— Виктор, я тебя умоляю, скажи мне: ты случайно не видел мои документы? Паспорт, СНИЛС, вот эта зелёная корочка, которую никто не знает зачем, но она всем нужна, — Алена стояла на пороге спальни, держа в руках коробку с бумагами, в которой царил полнейший хаос.
Из кухни донёсся ленивый ответ:
— А ты у мамы спроси. Она тут вчера полдня наводила порядок. Говорила, что не может смотреть на это «сваленное всё в кучу без системы».
Алена резко выпрямилась. До вчерашнего дня у неё всё лежало на своих местах. Да, на первый взгляд — бардак, но если копнуть чуть глубже, то каждый документ жил в своём уютном, проверенном годами гнёздышке. Она как-то даже шутила, что это единственное место в её жизни, где всё стабильно.
— А ты… — она сжала зубы. — Ты вообще нормальный? Это МОИ документы. МОЯ коробка. И МОЯ квартира. Почему твоя мать вообще в неё полезла?
— Алён, ну ты чего заводишься? Мама хотела как лучше. Просто убралась. Не начинай с утра.
Алена молча направилась в кухню.
Лариса Петровна стояла у плиты, обвешанная фартуком с надписью «Главная по кухне», помешивая кастрюлю с чем-то подозрительно пахнущим. Пахло пловом. Точнее, чем-то, что пыталось выдать себя за плов, но родилось где-то между студенческой кашей и неудачным рисом из пакета. Алена вздохнула.
— Доброе утро, — сказала она сухо. — Вы, случайно, не знаете, куда делась коробка с моими документами?
Лариса Петровна обернулась с улыбкой, в которой не было ни грамма раскаяния. Скорее, даже наоборот — гордость.
— Ах, это хлам, что валялся у вас в шкафу? Я навела порядок. Всё аккуратно сложила в папочку, по алфавиту. Даже степлером сшила кое-что — чтобы не растерялось. Теперь у вас там красота, не то что раньше.
Алена моргнула. Однажды в детстве она смотрела, как папа молча вынимает гвоздодёр из стены, после того как сосед снизу решил «немножко помочь с полочками». Папа тогда ничего не сказал, просто посмотрел. Она впервые тогда увидела выражение, в котором одновременно жили сдержанная ярость и усталость.
Вот сейчас она поняла, как он тогда себя чувствовал.
— А вы не подумали, что меня устраивал тот беспорядок? Что я не просила ничего трогать?
Лариса Петровна усмехнулась, не отрываясь от кастрюли:
— Ага, устраивал. Только сама вечно жаловалась, что ничего найти не можешь. Виктор рассказывал. Я просто помогла. Вот и всё. Подумаешь — документы. Я же их не выкинула, а наоборот — привела в порядок. Спасибо сказать надо, Алёна.
— Вы, может, и не выкинули… но я теперь не могу найти свой загран. Сегодня подала документы на визу, и они просили копию. А её нет. Потому что вы, с позволения сказать, «помогли».
Секунда тишины. Потом Виктор, с кофейной чашкой в руке, появился на пороге:
— Девочки, ну хватит. Понедельник, утро. У меня сегодня встреча в девять, повышение вита́ет в воздухе. Давайте без скандалов.
Алена посмотрела на него. У неё даже губы дёрнулись. Саркастическая улыбка была почти готова вырваться наружу, но она сдержалась.
— «Девочки»? Серьёзно?
— Ну вы же мои женщины. Любимые. Просто не сходите с ума из-за бумажек. Документы найдутся.
— Не бумажки, а основания моей гражданской, юридической и профессиональной идентичности, между прочим, — буркнула Алена.
— Ладно, Алён, не начинай. Я опаздываю.
Он поцеловал её в висок (механически, как обычно) и вышел. Лариса Петровна с шумом накрыла крышкой кастрюлю.
— У нас с тобой характер, конечно… Но ничего. Притерлись бы. Всё наладится, вот увидишь.
Алена медленно повернулась к ней:
— Мы не на корабле, чтобы притереться. Это моя квартира, моя жизнь. Я не хочу притирания. Я хочу, чтобы мои вещи лежали там, где я их оставила. Без чужих рук и степлеров.
