– Юль, ну ты чего опять начинаешь? — Алексей выглядел уставшим. У него всегда был этот тон: будто она выносит ему мозг какой-то фигнёй, пока он решает судьбу мира. Хотя максимум, что он решал — сколько сахара в кофе и когда уже, наконец, отпроситься с работы пораньше.
Юлия стояла у кухонного стола, сжимая в руках свою кожаную сумку. Та, что с золотистой фурнитурой, подарок себе любимой на окончание большого проекта. Сумка была пуста. Почти. Оттуда пропали два конверта — один с евро после подработки на испанский перевод, второй — с квитанциями.
С квитанциями, Карл! Она их туда положила, чтобы в ЖЭК потом не нести сумку с перьями, как у павлина.
– Лёш, это не «опять». Это уже третий раз за месяц. Деньги просто исчезают. А вчера… вчера она забрала мою пудру. И ты знаешь, я не о косметике, — она смотрела на него, прищурив глаза. — Она берет мои вещи. Личные. Как будто живёт здесь.
– Ну, она же мать, – тихо сказал он, бросив взгляд в сторону коридора. – Ей тяжело. Пенсия — копейки. Я не могу ей отказать…
– Лёш, она берет мои деньги без спроса. Она ходит в халате по квартире в девять утра, когда я провожу созвон с заказчиком из Лондона. Она… она вчера спала в нашей постели, пока я в душ ушла!
– У неё болела спина, — начал он, но тут Юлия не выдержала и громко хлопнула ладонью по столу.
— А у меня болит душа! И спина, и горло, и всё остальное, когда я каждый день прихожу в свою — СВОЮ, Лёш, СВОЮ — квартиру и вижу, как твоей матери в ней уютно. Словно она тут хозяйка.
Алексей сел на табурет и устало потер виски.
— Ну ты же знала, на ком женишься. Моя мама — это часть моей жизни.
— Не «часть», а придаток! Который отсоединяется и живёт отдельно. Ей 66, у неё есть пенсия, подруга в Малаховке и двушка в Люблино, которую она сдала!
— Она сдаёт, чтобы помочь нам, — процедил Алексей.
— Помочь? — Юлия рассмеялась резко, с хрипотцой. — Сдаёт и покупает на эти деньги халвы и вязаные носки племяннику, который ей внук, хотя вообще-то сын троюродной сестры! А мне потом объясняет, что носки «мы купили», а халва «общая».
Пауза повисла густая, как сливки в плохом капучино.
— Юль, — начал Алексей тихо, — ну ты же видишь, как ей тяжело. Ты переводчик, ты умная. Ты должна понять.
— А ты, как менеджер, тоже должен что-то понять, — Юлия выпрямилась, почти статуя. — Понять, что между нами больше нет «мы». Потому что «мы» предполагает равенство, границы, уважение. А здесь… здесь — «мы» с твоей мамой, а я — третья.
В этот момент в кухню вошла Валентина Сергеевна. В розовом махровом халате, с расчёской в руке и стойким запахом ментоловой мази.
— Ой, извините, я думала, вы уже закончили свои разборки, — и, не дождавшись ответа, зевнула. — Юлечка, у тебя нету чистого полотенца? А то я вчера своим тапочки протёрла — вдруг грибок.
— Мама, ну ты же… — начал Алексей, но Юлия уже подошла к шкафчику и кинула полотенце на край стола.
— Вот. Возьмите. И пожалуйста — тапочки не вытирай. Купите другие. Сдайте квартиру и купите.
— Ну вот опять началось, — проворчала Валентина Сергеевна, взяв полотенце двумя пальцами. — Какая ты нервная, Юля. Женщине надо быть мягче. А то так и останешься одна.
— Это угроза или пожелание? — Юлия повернулась к ней вполоборота.
— Констатация, милая, — с мстительной улыбкой сказала свекровь и вышла из кухни.
Юлия медленно опустилась на стул, будто ее только что душили морально. Алексей помолчал. Потом встал, подошел к ней, хотел приобнять — она резко отстранилась.
