— Я, значит, для кого на каблуках в сорок лет бегаю, а ты мне опять: «Настенька, подвинься, мама устала»?! — Настя сорвала с головы резинку, волосы рассыпались по плечам, она махнула рукой, как будто отгоняла комара, но на самом деле — гнев.
— Не начинай, — Дмитрий устало развалился на диване, снимая носок. Один. Второй с комическим надрывом остался на пятке, — Тебя никто не просил на каблуках бегать. Твои понты — твои проблемы.
— А, ну да, конечно! А мама твоя святая, да? Сидит целый день на кухне, командует парадом, как будто мы все тут её армия пенсионеров. Только армия почему-то работает, а она — критик с утра до ночи! — Настя вцепилась в подлокотник дивана, как будто собиралась вырвать его из стенки.
Из кухни послышался тяжёлый вздох. Предсказуемо.
— А вот не надо меня здесь расписывать, как злодейку из телесериала! — раздался голос Галины Петровны, обиженно-драматичный, с ноткой трагедии, — Я, между прочим, с добром к тебе. Хотела борща сварить, а у тебя, оказывается, морковка в холодильнике лежит уже два месяца. Кто так продукты хранит? Это ж антисанитария, Настя! Это опасно! Особенно для мужчин!
— Мама, ты же сама говорила, что мужчинам борщ противопоказан. Особенно после пятидесяти. Ты же читала в «ЗОЖ», — пробурчал Дмитрий, потирая лоб.
— Это был другой борщ. Без картошки. Не выкручивай, — парировала свекровь, выныривая из кухни с видом прокурора. — А продукты так хранить — это как раз показатель! У женщин всё в голове, как в холодильнике. Бардак — и в жизни бардак!
Настя посмотрела на мужа, потом на свекровь. У неё было ощущение, что она находится в дешёвой комедии, где все играют по заранее написанному сценарию, только сценарий — для идиотов.
— Знаешь, что, Галина Петровна? — сказала она, подходя ближе. Голос её был тихим, спокойным, но в этом спокойствии был яд. — Я работаю. Каждый день. Бухгалтерией занимаюсь, цифры считаю, налоги, штрафы, контрагенты… А вы тут сидите третий год на моей шее. В съёмной квартире. За которую, кстати, плачу я. Но это, конечно, ерунда. Главное — у вас борщ без морковки!
— Ой-ой-ой! — всплеснула руками свекровь. — И сразу она жертва! Прямо Жанна д’Арк с калькулятором! А я кто? Я, между прочим, мать твоего мужа! Мне вообще по закону положено уважение! А ты со своим «шея-шея»… Уважаешь ты только свою карточку банковскую! Узнаю поколение тик-тока: лишь бы своё гнуть!
— Ага, конечно, — усмехнулась Настя. — Только вот жить вы почему-то с этим «поколением тик-тока», а не в своей квартире на Бутырской, которую сдаёте тайком, чтобы пенсию свою подмазать.
Тут Дмитрий вскинулся.
— Не лезь! Мама ничего не сдаёт! Это квартира дяди Васи, она просто смотрит за ней.
— Угу. За двадцать пять тысяч в месяц, да? И с ремонтом «под евро». У дяди Васи, между прочим, три инсульта. Он уже не узнаёт даже собственного имени, не то что ключи от квартиры. А вы ему там, наверное, свечки ставите.
— Настя! — взорвался Дима. — Прекрати нести чушь! Хватит уже! Каждый день одно и то же. Истерика, слёзы, скандал. Я устал. Просто устал.
— Устал? — голос Насти дрогнул. — Это ты устал?
И вот тут случилось то, что обычно случается в плохих мелодрамах, но в жизни случается реже — Настя не закричала. Она просто села на табурет. Молча. Посмотрела в одну точку. И сказала почти шёпотом:
— Я сегодня узнала, что бабушка умерла. Та, которая в деревне, помнишь?
Молчание.
— Мне позвонил адвокат. Оказалось, она переписала на меня всё. Землю. Дом. И… — она выдохнула. — Деньги. Немного. Пять миллионов.
Дмитрий застыл.
— Чего?
— Пять миллионов. На счету. Уже оформлено. А ты, Димочка, устал.
Пауза была долгой. Свекровь выглядела так, будто в ней одновременно боролись три демона — зависть, жадность и желание встать и сделать вид, что она всегда обожала Настю.
— Пять миллионов… — наконец сказала она. — Это ведь ты мне не просто так рассказываешь? Мы же семья. Ты, Дима и я. Мы всё решаем вместе.