Лариса Петровна вздохнула, глядя на неё, как на капризную внучку:
— Вот вы, молодые, всё про «моё». А семья — это не «моё», это «наше». Я вот всю жизнь ради мужа жила. И ничего — жива. И дом всегда был общий, и шкафы, и кухня.
— У нас с вами разные представления о семье. И я не ваш муж. А вы не моя мать.
— Ну пока нет, — сказала та с мягкой, почти ласковой улыбкой. — Но всё впереди, Аленушка.
И вдруг всё стало как в замедленной съёмке. Эта фраза, этот тон — как холодная вода по спине. Как будто её в упор ударили чем-то тяжёлым, мягким, пахнущим нафталином.
— Простите, — медленно сказала она. — Но если вы ещё раз без моего разрешения залезете в мои вещи, я попрошу Виктора забрать вас обратно. Или в санаторий. Или куда угодно. Но не сюда.
— Вот как заговорила… — Лариса Петровна прищурилась. — А я-то думала — вы взрослая, воспитанная женщина. А вы… нервная. Очень нервная. Подумайте, Алёна. Может, всё дело не во мне?
Алена не ответила. Просто ушла в спальню и тихо закрыла за собой дверь. Она вдруг поняла, что не чувствует себя дома. Словно кто-то вошёл в её пространство и расставил мебель по-своему. И теперь она как квартирант в собственной жизни.
Вот с этого места и начинается настоящая война, — подумала она. — И я не проиграю. Даже если останусь одна.
Алена стояла у входной двери, уставившись в новый коврик под ногами. Вместо её старенького с забавной надписью «Не вставай на мои грабли» теперь красовалась пушистая бежевая хрень с вышивкой в виде розочек. Розочек, Карл.
— Виктор?! — голос у неё дрожал. Не от страха, от ярости. Холодной, выдержанной, как ледяная водка.
Ответа не последовало. Только из кухни донёсся звон посуды и голос Ларисы Петровны, напевающей что-то в стиле «На теплоходе музыка играет…».
Алена скинула туфли, открыла дверь кухни и замерла.
На её столе — не скатерть, не салфетки, не то, что она сама выбирала с дизайнером. Нет. Там теперь кружевное нечто, похожее на инвентарь из советской тёщи-комнаты. На полках — банки с компотами. На стене — керамический петух. И главное — на холодильнике не её магниты с поездок, а набор магнитов с «умными» цитатами: «Слушай маму — и не ошибёшься».
— Что это? — спросила она тихо, так, будто пробует температуру воды, прежде чем плюхнуться в кипяток.
Лариса Петровна обернулась, вытирая руки о фартук.
— А, Аленушка, ты вернулась. Ну, вот и хорошо. Я тут чуть-чуть уют навела. А то у тебя было как в гостинице: стерильно, не по-домашнему.
— А что это? — повторила Алена чуть громче, пальцем указывая на компоты.
— Заготовки. Я вчера заехала в «Ленту», скидка была. Варила ночью, пока вы спали. Не переживай, тихо, аккуратно. Всё подписано. Это абрикос. Это вишня. Это…
— Погодите. — Алена села на стул, потому что иначе, кажется, просто упала бы. — Варила ночью? Вы… Вы ночевали здесь?
— Конечно. А где ещё? Мне ведь тяжело ездить туда-сюда, ты же понимаешь. Да и Виктор сказал, что вы не против. У вас комната свободная — вот я и обустроилась. Занавесочки там поменяла, шкаф освободила…
— Вы что? — Алена резко поднялась. — Вы переехали ко мне?
В этот момент в прихожей щёлкнул замок — Виктор вернулся с работы.
— Алён, привет. Я так рад, что ты уже дома. У меня для тебя сюрприз…
— Я тебя убью, — произнесла она ровно, глядя прямо в глаза. — Медленно. Без свидетелей.