— Не надо. У меня сегодня созвон в одиннадцать. Потом редактура. Потом ещё немецкий.
— Может, я вечером ей скажу, чтоб… ну, может, она поживёт у Ларисы?
Юлия даже не смеялась.
— Ты ей скажешь? Ты? Той самой женщине, что манипулирует тобой с четырёх лет? Алексей, ты однажды клялся, что любишь меня. А потом передал мне свою мать, как флаг на эстафете. Только я не спортсменка. И терпение — не моё хобби.
Он посмотрел на неё с грустью. Наверное, даже с любовью. Только вот поздно.
— А давай вечером всё обсудим?
— Да. Давай. Только я буду дома в семь. Без гостей. Без «она просто занесла варенье». И без обсуждения, как мне надо быть мягче. Потому что мягкое я уже проходила. В туалетах общественных — там тоже всё мягкое. И следа не остаётся.
Она ушла в комнату, оставив его с пустым взглядом и звуком капающего крана.
Вода капала, как обратный отсчёт. До взрыва. До «точки невозврата».
Юлия впервые в жизни не хотела возвращаться в свою собственную квартиру. И, кажется, это было начало конца.
Юлия открыла дверь ключом, как обычно. На автомате. Как будто не было вчерашнего разговора, не было ледяного взгляда, с которым она вышла из кухни, и вот этого ощущения, будто под кожей живёт батарейка — и она разряжается, потому что терпеть больше нечего.
Она вошла — и услышала смех.
Не просто смех — звонкий, приторный, чужой. Женский. А потом — мужской голос, дурацкий такой, с приблатнённой интонацией:
— Ой, тётя Валя, ну вы даёте! Да вы прямо стендап можете делать! Алексей вам на подтанцовке!
Юлия застыла у входа, с сумкой и дождём на плечах. Всё, что она хотела — это горячий душ и хотя бы десять минут тишины, но в квартире пахло жареной рыбой, корвалолом и дешёвым мужским одеколоном.
На кухне сидело трое. Валентина Сергеевна — с румяными щеками и тарелкой жареного минтая. Какой-то мужчина лет сорока с лицом из тех, что «одолжи до пятницы» — и девушка. Милая, в белой кофточке, с серьгой в пупке, которую она зачем-то демонстрировала. Все жевали, хохотали и даже не заметили Юлию.
До тех пор, пока Юлия не уронила сумку.
— О, Юленька! — подпрыгнула свекровь. — А мы тебя как раз обсуждали! Вот, это Паша, мой племянник, по линии Кати, помнишь?
— Нет, — спокойно ответила Юлия. — Не помню. И знать не хочу. Кто эта… девушка?
— Это Оксаночка, невеста его. Такие они хорошие, ты себе не представляешь. Мы решили на недельку их к себе, ну, чтобы сэкономили. Ты ж не против?
Юлия молчала. Просто молчала. Молча сняла пальто, молча разулась. Встала на коврик, как вкопанная.
Паша поднялся — выпрямился, пузико вперёд. Пахнуло табаком и «Аксом». Он протянул руку:
— Ну здравствуйте, хозяйка. А тётя Валя про вас — ух, как хорошо отзывалась. Говорит, умная, строгая, но сердечная.
Юлия медленно посмотрела на его руку, потом на него.
— Забавно. Мне про вас говорили, что вы интеллигентный. А по факту — незваный гость, которого впустили без спроса. Это как минимум хамство.
Мужик стушевался. Валентина Сергеевна закатила глаза.
— Юля, ну ты опять? Господи, ну неужели жалко пару дней? Молодёжь-то нынче с копейками, они только-только пожениться думают…
— Я вас вообще-то не спрашивала, — отрезала Юлия. — Это моя квартира. Моя. Я в ней живу. Я в ней работаю, я в ней дышу. И если ещё хоть один неизвестный человек появится у меня в коридоре — вызову полицию. Плевать, чья он племянница. Или любовница.
— Что ты несёшь! — закричала Валентина Сергеевна. — Это же РОДСТВЕННИКИ! Мы же семья!
