Ох и любила чужих детишек Надюша! А что поделать сердобольной женщине, коли своих Господь не дал? Вот и Серёжа лопоухий к ней бегает, мужа бывшего сын, стучит со всеми железною кружкой, молока парного выжидает. Привечает его Надюша, как родного. А что? Ласки у неё на всех хватит — сердце широкое, места с лихвой.
Мужик-то Надюшу спустя семь лет совместной жизни бросил, точнее отпустила она его сама: иди, мол, нечего тебе с пустоцветом ловить, наплоди детишек как положено, пусть хоть от тебя след на земле останется. Ну и пошел мужик плодоносить: первым народил Серёжу, ух и хороший мальчонка, шестой год минул, ласковый, как телёнок, и глазишки такие же: тёмные, глубокие, осторожные, что та водица в колодце — ты их задень чуток и по ним ажно рябь бежит из эмоций: то загораются, когда Надюша его к себе прижмёт, то гаснут, если не его первого приласкает, ревнивец маленький. Вторым дитём девочка родилась у бывшего, Дуняша, уже год минул ей — ну такая куколка, такой пирожочек круглощёкий, улыбчивый, что так бы и съела её Надюша. Сидит у матери на руках спокойно, а как Надюшу в людях приметит, так сразу и ручки тянет и вя, вя — ну умора! Надюша возьмёт её, а ребёнку так хорошо на мягких и проворных руках Надюши, что заливается дитё радостным смехом, словно щекочут её, а Надюша оторваться не может от этих глазок небесных, чистых, как у Господа Бога.
Да и вообще обо всех детишках на селе Надюша могла рассказывать бесконечно, с придыханием, будто бы они не сорванцы дворовые, не пакостники, а камни драгоценные, редкие. В каждом Надюша примечала особенности и непременно хорошие. И таланты умела развидеть, и необыкновенные черты, так что даже некоторые матери дивились и потом внимательно своих деток рассматривали — где там Надька красоту неземную узрела в конопухах этих размером с горох и в тощем, поджаром тельце, на котором видно каждую косточку?
— Робятки вы мои, ой робятушки! — выговаривая по-своему, с особою лаской, обращалась к детям Надюша, — Сколько бы вас Бог нам не дал, а всё мало. Как не бывает слишком много воздуху свежего, так и вас, робятушек озорных, не может с излишком быть. Так идите же ко мне, мои голуби!
И слетались «робятки» к ней на подворье, улыбки до ушей, волосы по ветру. Бывало, выйдет Надюша на улицу, глядь — а уж вокруг неё мальчишки да девчонки стайкой вьются, словно воробьи на крошки.
— Тётя Надюша, а тётя Надюша! — пищат. — Ты нас сегодня куда поведешь?
А Надюша руки в боки, да так лукаво подмигнёт:
— А вот, голубчики, нынче в лес пойдём! Грибы-ягоды собирать, а коли лениться станете — так и леший вас за собой уведёт! Поэтому несите туески, мы в них полно ягод наберём!
Робяты, конечно, знали, что никакой леший их не тронет — Надюша ж не даст! — но для порядку озорничали потише.
А уж как она сказки сказывала — заслушаешься! Сядет на крылечке, подопьёт чайку с вареньем, да и начнёт:
— Жили-были дед да баба, да не простые, а хитрые… — и пошла писать губерния! Ребятня рот разинет, а самый маленький, Ванька-сопун, так и вовсе с лавки от восторга шлёпнется.
Художник Евсей Моисеенко
Ещё любили они Надюшу за то, что с ярмарки всегда гостинцы привозила. То пряник медовый, то свистульку разукрашенную — да не просто так, а за дело!
— Ну-ка, Петька, — крикнет, — спляши мне «Барыню», как в прошлый раз! А то свисток мой достанется тому, кто веселее!
И Петька, конечно, пойдёт выкрутасы выписывать, пока сам в сугроб не шлёпнется. А Надюша хохочет, да и вручит ему заслуженную дудку — хоть уши потом у всех затыкай!
