Марина и Дмитрий жили в своей московской студии, словно в аквариуме. Пространство было небольшим, но зато принадлежало им на законных основаниях.
Тридцать квадратов, купленные в ипотеку за шесть миллионов, были их крепостью и тюрьмой одновременно.
Мысль о покупке двухкомнатной квартиры за десять миллионов казалась им недостижимой мечтой на фоне средних зарплат – менеджера в небольшой фирме у Марины и инженера в проектной организации у Дмитрия.
Жилищный вопрос висел над ними, словно давящий, неподъемный груз. Но три года назад, когда обоим перевалило за тридцать, а улучшения условий все не предвиделось, они, после долгих сомнений и разговоров, решили завести ребенка.
— Ждать? — спросила Марина и посмотрела на мужа, ее пальцы инстинктивно легли на еще плоский живот. — Ждать чего? Чуда? Пока я в сорок пять рожу? Или никогда? Мы же можем… справиться. Многие живут в студиях с детьми, и ничего…
Дмитрий тяжело вздохнул и обняв жену за плечи. Его ладонь легла поверх ее руки.
— Ты права. Жизнь не ждет. Рожаем. Будет тесно, но… справимся. Главное – вместе, — ответил он и печально улыбнулся.
Рождение Егора, действительно, принесло безмерную радость, но и обнажило все проблемы тесного пространства.
Крошечная студия превратилась в лабиринт из детской кроватки, пеленального столика, горы игрушек и вечно мешающейся под ногами коляски.
По мере того, как рос ребенок, наполняясь энергией, стены квартиры словно сжимались еще сильнее.
Его мир был ограничен ковром у двери в ванную и узким проходом к прихожей.
Громкий смех, топот маленьких ног, неизбежные падения игрушек – все это было частью их жизни, пока…
Пока не началась пандемия, и Дмитрия не перевели на удаленную работу. Его компактный рабочий стол, прежде стоявший в уголке, теперь занял центральное место в единственной комнате.
Ноутбук, дополнительный монитор, стопки бумаг – это стало новым центром вселенной, священной коровой, которую нельзя было потревожить.
Каждый звук, издаваемый Егором, теперь был для мужчины потенциальной катастрофой.
— Егорушка, потише! — тихо, почти умоляюще шептала Марина, удерживая сына, который пытался протащить грузовик мимо папиного стула с грохотом. — Папа на совещании!
— Егор! – голос Дмитрия, обычно спокойный, резко взлетал, прорываясь сквозь шум наушников.
Он отрывал взгляд от экрана, где коллеги взирали на него из маленьких окошек. — Я же сказал: ти-ше! Нельзя шуметь!
Мальчик замирал на месте, его большие глаза округлялись от испуга и обиды. Нижняя губа предательски подрагивала, и вот уже тихие всхлипы перерастали в горький, безутешный рев, заполнявший все уголки студии.
Мужчина зажимал уши ладонями, лицо его искажала гримаса усталости и раздражения, иногда он вскакивал и выходил на балкон, хлопая дверью.
В такие моменты Марина бросалась к сыну, пытаясь укачать, прижать, успокоить, и чувствовала разрывающую сердце вину и перед плачущим ребенком, и перед загнанным мужем.
Именно в один из таких моментов в гости приехала мать Марины, Алла Германовна.
Она жила одна в просторной трехкомнатной квартире в престижном районе, доставшейся ей после развода много лет назад.
Мысль о том, чтобы разменять свою трешку и помочь дочери приобрести двушку, или просто финансово поддержать, вызывала у нее лишь холодное отторжение.
— Сами решили рожать в конуре, — говорила она, презрительно оглядывая студию. — Сами и расхлебывайте. Я свое отработала, поднимая тебя в хрущевке. Хотите жить лучше – зарабатывайте.
В тот роковой день Алла Германовна застала апогей напряжения. Зять, бледный, с запавшими глазами, пытался что-то втолковать коллегам по видеосвязи, его голос срывался от усталости.
Егор, получив очередной резкий окрик «Хватит орать! Я не слышу!», забился в угол между диваном и стеной, зажав уши кулачками, и залился истеричным плачем.
Марина металась как загнанная зверюшка: сначала бросилась к мужу с шепотом «Успокойся!», потом к сыну — «Миленький, не плачь!», и обратно. На ее глазах наворачивались слезы беспомощности.
Лицо Аллы Германовны потемнело, как грозовая туча. Она молча, с неожиданной силой, отстранила дочь, подошла к внуку и взяла его на руки.
Мальчик инстинктивно прижался к ней, всхлипывая и пряча мокрое лицо в ее шею.
— Что вы тут творите?! — ее голос, низкий и дрожащий от сдержанной ярости, был хуже крика. — Вы что, с ума сошли?! Это же ребенок! Ему нужно бегать, кричать, играть! А вы его, как узника, в этой каморке держите?! «Тише! Не шуми! Папа работает!»
Пенсионерка передразнила их, язвительно сжимая и без того тонкие губы.
— Да вы ему психику калечите! Это не жизнь, это мучение какое-то! — сердито прошептала она.