— Нет, Валентина Сергеевна, — Юлия вдруг повысила голос. — Мы — не семья. Вы — моя свекровь. Вы гостья. Уже давно — не желанная. И если вы всерьёз решили, что можете устраивать тут общежитие имени вашей родни, то ошиблись квартирой. Серьёзно ошиблись.
В этот момент в квартиру вошёл Алексей. В пиджаке, с букетом гвоздик и банкой маринованных огурцов.
— Ну что, — бодро начал он. — Я решил, что пора закончить ссориться. Мам, я купил твои любимые. Юль, цветы тебе. Мы должны быть выше бытовухи.
Он увидел лица. Замолчал.
— Алексей, — сказала Юлия медленно, — я просила, чтобы дома не было никого. Помнишь?
— Ну… я думал, мы потом как-то это… обсудим. Это же Паша. Он как брат. Мы с ним в детстве на Волгу ездили.
— А я тебе кто? — Юлия подошла ближе. — Ты видишь, как меня выдавливают из моего дома? Ты видишь, как я каждый день теряю почву под ногами, а ты… стоишь и держишь банку огурцов, как амулет от ответственности?
— Ну ты драматизируешь, Юль…
И тут у Юлии сорвало предохранитель.
— Да пошло всё! — она крикнула так, что Паша вздрогнул. — Всё. Хватит. С вас троих — достаточно. Убирайтесь. Все. Вон.
— Ты не имеешь права! — взвизгнула Валентина Сергеевна. — Это дом моего сына!
— Это квартира моей бабушки, по завещанию. Не хочешь — оспаривай через суд. А пока… я иду в душ. Через двадцать минут, чтобы никого тут не было. Ни одной вашей занавески, ни одной вилки, ни одного следа.
Алексей побледнел.
— Юля, ты с ума сошла?
— Да. И ты, милый, приложил к этому руку.
Она зашла в ванную, закрыла дверь и села на крышку стиральной машины. В груди стучало, как молот.
Тридцать пять лет. Высшее образование, два языка, фриланс в трёх странах. И сражение за свою квартиру с родственниками мужа, как будто она не человек, а агрессивная свора собак в будке.
Через стену она слышала топот, шёпот, дверцу шкафа. Кто-то спешно собирал вещи. Кто-то говорил: «Ну и стерва». Кто-то шипел: «Я же говорил — она больная».
А Юлия сидела в ванной и плакала.
Тихо. Без всхлипов. Просто текли слёзы. И где-то под кожей всё ещё щёлкала эта батарейка.
Оставался Алексей. И его выбор. И её.
В квартире было тихо. Очень тихо.
Такая тишина бывает только после шторма — не та, что умиротворяет, а та, от которой звенит в ушах и слегка подташнивает, как после недосыпа и морфия. Юлия стояла у окна, смотрела на двор — внизу рылись в мусорке два кота, рыжий и серый. Казалось, и они живут по правилам: рыжий первым нюхает, серый ждёт. Потом меняются.
— Коты, — сказала Юлия вслух. — Даже у них больше взаимоуважения, чем в моей семье.
Она уселась на диван, закутавшись в старый плед с бахромой. Плед ещё бабушкин, с запахом прошлого — не нафталина, нет. Запах был теплый, как чаинки в заварнике, и пряный, как мармелад из аптечной ромашки. Юлия держала в руках кружку с остывшим чаем и не могла решить — допить или вылить.
Алексей не появился ни через двадцать минут, ни через два часа. Его вещи по-прежнему были в шкафу. Его бритва стояла на полке. Его халат висел на крючке в ванной. Но самого Алексея не было.
Юлия выключила телефон. Просто нажала на кнопку, как будто этим она может выключить и весь бардак, который растянулся на последние два года. И, может быть, даже на всю жизнь.
За окном вечер начинал ползти по стенам, словно кто-то растягивал его медленно, нарочно, чтобы все беды выглядели объемнее. Она встала, подошла к двери и замерла — за ней слышались шаги.
— Только не он, — прошептала она. — Только не с мамиными извинениями, только не с очередным «ну ты же понимаешь…»
И, конечно, это был он.