Так и жила Надюша — без своих детей, да зато со всей деревней вприпрыжку. Дома у неё стены были увешаны детскими рисунками, полки заставлены зверушками из шишек да желудей, да из колосьев льняных. Всё берегла, всё было ей дороже самых великих богатств. Да и «робятишкам» разве многое надобно? Ведь они что те котята — где пригладят, туда и бегут.
А уж самой любимой забавой у детей было — коровушку Надюшину встречать! Как только солнце к закату клонится, а стадо с пастбища потянется, так у Надюшиного двора уже шум да гам — будто ярмарка собралась.
— Тёть Надь! А мы уже с кружками! — кричат мальчишки, задорно дрыгая босыми пятками и стуча железными кружками.
— И я! И я! — подхватывают девчонки, стараясь протиснуться вперёд, будто от этого молоко слаще станет.
Надюша только посмеивается, подоткнёт подол потуже да крикнет:
— Ну-ка, бегунцы мои, за мной! Да смотрите, корову-то не спугните, а то вместо молока — рогами потчует!
И вся ватага с визгом несётся за ней к околице, где уже слышен перезвон колокольцев — это Зорька, Надюшина кормилица, домой возвращается.
Матери, конечно, ворчали:
— И чего вы к ней толкаетесь? Разве у себя дома молока не хватает?
— У тёти Надюши слаще! — хором отвечали ребята. — И совсем не пахнет коровой!
Надюша, услышав такое, только головой качала:
— Эх вы, хитрованцы!
Но ругаться, конечно, не ругалась. Напротив — доила Зорьку прямо при ребятах, а потом каждому наливала в кружку парного молока, да ещё и хлебушком с солью прикусить давала.
— Пейте, милые, на здоровье! — приговаривала. — Только смотрите, не разлейте — а то Зорька обидится и больше молока не даст!
Ребята, разумеется, разливали. Но Надюша только вздыхала, да смотрела с улыбкой, как собака подлизывает белые лужицы.
А потом все вместе сидели на завалинке, пили молоко, да смотрели, как солнце за лес уходит. С одной стороны жмётся к ней лопоухий Серёжа, с другой Анютка пристроилась, косы рыжие, нос-курнос. И казалось, что нет на свете ничего вкуснее этого вечера — ни конфет, ни мёда, ни даже бабушкиных пирогов. Потому что у Надюши всё было — с душой.
Как-то вечерком стояла Надюша у табуна с бабами, коровушек своих ждали, да зубоскалили, перемывали новости деревенские. Надюша среди них — обычно веселая да словоохотливая, а тут притихла, на поваленное дерево присела, глаза потупила.
— Ой, бабоньки! Намедни неладное со мной приключилось, ох неладное… — молвила вдруг, да таким заупокойным голосом, что даже самые болтливые замолчали.
Ну бабёнки на то и ушлый народ — разом окружили Надюшу, ушки востро:
— Говори-рассказывай давай, что да как?
Надюша вздохнула, потеребила юбку цветастую, да и открылась. Как сидели бабы у табуна, коров своих дожидались, так Надюша и поведала:
— Пошла я позавчерась на речку, бельё полоскать. Только корыто на мостки поставила, за рубаху взялась — гляжу, плывёт утопленник. Прямо ко мне, к мосткам, где пристроилась я…
Бабы аж вперед подались, уши на макушку ещё твёрже поставили.
— Пригляделась — девица-не девица, ребёнок почти, лет десять. В одном сарафанчике голубом, волосы все в тине, ручки-ножки синюшные… А глаза, девоньки, большие, как кукольные, и нараспашку — прямо на меня глядят!
— Господи, спаси и помилуй! — закрестились бабы. — Ну а ты? Ты-то што? Неужель осмелилась выловить утопленницу-то?
— Какой там! — замахала руками Надюша. — Взяла дрын, да толкнула посильнее, в сторону, чтобы дальше плыла! На кой оно мне надо? Сейчас набежит начальство — что да как, да почему? Нет уж, пусть другие разбираются, а мне своих дел хватает!
Примолкла Надюша, потом добавила:
— Да и некогда было думать. Как на инстинкте от себя оттолкнула, испугалась я…
Бабы переглянулись.