— Подожди, — Виктор поднял руки. — Не кипятись. Я хотел поговорить с тобой вечером, но мама устала мотаться из своего района, ей тяжело, ты же знаешь. Она временно. Пока не подберем ей что-то ближе. Или хотя бы до ремонта у неё закончится…
— То есть ты мне даже не сказал? Ты не посчитал нужным предупредить, что твоя мать теперь живёт в МОЁЙ квартире?
— Ну ты же не против, чтобы мама чувствовала себя здесь как дома?
— Против. Против всего. Против занавесок, против варенья, против керамического петуха, против того, что она сшила мои документы степлером, и против того, что она спит в моей гостевой, как в санатории! Я против! — голос её сорвался, глаза налились слезами.
— Алёна, ну ты ведёшь себя, как… как истеричка, честное слово. Ну что такого? Мама просто…
— НЕ ПРОСТО! — закричала она. — Вы оба просто решили, что моё мнение ничего не значит. Что мои границы можно вытереть, как ноги об этот дурацкий розовый коврик! Вы хотите, чтобы я сдалась? Чтобы я растворилась в ваших «семейных ценностях»?
— Алёна, ну что ты за женщина такая… Мама старается. Мы семья, в конце концов.
— Нет, Виктор. Мы — не семья.
Лариса Петровна шагнула ближе.
— Я так понимаю, ты хочешь сказать, что я лишняя?
— Я хочу сказать, что ты — захватчик. Устроившая десант на мою территорию с вареньем и петухами. — Она развернулась к Виктору. — И ты, ты это допустил. Ты не встал на мою сторону. Ни разу.
Он, как всегда, промолчал. Только отвёл взгляд.
— Ну и что теперь? — спросила Лариса Петровна, уже без песен и без улыбки. — Выгонишь меня?
Алена подошла к двери, резко открыла её и кивнула:
— Да. Вас обеих. Из моей жизни.
— Меня — тоже? — Виктор нахмурился.
— Особенно тебя. Ты — предатель, Виктор. Ты не просто молчал. Ты позволил. А ещё хотел, чтобы я стала частью вашей… уютной катастрофы.
Он сделал шаг к ней, хотел взять за руку, но она отстранилась.
— Алёнка… ну ты же понимаешь… Я между двух огней.
— Нет, Вить. Ты выбрал. Ты выбрал удобство и тёплую мамину тушёнку. А я — выбираю себя.
Виктор стоял, опустив руки. Лариса Петровна подошла к нему и тихо сказала:
— Пошли, сынок. Мы ей тут больше не нужны.
Когда дверь захлопнулась за ними, Алена осталась одна. Тишина была странной — не уютной, не спасительной. Она стояла посреди кухни, глядя на петуха. Потом медленно сняла его со стены и поставила на пол. И со всей силы ударила ногой. Раздался хруст.
— Вот и всё, — прошептала она.
На плите тихо кипел плов. Пахло рисом, специями и чем-то липким, чужим. Она взяла кастрюлю, открыла окно — и вылила всё содержимое прямо в клумбу под домом.
Пусть коты разбираются. Ей больше это не нужно.
Когда Алена проснулась на следующее утро, было непривычно тихо. Не «мирно-тихо», как в выходной, когда можно поваляться, а — оглушающе, как в доме после потопа. Где всё вроде бы на месте, но на полу — ещё следы воды, а в воздухе — тяжёлое, еле заметное эхо того, что случилось.
Она встала, босиком прошлась по холодному полу — и впервые за долгое время не наткнулась на чужие тапки, не поскользнулась на маминых «хозяйственных» тряпках у входа. Ни одной кастрюли на плите, ни запаха плова, ни «умных» магнитов на холодильнике. Только холодильник, голый, как после развода. Без прошлого. Без смысла. Без неё.
Алена поставила чайник и машинально налила в чашку воду из-под крана. Только через пару секунд поняла, что хотела сделать кофе. Села за стол, обхватила руками кружку с водой — и уставилась в окно.
За окном шёл дождь. Такой серый, унылый и ленивый, что даже дворник, казалось, метался метлой просто по инерции.
Она сидела так минут двадцать, не шевелясь. Потом встала, накинула халат и пошла в гостевую.