Алексей вошёл с осторожностью, как будто заподозрил капкан. В руках — пакет из «Пятёрочки». На лице — смесь усталости и чего-то ещё, похожего на жалость. Только не ясно — к кому.
— Привет, — начал он.
— Привет, — ответила она и не сдвинулась.
— Я поживу пока у Макса. Там диван нормальный. Ты права — это перебор. Всё.
— Сильно сказано. А что именно — перебор?
Он поставил пакет и сел на пуфик, как на скамью подсудимых.
— Всё. Мама. Гости. Да и я. Я не умею по-другому. Нас так учили. Всё — вместе. Все — рядом. Всё общее. «Семья — это крепость»…
— Только в моей крепости все ходят без спроса, — перебила Юлия. — Забирают, едят, копаются в белье и улыбаются, будто так и надо.
Он не ответил.
— Ты понимаешь, что я тебе больше не доверяю?
— Понимаю.
— Поздно, Лёш.
Она пошла на кухню. Он остался сидеть, руки на коленях, как первоклассник перед выговором.
— Мама сказала, — начал он снова, — что ты обиделась зря. Что у неё ничего плохого и в мыслях не было. Просто она не привыкла, чтобы от неё ждали разрешения.
— Да у неё не только разрешение — совесть отсутствует, — Юлия подняла глаза. — И ты ей в этом подыгрываешь. Ты не стоял рядом, когда я работала ночами. Ты молчал, когда она брала мои деньги с комода. Ты «не замечал», что она разбирала мои ящики. И теперь говоришь: «Поживу у Макса»? Как мило. Песни у костра будете петь?
Он встал. Как-то неуверенно. Как будто собирался защититься, а потом передумал.
— Я ведь тебя люблю, Юль. Просто не умею по-другому.
— Я не верю больше в это «люблю». Знаешь, как люди любят? Они строят защиту. Они говорят: «Нет, мама, не ходи в её комнату». Они говорят: «Это её деньги, и они не трогаются». Они не предают — не вот так, между картошкой и мятным чаем.
Он молча подошёл к дверце шкафа. Открыл. Достал сумку.
— А ты? — спросил он вдруг. — Ты меня любила?
Юлия задумалась. Долго. По-настоящему. И впервые поняла, что не знает.
— Я хотела, чтобы получилось, — сказала она честно. — И долго верила, что можно. Но нет. Не с вами двумя. Ты всегда был как продолжение своей мамы. Как её аватар. Даже когда молчал — молчал её словами.
Он не ответил. Застегнул молнию на сумке. И всё. Вот так — без драмы. Без слёз. Даже без «прости». Просто вышел. Закрыл за собой дверь. Тихо. Как будто её и не было.
Юлия стояла в пустой квартире, в которой внезапно стало больше воздуха.
Прошло три дня.
Телефон был полон сообщений. «Юля, это же всё можно обсудить…» — писал Алексей. «Юлечка, я всё сделала с добрым сердцем!» — визжала Валентина Сергеевна. Звонил Макс. Звонила соседка снизу, чтобы спросить, не поссорились ли они всерьёз.
На четвёртый день Юлия выключила телефон навсегда.
Она сидела у окна с чашкой чёрного кофе, горького, как тоска, и смотрела на улицу.
На скамейке сидела девочка — лет пятнадцати. С наушниками, в огромном худи. А рядом — женщина в платке, с пакетом из аптеки. Молча. Обе смотрели в разные стороны. И вдруг девочка сняла наушники и положила женщине руку на плечо. Та чуть вздрогнула, но не отстранилась.
Контакт. Без слов.
Юлия смотрела на них и понимала — да, можно начать сначала. Не сразу. Сначала — плакать в ванной. Потом — отмывать квартиру от запаха чужого одеколона. Потом — выносить вещи. Потом — покупать новое постельное. Потом — новую чашку. Не такую, из «их» набора. Свою.
Она поднялась, открыла окно и вдохнула воздух.
Пахло мокрым асфальтом, цветущим жасмином и… свободой.
Горькой. Пугающей. Но своей.
И она улыбнулась. Впервые за долгое время — без оглядки.