— Надо бы всё-таки милицию… Родители небось ищут девчушку… Да и похоронить дитя по-человечески…
— Так может и нашли уже, кто-то другой её может выловил. А я растерялась, бабоньки, ну в самом деле не в воду же мне было за ней лезть?
Тут баба Катя язык развязала:
— Ишь ты! А я-то думала, ты у нас добрейшая…
Надюша только плечами повела:
— Добро-то добро, да не до глупости. Живого бы спасала — другое дело. А утопленницу на свою голову?
Посидели молча все, и вдруг Надюша как завела песню жуткую:
«Тело плывёт и о камни цепляется
Мё*твые смотрят глаза…
Белые руки на волнах качаются,
Ветки вплелись в волоса….»
— И всё-таки, Надежда, не по-христиански ты поступила… — сказала одна из женщин, разгоняя на плечах гусиную кожу.
— И это ж ещё не всё, бабоньки, не самое страшное, — продолжила Надюша, не слыша замечания, рассматривая икры свои загорелые, и доставая из кармашка голубенький лоскуток ткани.
— Пошла я вчера в сарай Зорьку доить, — поведала она, крутя в руках этот лоскуток голубенький. — Робятушки, как водится, облепили порог, кружки протягивают…
Голос у Надюши дрогнул, когда она продолжила:
— Разливаю я молоко, вдруг вижу — меж детворы девчоночка стоит. Глазастая такая, в сарафанчике голубом — будто из ситца утреннее небо сшито. А сама — ни к селу, ни к городу, будто из-под земли выросла! Не нашинская!
Бабы замерли, а Надюша всё ниже голос опускала:
— Спрашиваю: ‘Ты чья будешь?’ А она — как засмеётся! Зубки жемчугом заблестели, а глазёнки… глазёнки-то как гвоздиками в меня впились!
Тут Надюша крепче ухватилась за край фартука:
— Говорю ей: «Постой-ка, а не ты ли та самая…» А она — юрк меж ребят, присела за Ванькой-сопунком… Я за сарай — а её и след простыл!
Надюша показала всем голубой лоскуток, такого же цвета, как глаза её.
— После на пороге лежало. Точь-в-точь как у той… у речной.
— Господи, спаси и сохрани! — опять зашумели бабы, крестясь, — ну что ты нам, Надя, такие страсти на ночь глядя рассказываешь! Бог с тобой!
Тут как раз стадо подошло, мычанье поднялось. Разговор и замяли. Повели бабы по своим дворам коровушек, пока раздоились, пока управились — ночь настала. Подуспокоились с этой историей. Только после этого случая ребятишки стали замечать — похаживает Надюша к речке частенько, на воду глядит. А то и синий лоскуточек из кармана достанет, в руках помнёт, вздохнёт, смахнёт слезу…
Недели не прошло, как случилось в деревне горе — не пришла Надюша к стаду за своей Зорькой. Нашли её в роднике, где воду питьевую набирали, да в таком мелком, что курица вброд переходит. Лежала лицом в воде, руки раскинув, будто птица в полёте застыла.
То ли оступилась, то ли толкнул кто… А может, сама потянулась к тому, что в глубине мерцало.
Хоронили Надюшу всем миром. Больше всех ребятишки ревели — нету теперь их сказочницы, грибницы, потешницы. Кто им теперь нальёт парного молока в засаленные кружки? Кто свистулькой за дикий танец наградит?
И стояла среди всех одна девчоночка глазастая — в голубом сарафанчике, мокром по подолу. Не плакала, только зыркала круглыми глазами — то на гроб, то на речку. Спрашивали — чья такая? Не отозвалась.
А когда опускали Надюшу в землю — глядь, а девчонки и след простыл. Только на краю могилы лужица и осталась.
С той поры «робятушки» к роднику одни не ходят. А если и наберутся смелости — бросят в воду горбушку хлеба: «На, Надюша, покушай…»
И кажется им порой, что в глубине мелькнёт что-то голубое — то ли лоскуток, то ли чьи-то глаза…