Комната была пуста. Ни подушек, набитых Ларисиными саше с лавандой, ни старого чемодана у стены. Шкаф снова был её — с аккуратно развешанными редкими, но нужными вещами. Она провела рукой по полке. Гладко. Свободно.
Алена не плакала. Слёзы будто застряли внутри, там, где было тесно, где сидели разочарование, злость и… облегчение.
Она вспомнила, как стояла вчера перед Виктором, как он тупо моргал, не находя слов. Всё ждал, что она начнёт уступать. Что проглотит, переживёт. И станет «удобной». Мамина жена. Тёплая, молчаливая, пахнущая тушёнкой.
Но она не стала.
Днём, разбирая полки, Алена нашла коробку с их фотографиями. Листала, как чужую жизнь. Виктор, пляж, шашлыки. Поездка на дачу — где, к слову, впервые и случилась та самая «настоящая встреча» с Ларисой Петровной. Тогда всё казалось забавным — её бесконечные советы, фразы типа «А вы, наверное, из тех, кто соль морской ест? У нас вон обычная всегда была — и живы же!»
Тогда Алена смеялась. Сейчас — нет. Сейчас она видела: это было начало. Первая лопата на могилу её личных границ.
«Ты ведь сама виновата», — подумала она. — Позволяла. Смеялась. Терпела. А потом уже поздно стало.
Коробку она не выкинула. Поставила на верхнюю полку, туда, где не достанешь без стула. Пусть будет. Напоминание.
Вечером позвонила мама.
— Ну что у вас там? — спросила сразу, без приветствия. — Разобрались? Или опять он бедный, а ты — психованная?
Алена хмыкнула:
— Я психованная. Всё, мама. Мы расстались.
На другом конце повисла тишина.
— Совсем?
— Совсем. И с ним, и с его мамой, и с этим пловом их семейным.
— Господи… Ну хоть не подрались?
— Нет. Но если б задержались ещё на сутки — пришлось бы вызывать санэпидемстанцию.
Мама рассмеялась. Такой, немножко виноватый смех, будто не знала, радоваться или соболезновать.
— Ну что ж, — сказала она после паузы. — Главное, что ты цела. И жива. А остальное — к чёрту.
Алена выключила звонок и впервые за день улыбнулась. Тихо, искренне. Потому что — правда. Всё к чёрту. Всё к чёрту, что не про неё, что не с ней, что против неё.
Через два дня Виктор приехал. Позвонил в дверь. Она не открыла.
Он позвонил ещё раз. Потом третий.
— Ален… — голос глухой, в динамике домофона. — Я всё понял. Прости. Мы не правы. Мама тоже понимает, что перегнула. Мы можем начать заново?
Она стояла в прихожей, смотрела на себя в зеркало. Тёплый кардиган, волосы в пучке, глаза — спокойные. И впервые — никакого желания «спасать» кого-то. Или себя. Или отношения.
— Виктор, я не хочу жить заново так, как жила с тобой. Ты не был рядом, когда я нуждалась. Ты молчал, когда меня вытирали. Ты меня не видел.
— Ну подожди… — он пытался подобрать слова. — Всё не так однозначно…
— А я, знаешь, за однозначность. За дверь — выход, туда, где «неоднозначно».
Он долго молчал. Потом сказал:
— Ты изменилась.
— Наконец-то, — сказала она. — Наконец-то я изменилась.
И положила трубку.
Через неделю она вынесла керамического петуха на помойку. Сама. В пакете с надписью «Спасибо за всё».
У подъезда на лавочке сидела соседка, тётя Галя:
— А чего с вещами прощаешься? — спросила она, прищурившись.
Алена улыбнулась:
— Да так. Очищаю пространство. Внутреннее и внешнее.
— Молодец, — кивнула та. — Только не забудь — если выбрасываешь старое, надо что-то хорошее впустить.
Алена кивнула. Она уже знала, что впустить.
Себя.
Свою жизнь.
Свой порядок.
И пусть она теперь одна. Зато — дома. По-настоящему. Где коврик снова с надписью про грабли. Где на полке — её книги. А на плите — пусто, и это прекрасно.
Потому что здесь теперь дышит только ею. И больше — никем.
