— Вика, ну ты же понимаешь… Это ж на один день. Отвезти мебель на дачу и всё. Ну не пешком же ему её тащить! — Раиса Геннадьевна растянула губы в том, что, по её мнению, было улыбкой.
Виктория сделала вид, что не услышала. Она поправила сумку на плече, не спеша сняла обувь и кивнула:
— А Дмитрий где?
— На работе. Я подумала, лучше сразу с тобой поговорить. Ты же всё равно решаешь в этом доме, — последнюю фразу Раиса Геннадьевна произнесла с тем самым тоном, который Виктория знала наизусть: вроде и похвала, а вроде и плевок.
— Машину — нет, — спокойно ответила Виктория, глядя прямо в глаза свекрови. — Я уже говорила: я Павлу её не дам. Даже на один день. И даже на один час.
Раиса Геннадьевна всплеснула руками, будто в театре провинциального уровня.
— Ну что ты вцепилась в этот руль, как будто у тебя почку просят! Он же брат твоего мужа! Родной человек! Что с ним сделается?
— Вот именно — брат моего мужа. А не мой. И с машиной как раз с ним много чего может сделаться. У него же права три раза отбирали. Один раз — за пьянку.
— Ему было трудно! — резко парировала Раиса. — Молодой, несчастный, с женой развёлся, с работы выгнали. Тебе легко говорить, у тебя всё есть: и квартира, и работа, и машина…
— Потому что я это всё сама сделала. Своими руками. Машину на свои деньги купила. Без кредитов, между прочим. А Павел пусть начнёт с велосипеда.
Раиса Геннадьевна побагровела. Её глаза начали метаться, как у загнанной крысы: она явно искала новый способ надавить. И нашла.
— Ты вообще думаешь, как ты выглядишь? Женщина, которой жаль помочь семье… Семье! Я вот, когда с Геннадием жила, я и его матери помогала, и племянникам, и даже двоюродной тётке! Потому что семья — это святое.
— Не надо мне ваши святые лекции, — Виктория сняла пальто и повесила на крючок. — Святое — это когда уважают чужой труд. А не когда кто-то привык ездить на чужом, жить за чужой счёт и получать «святое» по первому требованию.
Раиса затаила дыхание, на миг будто оцепенела. Потом вдруг вспыхнула — и уже без приторства, почти по-уличному:
— Это всё ты! Это ты поссорила Дмитрия с братом! Он раньше был нормальный, добрый! А сейчас только и слышу: «Вика то, Вика сё, Вика сказала…»! Это ты его стравила с роднёй!
— Нет, это вы его так воспитали, — Виктория подошла к чайнику. — Чтобы был удобный, как подушка: куда повернёшь, туда и ляжет. А теперь удивляетесь, что он между вами мечется. Ему бы позвоночник, а не амортизаторы, как у вас всех.
Раиса встала.
— Всё, мне с тобой говорить бесполезно. Я Дмитрию всё расскажу. Он не позволит тебе так себя вести!
— Пусть расскажет, — Виктория усмехнулась. — Только сразу скажите ему, что если он ещё раз попробует на меня давить из-за Павла — он пойдёт жить к вам. Все вместе там будете ездить на трёхколёсном самокате.
Она сделала себе чай. Без сахара. Нервное что-то сладкое пить. Села у окна, посмотрела на улицу — весна, как весна: грязь, слякоть, по лужам носятся школьники, визжат. А у неё в квартире тихо. Только тикают часы на стене — подарок самой себе на сорокалетие. Она тогда сама пошла в магазин, сама выбрала. Без совета «старших» и «родни». И вот уже семь лет эти часы идут. Надёжно. Не то что…
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Вика… — голос усталый, напряжённый. — Мам звонила. Ты действительно не дашь Павлу машину?
— Я уже ответила. Нет.
— Но ты же знаешь, что ему нужно просто вывезти мебель. Разок. Он аккуратно…
— Дмитрий, ты сам слышал, как он «аккуратно» въехал в забор у кафе, когда был «трезвый, как стёклышко». Я машину не дам. И не надо на меня давить.
— Я не давлю, — тихо сказал он. — Просто… ну ты же знаешь, как мама. Я между вами разрываюсь.
— Перестань быть в роли дипломата. Выбери, наконец, сторону. Или ты со мной — и мы вдвоём строим нашу жизнь. Или ты с мамой и Павлом — и тогда стройте, как хотите. Только без меня. Я не собираюсь жить под диктовку «родных».
Он молчал. Потом глухо произнёс:
— Ты ставишь ультиматум?
— Нет, Дима. Это не ультиматум. Это мои границы. И я больше не позволю их топтать.
