Весть, как чёрная туча, пролетела над деревней: «Артём, сын Любаши, убился!» Пока почтальон, спотыкаясь на каждом шагу, донесла до матери телеграмму, народ уже был в курсе произошедшего. Ещё бы! Было несколько женщин на почте, и когда почтальон прочла выбитый на ленте текст, из неё вырвалось:
— Господи, девочки! Горе-то какое!
Выли бабы, качали головой мужики, дети, округляя в благоговейном страхе глаза, передавали из уст в уста: «убился, убился…»
Любаша копалась в огороде, когда увидела бежавшую к ней почтальоншу. Женщина, запыхавшись, размахивала листком, произносила Любашино имя, среди прочего были слова «ой, Любушка, ой, горе какое!..»
Смотрит Любаша, а за забором уже народ собирается, то один остановится, то второй, и все что-то обсуждают со скорбным видом.
Вытерла Любаша руки о передник, взяла телеграмму. Глаза скользнули по строчкам, и вдруг буквы поплыли, слились в одну чёрную кляксу.
«Артём из окна выпал срочно приезжайте»
Сердце её рванулось вперёд, будто хотело выскочить, а ноги вдруг стали ватными, просели. Мир накренился, земля ушла из-под ног, и Любаша рухнула в обморок прямо на грядку, с которой как раз убирала поздний урожай свёклы.
Привели её в чувство. Заодно откачали нашатырем и одиннадцатилетнюю соседскую девчушку Нюрку, с которой случился нервный припадок, когда она узнала о беде с Артемом. Стал народ гадать что же с ним случилось, как так вышло.
Ведь был он отличным парнем! Второй младший сынок Любаши, девятнадцатилетний красавец, гордость семьи. Поступил в том году в педагогический институт, теперь второй год как успешно учился. Мать ждала его не раньше первой сессии, а тут такое горе…
— С пятого этажа, говорят… — шёпотом повторила тёть Нина оброненное кем-то предположение.
— Откуда известно? — спросил её сосед через улицу.
— Слышала…
— Беда… — вздыхал мужчина.
— И как же он умудрился-то?
— Может подрался с кем-то?
— Да с кем он мог? Спокойный, уравновешенный парень!
— А может столкнули его умышленно? Завистники, недруги?
Каждый теперь рисовал в голове свою картину: то ли нелепая случайность, то ли чья-то злая воля, то ли… В тот же день Любаша собралась в город, к ней на хвост упала соседка-подруга Шура, мать той самой Нюрки, в качестве поддержки. Никто не знал, что же на самом деле произошло в городе, куда теперь летело разбитое материнское сердце.
Прошло два дня и новая весть пронеслась по деревне: «Артёмка-то живой!» Но радость эта перемешивалась с другой печальной мыслью: «Уж лучше бы сразу отмучился, бедный…»
Первым делом Любаша с Шурой примчались в институт, разыскали куратора. Женщина, осторожно подбирая слова и отводя их в сторону, сказала:
— Крепитесь, мама! Артём живой, но… при падении сломал позвоночник. Шансов на восстановление нет.
Дорога по городу к больнице сливалась для Любани в один долгий, мучительный кошмар. Подруга то и дело подносила ей к губам фляжку с водой, но та лишь мотала головой — ком в горле не пропускал ни капли. В голове стучало: «Жив… жив… это главное.» Принять и осознать то, что её сын больше никогда не сможет ходить, Любаша пока не могла.
Артём лежал между двух других кушеток — одна пустая, а та, что около окна, была занята мужчиной с задранной вверх ногой на растяжке. Артём был бледным, с тенью былой удали в потухших глазах. Он повернул голову и увидел мать, его рука приподнялась и снова упала на простынь. Лицо его выражало и стыд, и вселенское горе, и блуждали по нему мрачные тени невесёлых мыслей.
— Мама!
— Сыночек… — Любаша рухнула рядом на колени, обхватывая его холодные пальцы. — Что же ты наделал-то? Как так вышло?
Он повернул лицо к стене.
— Да так…
Артёму стыдно было рассказывать, но в конце концов признание было выбито: в институте была у него дама сердца. Артём полез к ней по простыням на третий этаж женского общежития. Простыни не выдержали и он сорвался. Вот вам и цена юношеской страсти.
— Но почему же ты по лестнице не пошёл! — возмутилась Любаша.
— Там вахтёрша… не пускала нас.