— Ах, вот теперь мы семья, — хмыкнула Настя. — А когда я приносила домой просроченные йогурты, потому что скидка была — я тогда была кто? Жмотяра, позор семьи?
— Да не говори ерунды, — Дмитрий попытался встать, но Настя встала первой.
— Всё. Я устала. От вас обоих. Только я, в отличие от тебя, не просто ною. Я что-то делаю. Завтра я иду в агентство. Я куплю себе квартиру. За наличку. Свою. Где вы не будете кричать, обсуждать мою морковку и требовать уважения.
— Ты не имеешь права! — выкрикнула Галина Петровна. — Это деньги семьи!
Настя посмотрела на неё так, как не смотрела никогда.
— Это деньги умершей женщины, которая была единственным человеком, кто меня по-настоящему любил. И она решила, что я их заслужила. Не вы. Не Дима. Я. И знаете, что самое страшное? Она была права.
Она вышла из комнаты. Дверь захлопнулась с глухим звуком, как финал симфонии. Только это была не последняя нота — это была первая.
Сначала было тихо.
Настя не пришла домой ни в восемь, ни в девять. В десять Галина Петровна, томно вздыхая, нарезала себе кусок хлеба — «даже без масла, потому что в доме всё из холодильника пропало» — и шмыгала носом так демонстративно, что соседский пёс за стенкой начал нервно поскуливать.
— Ну и где она шляется? — раздражённо бросил Дмитрий, глядя в окно. — Телефон отключён.
— Где, где… У любовника, конечно, — ответила Галина Петровна и укусила хлеб, как будто это был Настин палец.
— Ма, ну прекрати, — поморщился Дима. — Ты даже в глупостях звучишь агрессивно.
— А ты в своих носках — как бездомный. Не мешай мне думать.
Часы показали одиннадцать. Потом двенадцать. В час ночи Настя вошла — спокойно, будто вернулась с йоги, а не после самого драматичного вечера в своей жизни.
— Где ты была? — начал Дмитрий.
Настя сняла туфли. У неё дрожали пальцы.
— У нотариуса. Закончила оформление на квартиру. Нашла вариант на Соколе. Старенький фонд, но квартира светлая. Один миллион девятьсот. Остальное перевела на депозит. Там — не достанете.
— Что?! — одновременно заорали оба.
— Громче, — устало сказала Настя. — Может, соседи помогут вам суд подать.
— Ты даже не посоветовалась! — закричал Дима, хватаясь за голову. — Я двадцать лет в этой семье пахал, а ты, получив копейки, решила всё себе отгрызть?
— О, ну да. Ты пахал. На офисе с девятнадцати до шести. А я, видимо, ногти пилила, — хмыкнула она. — Ты не «пахал», ты жил. А я выживала.
Галина Петровна вскочила с дивана, как будто кто-то нажал кнопку.
— Это просто предательство! Мальчику квартиру покупать надо было! А ты куда деньги сунула? В старый фонд? Ты в своём уме? Мы что, тебе мешаем? Или ты считаешь, что мы — абуза?!
— А вы — не абуза? — Настя подошла ближе, глаза в упор. — Да вы из меня душу вынули за три года. Ваши советы, ваши претензии, ваша пассивная агрессия, ваше «это всё не так делается». Я в своей жизни не принимала ни одного решения без вашей критики.
— Зато с квартирой ты как-то очень даже самостоятельная, — процедила свекровь и вдруг влепила Насте пощёчину.
Воздух застыл.
Дмитрий, похоже, сам не понял, как оказался между ними. Он схватил мать за плечи:
— Ты с ума сошла?! Что ты делаешь?!
— А ты?! Ты стоишь и молчишь! Она нас предаёт, а ты — «мама, не трогай её»! — Галина Петровна вырывалась, руки её дрожали. — Я её растила, как свою, а она… продала нас за бетон и стены!
— Вы мне даже ложку в руки не дали, когда я в этот дом пришла! — Настя сжала кулаки, на щеке — красное пятно. — Я жила как гость. Даже хуже. Как квартирант, который вам ещё и обед готовит.
— Ты всегда была неблагодарной! — Галина Петровна всхлипнула. — Всегда! И своей матери ты не нужна была — вот и жила у бабки в деревне! Вот та тебе и подкинула денег, чтобы хоть кто-то тебя вспомнил!
У Насти внутри что-то рвануло. Без взрыва, но как будто сосуд лопнул. Боль — чистая, как хирургический спирт.