Она выключила телефон, сняла с подоконника крошечный вазон с алоэ — пересадить надо было. Всё никак руки не доходили. Может, теперь дойдут. Интересно, как долго можно оттягивать уход оттуда, где тебя не слышат? Наверное, ровно до того момента, пока тебе не предложат «одолжить» себя целиком.
А потом — чай. Без сахара. Спокойствие. И непередаваемое чувство: впервые за долгое время она сделала не так, как от неё ждали, а так, как чувствовала.
И это, знаете ли, дорогого стоит.
— То есть ты даже не подумаешь? — голос Дмитрия в трубке дрожал, но он всё ещё пытался держаться спокойно. — Даже ради меня?
Виктория стояла у плиты и мешала кашу. Её утро началось с головной боли, звонка от банка — очередная проверка данных, — и теперь вот это. А ведь день только начинался.
— Дмитрий, — она говорила медленно, словно объясняла ребёнку, — я тебе уже сказала. У Павла отобрали права. Он гоняет как псих, у него нет ни страховки, ни мозгов, ни элементарного уважения к чужим вещам. Это моя машина. И точка.
— Он сказал, что возьмёт аккуратно! Мебель надо на дачу отвезти. Разок. Всё.
— Пусть закажет «Газель», — Виктория убавила огонь, — или тебя попросит. У тебя же рабочая, если не ошибаюсь, служебная?
— Мне нельзя — начальник заругает.
— А мне можно, да? Пусть меня ругает страховая, пусть я потом с СТО разбираюсь? А ты, как обычно, умоешь руки?
— Ты преувеличиваешь! — раздражённо бросил Дмитрий. — Ты вечно всё усложняешь, ищешь повод поскандалить. Он же брат мой!
— А я тебе кто, интересно?
Тишина.
Наступила долгая, липкая пауза, в которой, кажется, всё окончательно стало на свои места.
— Ну и как мне теперь с ним говорить? — пробормотал он, уже не споря, а жалуясь. — Он обиделся. Мама тоже. Все считают, что ты…
— Что я кто, Дмитрий? — Виктория почувствовала, как внутри что-то щёлкнуло. — Жадная? Злая? Не умеющая вжиться в дружную семью, где каждый тянет из тебя, что может?
— Не переворачивай, — с усталостью сказал он. — Просто ты иногда бываешь… жёсткой.
— А знаешь, почему, Дима? Потому что в этом доме, если я не буду жёсткой, меня просто сожрут.
К вечеру ситуация накалилась до предела. Раиса Геннадьевна позвонила сама.
— Ну здравствуй, Виктория, — в голосе — ледяная вежливость. — Хочу, чтоб ты знала. Ты настроила моего сына против семьи. Он был нормальный мужик. А теперь тряпка.
— Вы мне звоните, чтобы оскорбить? — Виктория открыла холодильник и достала кефир. У неё уже не осталось сил злиться. Было только ощущение липкого усталого равнодушия.
— Я тебе звоню, чтобы сказать: я тебя насквозь вижу. Всё про тебя ясно. Думаешь, если машина у тебя, так власть тоже у тебя? Да ты просто мелочная и злая. Змея ты, Виктория. Холоднокровная.
— Спасибо за диагноз. Можете теперь вернуться к сериалам. Кажется, у вас там любимый идёт, про страдания бедной вдовы.
— Дмитрий страдает! — закричала Раиса Геннадьевна. — Он мне сам сказал: «Мам, я устал от её холодности». Устал, понимаешь?!
— Пусть уезжает, — Виктория тихо хлопнула холодильник. — Вон Павел — свободная комната. Или к вам. А я устала от того, что каждый раз кто-то хочет поживиться моими вещами, временем, нервами.
— Вот ты как заговорила, — медленно протянула Раиса Геннадьевна. — Значит, и квартира твоя, и всё твоё. А сынок мой — никто?
— Нет, Раиса Геннадьевна. Он кто. Но он — взрослый мужик. И если он сам не может сказать «нет» брату, который его использует, то это не мой муж. Это тряпка. А я за тряпками не замужем.
В тот вечер Дмитрий пришёл поздно. В прихожей пахло перегаром.
— Ты где был? — спросила Виктория, не поднимаясь с дивана.
— С Павлом. Мы пили. Он — нормальный человек. Понимающий. В отличие от некоторых.
Она молча встала. Прошла на кухню. Села, не включая свет.
— Я не понимаю, Вика… — он вышел за ней, наваливаясь на косяк. — Что с тобой стало? Раньше ты была… ласковей. Мягче. А теперь — всё делишь: твоя машина, твои деньги, твоя квартира.