Деревня не умела прятать взгляды. Каждый раз, когда Любаня вывозила Артёма во двор подышать воздухом, соседи невольно замедляли шаг, бросали украдкой сочувствующие, но такие колючие взгляды.
— Эх, парень-то… — качала головой соседка Маша, крепче сжимая в руках узел с базара.
— А ведь какой был… — вздыхал кто-то ей в ответ.
Артём сидел в коляске, стиснув зубы, и чувствовал эти взгляды на своей спине, будто прикосновения холодных пальцев. Он ненавидел это. Ненавидел их жалость, их шепотки за забором, их неловкое молчание, когда он случайно встречался с кем-то глазами.
Постепенно он перестал выезжать даже во двор. Его мир сузился до размеров комнаты — окно, кровать, стол с лекарствами да потрескавшийся от времени подоконник, на котором он бессмысленно чертил пальцем узоры.
Сначала письма из института приходили часто.
— Артём, держись, брат! — писал его бывший сосед по общежитию. — Как выкарабкаешься — вернёшься к нам!
Но Артём знал — не вернётся.
Потом письма стали короче, реже. Один раз приехали двое ребят — привезли кассеты, книжки, говорили громко и слишком весело, будто играли в нормальную жизнь. Артём подыгрывал, улыбался, но когда они уехали, долго лежал, уставившись в потолок, пока мать не увезла коляску в другую комнату — чтобы не видеть его слёз.
А потом письма и вовсе прекратились. Два года прожил Артём, словно в оцепенении.
Любаша билась за него, как птица, которая свила на чьей-то лоджии гнездо и отложила яйца, и улетела за пищей, а когда вернулась, то лоджия оказалась заперта. Наглухо. Но птице нужно попасть к своим детям, и точка. Она бьётся о невидимую преграду опять и опять… Также и Любаша билась о чёрное стекло, которое возвёл вокруг себя её сын.
— Сынок, может, выжигать попробуешь? — однажды предложила она, принося набор с узорами и лаком. — Вот, глянь, какие дощечки красивые…
Артём равнодушно отвернулся.
— Зачем?
— Ну как… людям продавать можно, в сувенирной лавке… Займёшь себя.
— Кому оно надо? — сказал он глухо, глядя в окно.
Любаша не сдалась. Через неделю она притащила краски и кисти.
— Тогда роспись по дереву! Помнишь, в детстве ты хорошо рисовал?
Артём взглянул на яркие тюбики, и в его глазах мелькнуло что-то живое — но тут же погасло.
— Это не моё.
— Но ведь надо что-то делать, сынок! — голос её дрогнул. — Так нельзя…
— Можно, — отрезал он. — Я же уже ничего не могу. И не хочу. Для мира я теперь бесполезное, пустое место.
Любаша отвернулась, чтобы он не увидел, как её трясёт от бессилия.
По ночам Артём лежал без сна, слушая, как за стеной тихо плачет мать. Он знал — она страдает за него. Но мир сжался до размеров окна, за которым шумела чужая, ненужная ему жизнь. И коляска стояла в углу — как немое напоминание о его безрассудстве.
Подруга Шура, как могла, поддерживала Любашу: и делом, и словами. Помогала ей ухаживать за Артёмом, старалась как-то приободрить подругу, уверить её, что и с инвалидностью есть жизнь, просто нужно время, чтобы смириться.
— Ведь и женятся с такими недугами! Верь! Найдётся и на Артёма добрая девушка, ведь парень он красивый, умный, весьма интересный.
Но, будучи у себя дома, в кругу близких, Шура говорила совсем по-другому.
— Намучается с ним Любаша. Кому он нужен теперь такой? Крест матери на всю жизнь, до конца дней будет тащить его! Эх, вот так судьба-судьбинушка! Видишь, Нюра, как бывает? — говорила она уже дочери, — смотри мне! Никуда не лезь, любите вы таскаться где ни попадя. Угробленное здоровье назад не вернёшь. Поняла?
— Угу… — кривила губы Нюрка.
Мать подзывала её к себе, любовалась, вертела дочку, как куклу. Нюрке это не нравилось, сорванцом девчонка росла, себе на уме. Шура видела это и пресекала все Нюрки попытки к сумасбродству. Она растила дочь по своим представлениям, а Нюрка им соответствовать не спешила. Тем не менее, Нюрка обещала вырасти в красавицу и это несказанно утешало Шуру — у красавиц жизнь должна складываться, как в сказке. Вот поступит Нюрка в институт, работу найдёт хорошую, не пыльную, выйдет замуж за умного парня из интеллиХентной семьи и заживут… Будет Шура к ним в гости ездить, на квартиры городские глядеть. А вот соседка её, Любаша…
— Эх, вот так растишь детей… Не дай Бог! Бедная Любка! — вздыхала Шура.