— Мам, мы не можем иначе! Диме нужно работать, денег же не хватает! Места нет… Куда тут бегать?! — попыталась оправдаться Марина.
— Места нет? — Алла Германовна медленно перевела ледяной взгляд на Дмитрия, который, услышав скандал, поспешно отключил микрофон и снял наушники. — А у кого трешка пустует? У кого целая детская комната стоит пылится? У меня! Но вы же не просите? Нет! Вы предпочитаете мучить моего внука в этой клетке!
Не дожидаясь ответа, она решительно направилась к дорожной сумке, которая всегда стояла у двери за неимением другого свободного места.
— Хватит! Я больше не позволю. Я забираю Егора. Сейчас же. У него должно быть детство. Настоящее. С пространством, с тишиной, когда он захочет спать, с возможностью баловаться, когда есть силы, а не весь этот кошмар! — уверенно заявила пенсионерка.
— Алла Германовна, подождите! — Дмитрий сделал шаг вперед, его лицо пылало смесью стыда и гнева. — Вы не можете просто взять и…
— Могу! — властно произнесла теща и резко обернулась. – И буду! А вы… Вы подумайте. Серьезно подумайте, как вы собираетесь дать этому ребенку человеческие условия. Пока их нет – он будет жить со мной. В нормальной квартире. Где ему не будут орать в уши каждые пять минут!
Скандал прогремел мгновенно, как гром, и оставил разрушительные последствия.
Алла Германовна, не слушая возражений, сноровисто собрала необходимые вещи внука, укутала плачущего (теперь уже от испуга и полного непонимания происходящего) мальчика и вышла, хлопнув дверью.
Гулкая, давящая тишина, воцарившаяся в студии, была страшнее любого детского плача.
Марина опустилась на пол у дивана, обхватив голову руками. Дмитрий стоял посреди комнаты, глядя в пустоту и сжимая, и разжимая кулаки.
На следующий день, когда они еще пребывали в оцепенении, зазвонил телефон. Голос Аллы Германовны был ровным, холодным и не допускающим возражений.
— Егорка успокоился. Поел, поиграл. Спал в своей комнате, где тихо и спокойно. У него тут все есть. Забирать не приходите. Он останется у меня, — коротко сообщила она.
— Мама! — Марина вскрикнула, ее пальцы побелели, сжимая трубку. — Это же наш сын! Мы его любим! Мы не можем просто…
— Любите? — голос на другом конце провода стал ядовитым. — А как вы это докажите? Чем? Словами? Показухой? Или квадратными метрами? Послушай меня внимательно, Марина. Если ты или твой муж попытаетесь прийти сюда и забрать Егора силой, или вздумаете обращаться в суд – я немедленно позвоню в органы опеки. И я им очень подробно расскажу, в каких условиях вы держали ребенка. Постоянная скученность, невозможность играть и развиваться, хронический стресс у всех, крики, истерики…
Она сделала паузу, чтобы до дочери дошли ее слова.
— У вас есть что этому противопоставить? Есть ли у вас хоть какие-то аргументы, кроме слез? Есть ли у вас условия, чтобы опека оставила Егора с вами? Нет? — голос матери стал ледяным. — Тогда оставьте ребенка в покое. Пока не сможете дать ему нормальную жизнь – не мучайте ни его, и себя. Он будет жить со мной!
Дмитрий стоял рядом, слушая разговор по громкой связи. Кровь отхлынула от его лица, оставив мертвенную бледность.
Когда Марина сбросила звонок, мужчина полушепотом произнес:
— Это… это чистый шантаж! Угрозы! Она не имеет права! Это наш ребенок! Она его… украла!
— Не имеет права? — горько проговорила Марина и медленно подняла на него глаза.
В них не было слез, только глубокая, изматывающая пустота и мучительная неопределенность.
Женщина посмотрела на пустой угол, где обычно стояла коробка с игрушками Егора.
— Дима… а какие права у нас? Право запирать его в этой клетке? Право орать на него за то, что он просто… ребенок? — ее голос дрогнул.— Она… мама… Она ведь жестокая. Но… а вдруг она… права? Может, мы, действительно… доставляли ему одни мученья? Здесь? Без надежды на перемены?
Супруг обнял ее, но его объятия были безжизненными, руки дрожали. Он почувствовал ту же грызущую вину, ту же парализующую беспомощность перед неумолимой реальностью тесноты и финансового тупика.
Угроза органами опеки висела над ними тяжелым, ядовитым колпаком, лишая воли к сопротивлению.
Их студия, купленная когда-то с такими надеждами на будущее, вдруг стала местом преступления, камерой, лишившей их самого дорогого.
А в просторной,светлой квартире Аллы Германовны их маленький Егор, наверное, впервые за долгое время спокойно засыпал в своей собственной комнате.
Тишина в студии супругов теперь была оглушительной, звенящей и безнадежной.
Они остались вдвоем в своей «крепости», проиграв войну, которую даже не успели начать.
Теперь молодые родители после работы ездили в гости к Алле Германовне, чтобы навестить сына. Иного выхода в ближайшей перспективе они не видели.
459