— Спасибо. Правда, спасибо. Я теперь точно знаю, где моё место.
Она развернулась и пошла в комнату. Вернулась через две минуты с чемоданом. Маленьким, чёрным, неказистым.
— Это ты серьёзно? — Дмитрий всё ещё стоял между ними. — Ты реально уезжаешь?
— Да.
— И даже не попытаешься всё обсудить?
— Я пыталась три года.
— А как же я?
— А что — ты?
Он растерянно открыл рот, но слов не нашёл. Настя кивнула, как бы прощаясь. Подошла к двери, сняла куртку с вешалки.
— А ключи?! — выкрикнула Галина Петровна.
— От съёмной квартиры? Оставила на полке. Там, где лежит ваша мораль.
И ушла. Без рыданий, без пафоса. Просто ушла. А за окном уже светало.
Соседский пёс, кстати, перестал скулить. Видимо, почувствовал, что война наконец закончилась.
Прошло три месяца.
Настя проснулась от звука капающей воды. Кран на кухне снова протекал — резинка сдалась под давлением времени, как и многие в этой жизни. Она поднялась, пошаркала в тапках, закрыла вентиль и пошла ставить чайник. Окна покрыты тонким налётом пыли, холодильник гудит басом, будто ему тоже надоело жить в однушке на Соколе. Но здесь — тихо. Никто не говорит, как резать лук. Никто не вздыхает demonstratively, когда ты подогреваешь еду в микроволновке. Тишина, и Настя в ней — как человек, который впервые слышит своё сердце.
Телефон на столе дрогнул. Сообщение от Дмитрия:
«Настя. Мамы больше нет. Сегодня ночью. Инфаркт. Прости, что так.»
Она сидела и смотрела на экран. Читала снова. Потом ещё раз. Только на третьем прочтении поняла, что не дышит.
Похороны были серыми. Не траурными — именно серыми. Всё: небо, лица, трава, даже гвоздики в руках у бабок. Дмитрий стоял отдельно, как потерянный мальчик. Когда Настя подошла, он глянул на неё, будто хотел сказать что-то важное. Но губы слиплись.
— Спасибо, что пришла, — наконец выдавил он.
— Я… должна была, — ответила она.
— Она… в последнее время много о тебе говорила. Всё сокрушалась, что «перестаралась», что «давила».
Настя кивнула. Но внутри — ни жара, ни холода.
— Ты… как? — спросил он.
— Живу. Сама. Не умираю, если ты об этом.
— Я скучаю.
Она посмотрела на него долго, внимательно. Он стал другим. Ниже, будто ссутулился. Лицо — серое, как и всё вокруг. Но в глазах… в глазах не было вины. Только тоска.
— А я нет, — сказала она мягко. — Я теперь скучаю только по себе. Той, которую вы с мамой закопали заживо. Я её сейчас откапываю. По кусочку.
Он сглотнул. Настя развернулась, пошла к выходу с кладбища. Дмитрий не пошёл за ней. Только долго смотрел в спину. Потом опустил голову и остался стоять — один.
Вечером Настя снова услышала капающую воду. Но не на кухне — внутри. Сердце стучало, будто капало. Она села у окна, смотрела на проходящих людей, на дворника, что ковырял лёд лопатой, хотя май.
В какой-то момент ей показалось, что рядом села бабушка. Та самая, что оставила ей деньги. Настя даже повернула голову — настолько это было ясно. Мягкий серый кардиган, запах ромашкового крема и табака. Улыбка с недоброй хитринкой.
— Ну что, зажила по-своему? — будто бы сказала она.
Настя вздохнула. Медленно, глубоко. Да. Зажила. Пусть и с дыркой в душе размером с прошлую жизнь.
На следующий день она вышла из дома в сандалиях и шортах. Купила мороженое. Пошла к набережной. Села на лавку и смотрела, как дети кидают хлеб уткам. Была суббота, и люди вокруг смеялись. Настя улыбнулась. Не потому что смешно — потому что больше не больно.
Телефон снова завибрировал. Новое сообщение от Дмитрия:
«Просто хочу знать — ты счастлива?»
Настя не ответила.
Она положила телефон на скамейку, рядом. Закрыла глаза. И сидела так, под солнцем. Одна. Но впервые — не одинокая.
Финал.
Боль не прошла. Но Настя больше не жила под гнётом. Не ждала одобрения. Не делила на «можно» и «нельзя». И это было лучшее, что она когда-либо делала для себя.
Теперь всё, что у неё было — это она сама. И этого оказалось достаточно.