Так прошло два года, в которых не было ничего, кроме скрипа коляски, гулкого отч*яния в глазах сына и бесконечного шепота за забором: «Слышь, Артём-то совсем руки опустил…»
А потом новая весть, как очередная чёрная туча, всполошила деревню: «Артёма забрали в дурку, вешался на спинке кровати!»
Подходил народ к дому, но Любашу не видели, да и сам дом стоял глухой, ставни закрыты, будто и сам он отвернулся от людей. Вернулась Любаша через три дня, рассказывать ничего не хотела.
Через два месяца и Артём вернулся — бледный, мрачный, отощавший пуще прежнего. Не кормили там его, что ли? — думали люди. Бросались на Артёма косые взгляды, шептался народ:
— Ну как он теперь? Совсем дурачком стал?
— А оно ж влияет — на голову, — говорили ему во след другие. — Из дурки здоровыми не выходят.
Артём с матерью проезжали мимо, не останавливаясь. Молодой человек чесал обросшее щетиной лицо, хмурил лоб. Глаза его впали, стали тусклыми, неживыми, появились под ними круги.
Через день после выписки на асфальте перед домом Любаши появилась надпись мелом. Послание предназначалось Артёму:
«Ещё раз так сделаешь — за тобой и я удавлюсь».
Без подписи.
Любаша как раз выкатилась вместе с Артёмом на прогулку — и оба остолбенели.
Глаза Артёма загорелись. Он давно не улыбался, а тут всю дорогу не мог сделать лицо серьёзным: бродила по нему улыбка, взгляд сделался мечтательным, далёким… Он перебирал в уме всех девушек на деревне и сладостно мучился в догадках — кто же это? Может Светка, с которой они недолго встречались в 11 классе? Да нет, она ведь замужем уже… А может Танька Кособрюхова? Ничего такая девчонка, ей как раз пора семью создавать, засиделась в девках, двадцать шесть лет минуло. Будучи мальчишкой, Артём влюбился в эту стройную и бойкую девушку. Перебирал Артём и Наташек, и Машек, по всем мысленно прошёлся.
Он должен узнать правду! Кому он настолько не безразличен?
И Артём — впервые за два года — ожил.
Он ездил по деревне, допрашивал всех:
— Не видел ли кто? Чьих рук дело?
Глаза его горели надеждой, и ему было всё равно, что за спиной у него смеются. Он стал присматриваться на улице к девушкам, здоровался с ними весело, следил за их реакциями. Не она ли? Но никто не вызывал у него подозрений.
А деревня шепталась:
— Да это сама Любаша и написала! — божилась Зина у колодца. — Чтоб напугать его, чтобы больше не смел!
Неделя, прошедшая в поисках и вопросах, ничего не принесла Артёму. И вдруг — новое послание на асфальте!
«Не ищи меня, окончу школу — сама приду».
Мел рассыпался по буквам, будто кто-то писал второпях, боясь быть увиденным. Артём прочёл — и снова дрогнула его замёрзшая за эти годы душа.
Он быстро прикинул, что до выпускного оставалось полгода. Он начал всматриваться в каждую девчонку-выпускницу.
— Ну что, узнаёшь свою суженую? — подначивала его Любаша, когда они проезжали мимо школы.
Артём хмыкал неопределенно. Его глаза цеплялись за каждую мелочь: вот Олька Смирнова несёт стопку тетрадей — но она всегда была тихоней, не из тех, кто пишет романтические послания мелом. Вот Ленка Петрова громко хохочет с подругами — слишком открытая, не станет прятаться. А вот Настя… Артём прожигал её любопытным взглядом, но девушка проходила, опуская смущённо голову. Да и все девчонки, заметив его пристальный взгляд, хихикали, прикрывая ладонями губы, но в их смехе не было злости — лишь смущение и жалость.
Но Артем знал и верил, что среди этих юных созданий есть ОНА. И это придавало ему сил и энтузиазма. Наверное у неё родители строгие, вот и прячется девочка.
