Она пожимает плечами.
— Вера, ну что ты? Мы же просто болтаем.
— Болтаете? — я складываю руки на груди. — Вы вещи свои привезли, вечеринку устроили, бардак оставили, а теперь этот… философ мне про стиль рассказывает? Софа, спуститесь с небес!
Она встает, подходит ко мне. Ее глаза — как два кинжала.
— Вера, хватит. Это дом Олега. А Олег — мой брат. И мамин сын. Мы — семья. А ты… ты просто его жена.
Слово «просто» бьет, как пощечина. Я открываю рот, но тут звонит телефон. Олег. Я хватаю трубку, ухожу в спальню.
— Вер, что там у вас? — его голос усталый, но тревожный. — Мама звонила, сказала, что ты грубишь.
Я смеюсь, горько, почти истерично.
— Грублю? Олег, они твой дом в помойку превратили! Софа своего хипстера привела, он мне указывает, как жить! А ты… ты что, на их стороне?
Он молчит. Секунда, две, три. И это молчание — как пропасть.
— Вера, я приеду. Поговорим.
Я иду к бабе Ире. Ее квартира — как оазис. Она сидит в своем кресле, пьет чай из старой кружки с ромашками. Я рассказываю все: про вечеринку, про бардак, про Кирилла. Она слушает, качает головой.
— Вера, — говорит она, и голос ее, как якорь, — ты не просто жена. Ты хозяйка. А хозяйка свой дом защищает. Зубами, когтями, чем угодно.
Я киваю. В груди — огонь. Баба Ира права.
Вечером Олег приходит. Он смотрит на гостиную, на пятна, на коробки Софы. Лицо его темнеет.
— Это что за ерунда? — спрашивает он, и голос его низкий, тяжелый.
Софа, сидящая на диване с Кириллом, вскидывается.
— Олежка, мы просто обживаемся! Вера, скажи ему, что все нормально.
Я смотрю на Олега. На Софу. На Кирилла, который опять ухмыляется. И я понимаю: сейчас или никогда.
— Олег, — говорю я, и голос мой твердый, как камень, — это наш дом. Не Софы. Не твоей мамы. Если они хотят тут жить, то на наших условиях. Или пусть уходят.
Софа открывает рот, но Олег поднимает руку.
— Софа, — говорит он, и в голосе его злость, — Вера права. Это наш дом. И я не позволю его разрушать.
Кирилл хмыкает, но молчит. Софа смотрит на меня, на Олега, и я вижу в ее глазах что-то новое. Не злость. Не вызов. Страх.
Олег стоит посреди гостиной, руки в боки, глаза как два уголька — я такого его давно не видела. Софа съежилась на диване, Кирилл рядом, но уже без своей наглой ухмылки. Коробки с их вещами, которые они притащили, громоздятся у стены, как непрошеные гости. Наталья Сергеевна в дверях, ее губы дрожат, но она молчит.
— Софа, — говорит Олег, и голос его режет воздух, как нож, — я сказал: собирайте вещи и уходите. Вы здесь не хозяева.
Софа вскидывается, ее щеки алеют, но в глазах — паника.
— Олежка, ты что? Мы же семья! А Вера… она… — она тычет в меня пальцем, но голос срывается. — Она тебя настроила!
Я стою, скрестив руки, и чувствую, как внутри меня растет что-то твердое, как корни старого дуба. Настроила? Нет, Софа. Это ты десять лет топтала мою жизнь, а я молчала. Хватит.
— Софа, — говорю я, и мой голос спокойный, но звенит, как колокол, — ты хотела мой дом? Мою жизнь? Не выйдет. Это наш дом. Мой и Олега. А ты… ты гость. И гости не указывают хозяевам.
Олег кивает, подходит ко мне, кладет руку на плечо. Его пальцы теплые, и я вдруг понимаю: он со мной. Впервые за долгое время — по-настоящему со мной.
Наталья Сергеевна делает шаг вперед, ее очки блестят в свете лампы.
— Олег, сынок, — голос ее дрожит, но в нем еще есть та злость, которую я всегда боялась. — Ты против матери пойдешь? Против сестры?
Олег смотрит на нее, и я вижу, как он напрягается, как борется с собой. Но потом он выпрямляется, и лицо его становится жестким.
— Мама, я люблю вас. Но Вера — моя жена. Этот дом — наш. Вы перешли черту. Вечеринки, вещи, этот… — он кивает на Кирилла, — умник, который тут рассуждает. Хватит.
Кирилл открывает рот, но Олег бросает на него такой взгляд, что тот тут же закрывает его обратно. Софа вскакивает, хватает сумку.
— Да пошли вы! — кричит она, и голос ее срывается в визг. — Я не останусь там, где меня не хотят! Мама, пойдем!
Наталья Сергеевна смотрит на Олега, на меня. Ее лицо — как треснувшая ваза, еще держится, но уже не целое. Она кивает, медленно, будто сдается.
— Хорошо, сын, — шепчет она. — Мы уйдем.
Они собирают свои коробки, сумки, статуэтки. Кирилл тащит чемодан Софы, бормочет что-то про «негостеприимство». Я стою у окна, смотрю, как они грузят вещи в такси. Софа оглядывается, ее глаза полны злости, но я не отвожу взгляд.
Когда машина уезжает, Олег садится на диван, трет лицо руками. Я сажусь рядом, молчу. Тишина в доме — как после грозы, чистая, но еще звенящая.
— Вер, — говорит он наконец, — прости. Я должен был раньше… должен был их остановить.
Я беру его руку, сжимаю. Его ладонь шершавая, знакомая, моя.
— Ты остановил, — шепчу я. — Это главное.
На следующий день я иду к бабе Ире. Она сидит в своем кресле, вяжет что-то оранжевое, яркое, как закат. Я рассказываю, как мы выгнали Софу и Наталью Сергеевну, как Олег встал за меня. Она улыбается, ее глаза щурятся, как у кота на солнце.
— Вера, — говорит она, и голос ее теплый, как чай в ее старой кружке, — я же говорила: ты цветок, но с корнями. А корни — это сила. Ты их показала.
Я смеюсь, и смех мой легкий, как будто я сбросила сто килограммов. Баба Ира наливает мне чай, ставит на стол печенье, и мы болтаем — о жизни, о соседях, о том, как она в молодости тоже свой дом отстаивала.
Проходит неделя.
Я мою полы, переставляю вазы, вешаю новые занавески — белые, легкие, как облака. Олег приходит с работы, улыбается, обнимает меня. Мы ужинаем, смеемся, и я чувствую: это наш дом. Наш.
Софа звонит через пару дней. Голос ее тихий, непривычно мягкий.
— Вера, — говорит она, — я… погорячилась. Прости. Можно встретиться? Поговорить?
Я молчу, смотрю на Олега. Он кивает, но глаза его строгие.
— Можно, Софа, — отвечаю я. — Но в кафе. Не дома.
Она соглашается. И я знаю: это не конец. Софа — как буря, она еще вернется. Но теперь я готова. Мой дом — моя крепость. И я ее не отдам.