— Потому что устала. Потому что не хочу больше играть в добрую тётю, у которой можно взять всё без отдачи. Потому что мне противно, когда муж выпивает с братом и заодно обсуждает, какая у него жена — стерва.
— Ты… ты что, за собой не замечаешь? — он вдруг поднял голос. — Ты лишаешь меня семьи! У меня больше никого нет, кроме тебя и их!
— А ты подумай, почему у тебя больше никого нет. Может, потому что все, кого ты защищаешь, тебя используют? А я — единственная, кто хоть раз сказал тебе правду?
Они не говорили до утра. Он спал на кухне. Она — в спальне. Утром он ушёл на работу молча. Без прощания.
Виктория собрала свои документы в папку, достала договор на машину, и, наконец, надела пальто. На столе оставила записку:
«Я не твоя мама. Я не Павел. И я не “всегда удобная”. Я человек. Который устал быть вещью. До вечера. Если не будет разговора — будет развод.» Она не знала, вернётся ли вечером. Зато точно знала: назад дороги уже нет.
День выдался на редкость серый. Моросил такой мелкий, противный дождь, от которого зонт только мешает. Виктория сидела в машине напротив работы Дмитрия. Дворники скрипели, как старые кости. В бардачке лежала распечатанная форма заявления о разводе. Без истерик, без «ты во всём виноват» — просто заявление.
Она приехала не для того, чтобы устраивать сцену. А чтобы ещё раз посмотреть ему в глаза и понять — есть ли там хоть что-то живое. Или только привычка.
— Ты серьёзно? — Дмитрий стоял на парковке в рабочем жилете, с пакетом из «Пятёрочки» в руке. Вид у него был уставший, потухший, даже какой-то сдавшийся. — Ты реально хочешь всё вот так вот взять и бросить?
— А ты разве не бросил? — Виктория смотрела на него так, как смотрят на чужого человека. — Когда сказал Павлу, что я стерва. Когда позволил матери поливать меня грязью. Когда пил вчера и не пришёл в спальню.
Он потупился, мямлил, искал слова. Но слова были как мелочь в дырявом кармане — шуршали где-то внутри, но поймать не удавалось.
— Я просто… не знал, что делать, — выдохнул он наконец. — Павел вечно в долгах, мама орёт, ты злишься. Я разрываюсь. Я же не хотел никого обидеть.
— Не обижая никого, ты обидел меня. Постоянно. Системно. Годами, Дим. Ты даже не понимаешь, что это не про машину. Это про то, что ты всегда их выбираешь. А я всё время в конце списка.
— Вика, ну ты же знала, на ком замуж выходишь…
— Знала. И надеялась, что ты вырастешь.
Она достала заявление из сумки. Протянула ему.
— Подпиши. Если ты действительно не хочешь бороться — отпусти.
Он взял бумагу, посмотрел. Руки дрожали. Потом зачем-то оглянулся — как будто надеялся, что кто-то подскажет, что делать. Но рядом была только мокрая парковка и прохожие с пластиковыми пакетами.
— То есть всё? Вот так?
— Нет, не «всё». А «наконец-то». Это не развод, Дим. Это освобождение.
Вечером Раиса Геннадьевна была у неё. Стояла в дверях в туфлях на босу ногу, в тонкой куртке и с выражением лица, как у прокурора на смертном приговоре.
— Ты счастлива теперь? — злобно выдохнула она, не переступая порога. — Добилась своего. Разлучила семью. Машинку свою спасла. Поздравляю.
— Да, — ответила Виктория спокойно. — Счастлива.
— Думаешь, он вернётся к тебе на коленях?
— Нет. Думаю, у меня теперь наконец будет тишина. И больше никто не попросит отдать мою жизнь в аренду.
Раиса вздрогнула. Виктория никогда не повышала на неё голос. Никогда не переходила на личности. Всегда была «культурной». Но сейчас — нет. Сейчас она просто была собой.
— Не забудь, — прошипела Раиса, — он всё равно останется моим сыном.
— Забудьте вы лучше, что он был моим мужем.
И закрыла дверь.
Прошёл месяц.
Виктория не плакала. Не вспоминала, как познакомились, не смотрела старые фото. Жизнь будто отмылась от накипи. Было пусто, но это была та самая, правильная пустота — из которой что-то начнётся заново. Без страха. Без чужих голосов в её голове.
Она записалась в автошколу — на курсы вождения по экстремальным условиям. Психолог сказал, что это символически: она хочет полностью взять контроль в свои руки. И он был прав.
Машина теперь стояла на подземной парковке с сигнализацией. Но дело было не в ней. А в том, что теперь у неё — своя дорога.
И она по ней поедет. Без пассажиров, которые не платят за проезд.