Дабы как следует подготовится ко встрече с той самой, что вновь подарила ему краски жизни, Артём заказал тренажёры из каталога, по почте. Любаша привезла их на тачке, тяжелые были, зараза. И стал он усиленно заниматься.
Сначала боль — резкая, обжигающая, будто тело, забывшее движение, вспоминало его через муку. Потом первая победа — он смог сам пересаживаться в коляску. Потом — крепкие руки, взгляд, в котором снова загорелся огонь, и свежий румянец на щеках.
Любаша, глядя на него, не могла нарадоваться. Но всё же червь сомнения временами её подгрызал: а вдруг эти надписи были лишь чьей-то… нет, не злой шуткой, но… лишь попыткой одного из приятелей Артёма дать пацану надежду, а там мало ли как дальше ляжет карта.
Наступил выпускной вечер. Деревня гуляла — музыка лилась из клуба, девчонки в кричаще-ярких платьях кружились под гитару, пацаны неуклюже приглашали их на танцы. А Артём ждал. Он принарядился — белая рубашка, тёмные брюки, даже галстук, как в старые времена.
Но она не пришла в тот день. И на второй день тоже. И на третий. И на четвёртый. Никто не пришёл. Артём погоревал немного, приуныл, а потом вновь воспрял духом:
— Она же не написала, что выпускается именно в этом году! Значит, буду ждать следующего!
Ведь будь то друзья, они бы не стали так старательно выводить буквы дрожащей рукой. А Артём запомнил каждую из них. И друзья не смогли бы так заставить его снова хотеть жить. Да и где те друзья… Все разъехались кто куда по училищам и техникумам, строят жизнь вне деревни. Он не знал, кто писал те слова. Но знал — кому-то в этой деревне он был дорог. Значит, он будет ждать.
Прошло ещё четыре года, четыре выпускных, на которые Артём надевал красивую рубашку, поправлял галстук и прислушивался к шагам за калиткой. Четыре раза Любаня, стиснув зубы, пекла праздничный пирог — и четыре раза убирала его нетронутым в буфет, когда ночь опускалась на деревню, а надежда таяла, как роса на рассвете.
Но за эти годы произошло и другое.
Артём нашёл себе дело. Однажды он увидел в одном из журналов, которые мать таскала ему из библиотеки, фотографии с примерами по инкрустации деревянных предметов. Тонкие узоры из перламутра, вплетённые в тёмный дуб, будто свет, пробивались сквозь тьму.
— Хочу попробовать делать также, — сказал он Любаше.
Инструментов поначалу много не требовалось: резец, молоток и кусачки с победитовыми напайками. Материалов ему поначалу много не требовалось, он ведь учился, поэтому годились простые и доступные вещи. Уже потом, когда Артём поднаторел, мать продала бабушкины серьги и купила ему станок, материалы.
Теперь день за днём в их доме раздавался ровный стук молоточка, скрип резца по дереву, а иногда — тихий смех и призыв к матери, чтобы та пришла и взглянула, когда у Артёма что-то выходило особенно хорошо.
Деревня шепталась:
— Глянь-ка, Артём-то шкатулки делает… — соседка Шура показывала подругам ларец с узором из виноградных листьев. — Листья как настоящие! Ну красота ведь!
— Да кому это надо-то? — морщился дед Ерофей, но тайком проводил пальцем по гладкой поверхности, удивлённо цокая языком.
А работы Артёма уезжали в город — сначала по знакомым, потом через магазинчик при музее, на выставки. Денег было не так много, но глаза его — те самые, что ещё недавно смотрели в окно с мёртвой тоской — теперь горели.
Наступили опять выпускные экзамены, наливались первые бутоны роз у крыльца Любаши. Вот-вот хлынет в новую жизнь очередная партия выпускниц. Сама Любаша радоваться не спешила. Вытирая тайком слёзы, жаловалась Шуре:
— Ждёт опять. Уже рубашку прикупил новую, лезвия в станке поменял — собрался побриться.
— Да кто ж к нему придёт-то? — вздыхала Шура. — Четыре года прошло… Та, что писала, уже и забыла об обещании, может и замуж выскочила.
— Вот-вот! — подхватила Любаша, — обманула какая-то д у р а парня, а он ждёт, нет уже сил моих каждый год смотреть на его разочарование.
Она знала — сын живёт от выпускного до выпускного. Каждую весну он затихает, чаще смотрит на дорогу, а в мастерской остаются незаконченные работы — будто руки ждут чего-то важнее.
Через несколько дней Артём сидел на крыльце, всматриваясь в сумерки. Где-то в школе гремела музыка, смеялись девчонки, взрывались хлопушки. И опять ОНА не пришла…
А на утро — не успела Любаша убрать со стола утренний чай, — в дверь тихонько постучали.
— Кого там несёт в такую рань? — проворчала она, отодвигая занавеску.
На пороге стояла Анюта — дочка соседки Шуры, которую все по старой памяти звали Нюркой. Только теперь это была уже не та худенькая девчонка с косичками, что когда-то приносила Артёму яблоки, а высокая, стройная девушка с тёмными, как спелая черёмуха, глазами.
— Чего тебе, Нюрка? — сказала без церемоний Любаша. — Мать за чем-то послала?
Девушка потопталась на пороге, потом вдохнула полной г р у д ь ю и сказала твёрдо:
— Нет. Я жить у вас буду. С Артёмом. Если вы и он не против.
Любаша остолбенела.
— Как… жить?
— А так, — Нюрка покраснела, но не опустила глаза. — Я его сколько себя помню люблю. Только маленькая была, а он на меня внимания и не обращал.
Стук колёс раздался из соседней комнаты — быстрый, нервный. Артём выкатился в прихожую, впился взглядом в Нюрку.
— Так это ты писала мне?!
Голос его дрожал, будто он боялся, что вот сейчас проснётся — и снова окажется один в своей комнате, с пустыми надеждами и меловыми буквами, смытыми дождём.
Нюрка улыбнулась. Просто. Тихо.
— Я.
И добавила, чуть капризно сморщив нос, как в детстве:
— Примешь меня? Али до сих пор не мила?
Артём рассмеялся — по-настоящему, впервые за столько лет.
— Отчего же…
Они закрылись в его комнате. Долго говорили.
Любаша не подслушивала, но сквозь дверь доносились то смех, то вздохи, то тихие, счастливые слова, которых она не разбирала — да и не надо было.
Она стояла на кухне, месила тесто для пирогов и плакала — тихо, чтобы не спугнуть это чудо.
А за окном шумела берёза, и звенели кристальной чистотой распускающиеся розы, и ни одной тучи не было над деревней в то утро — только ясное небо, только пение невидимых птиц…
Вечером того же дня две соседки, они же и лучшие подруги (Любаша и Шура) разругались в пух и прах. Не о таком счастье мечтала мать для дочери.
Шура, красная от ярости, вломилась во двор Любаши, хлопнула калиткой от души:
— Выводи мою дочь! — кричала она, тряся кулаком в сторону занавешенного окна Артёмовой комнаты. — Только через мой т р у п они будут жить вместе!
Любаша, скрестив руки на г р у д и, стояла на крыльце, бледная, но непоколебимая.
— Сама не уйдет. Да и не заставим.
— Калека! — вырвалось у Шуры. — Что она в нём нашла?!
Любаша вздрогнула, будто её хлестнули по лицу. Но не сдалась.
— Человека, — тихо сказала она. — Нашла человека.
А за окном, за тонкой занавеской, две тени — одна в коляске, другая, обняв его за плечи, — молча слушали.
Художник Чайников Г.Л.
Никакие угрозы не помогли. Анюта вышла замуж за Артёма. Скромно, без пышности — только Любаша, Шура с мужем (со скрежетом зубовным) и Анькина подруга в свидетелях. А через полтора года молодые уехали в город.
Артём устроился инкрустатором на фабрику — его работы ценили, состоятельные граждане стояли в очереди, чтобы сделать у него заказ. Анюта закончила институт, стала инженером-технологом. А потом усыновили они мальчика — светловолосого, с глазами, как у Артёма в детстве.
В деревне выдвигали свои версии:
— Своих-то не получилось. Всё, что ниже перелома, у него не работает.
Но Нюрка не слушала. Она уже подумывала о девочке…
Прошло ещё немного времени, и Любашу они забрали к себе. А потом, оставшись в одиночестве, стала наезжать к ним почаще и Шура.
— В гости к внуку, — бурчала она, и глаза её теплели, когда мальчик бросался к ней на шею.
Не всё у них было, как в сказке… То ругались они, то мирились, то плакали вместе, но любили друг друга. В общем — жили. Не так, как мечталось когда-то. Не так, как «положено». А как получилось. Вопреки. Наперекор. Но — жили. Да и сейчас живут.
