-Ты, я смотрю, тут себе кабинет устроила, – голос Нины Павловны раздался из-за двери с таким выражением, как будто Александра в ванной поставила алтарь с сатанинским козлом. – Сидишь тут целыми днями. Как муж-то живёт, интересно?
Александра оторвала взгляд от монитора и молча нажала «Сохранить». В её мире тишина — это уже не мир, а непозволительная роскошь, на которую свекровь имела строгое табу.
– Кабинет – это комната. А комната – это пустая площадь, которую можно отдать человеку, которому есть где не жить, – продолжала Нина Павловна, уже входя внутрь, не спросясь. Как в рейд по самозахвату.
– Это моя квартира, – ответила Александра, не повышая голос. – И эта комната – моя. Если вам некомфортно в гостиной, могу заказать вам номер в гостинице. На пару суток точно хватит.
Нина Павловна всплеснула руками с таким драматизмом, что на секунду захотелось хлопнуть в ладоши.
– Ты слышишь, Костя? Она меня выгоняет! Мать твою! Из твоего дома! – крикнула она в коридор.
Костя, как по вызову, появился в проёме. С растрёпанной прической, как у человека, которого разбудили невесть зачем, и с выражением лица, которое говорило: «Лучше бы я остался на дежурстве».
– Саш… ну зачем ты опять? – пробормотал он, избегая смотреть жене в глаза. – Мамы тут совсем чуть-чуть, она просто устала на съёмной…
– Она живёт у нас третью неделю, Кость. Третью. Неделю. Я себе зубы лечу быстрее, чем она собирается обратно.
Нина Павловна фыркнула, как чайник на плите.
– Ещё бы не жить! У меня, между прочим, в квартире потолок обвалился.
– В вашем потолке восемь лет как трещина, – сказала Александра. – И вы каждый год ею прикрываетесь, как инвалидностью. Только пенсию никто не платит.
Костя глубоко вздохнул, словно пытался втянуть в себя сразу обеих женщин и исчезнуть.
– Может, вы поговорите нормально? Без язв?
– Язвить — это когда человек с мозгом и опытом. А я просто живу в своей квартире, – с трудом сдерживая голос, сказала Александра. Она уже ощущала это давление. Как будто они вдвоем, Костя и его мать, медленно закручивали ей голову, как крышку на банке: туго, но неотвратимо.
– Мы с Костей тут посоветовались, – небрежно начала Нина Павловна. – Может, вы бы её продали? Всё равно ипотека ещё осталась, мы бы добавили немного, купили бы что-то побольше. Вместе. Как семья.
Александра медленно повернула голову.
– Вы что, издеваетесь?
– Да что ты сразу на дыбы? – фыркнула свекровь. – Не на кладбище ж тебя зову, а жить в нормальных условиях! А то сидит тут в углу с компьютером, как бука. У неё, видишь ли, «пространство».
Костя кашлянул, как будто случайно.
– Саша… может, мама права? Нам ведь всё равно нужно думать о будущем. Ну, о детях…
– Ты мне сейчас хочешь продать квартиру, в которой я выросла, потому что твоя мать устала носить воду из кухни? – Александра резко встала. – И при этом мне предлагается ещё и пожить с вами в одном пространстве? Вот этим составом?
– Да не надо драматизировать, – отмахнулась Нина Павловна. – Всё равно жила ты в этой квартире одна. А сейчас у тебя муж, семья. Так что изволь делиться.
– Ага. А потом, может, я вам и почку свою отдам? Левую. Там всё равно никто не живёт, кроме нефрона.
Костя снова кашлянул. Уже нервно.
– Мы просто рассматривали варианты. Мама говорила с агентом. Он сказал, что спрос есть. Пока цены не рухнули, можно было бы—
– СТОП. С агентом?! Ты говорил с агентом по моей квартире?! – у Александры закружилась голова. Она резко села обратно в кресло, уцепившись за подлокотники, как за край реальности.
– Ну ты ж всё равно не решалась… – Костя опустил глаза.
– Подожди… – она встала снова. Уже медленно, без резких движений. – То есть вы реально… выставили её на продажу?
Нина Павловна, глядя прямо в глаза, сказала спокойно:
– Мы просто подали объявление. Без обязательств. Просто посмотреть, какие будут предложения. Всё равно ты ничего не решаешь. Тут всё на двоих.
Александра молчала. Секунда. Другая. Мир внутри неё как будто щёлкнул – как лампочка, которая не выдержала напряжения.
– Выйдите. Оба.
– Саша, ты чего? – Костя сделал шаг к ней, протягивая руку.
– Ключи оставьте в прихожей. Вы оба предатели. Даже не из-за квартиры. А потому что всё делали за спиной. Согласовывали, обсуждали, принимали решения – без меня. И вы рассчитывали, что я скажу «да», когда всё уже решено?
– Ты всё раздуваешь! – заорала Нина Павловна. – Муж тебя вытащил из твоего болота, а ты его как собаку теперь?
Александра посмотрела на неё так, что даже та притихла.
– Я его не вытащила. Я его пустила. В свою жизнь. В свою квартиру. И вот результат. Идите.
Вечером она сидела на кухне с чашкой чая, глядя в экран телефона. На экране — сообщение от матери:
«Я всегда знала, что у тебя стальной хребет. Только не забывай — даже сталь нужно беречь. Заезжай завтра, сделаю тебе что-нибудь вкусное. Без предательства.»
Александра улыбнулась. Впервые за долгое время по-настоящему. Но в груди всё равно тянуло – не боль, нет. Скорее, пустота. Та, что остаётся после выстрела.
Костя приехал на следующий день, ближе к вечеру. Без звонка, без цветов, с пакетом из «Пятёрочки», где почему-то лежала зубная паста, пара йогуртов и какая-то скукоженная шоколадка — вероятно, остатки совести.
Александра открыла ему дверь молча, скрестила руки на груди и прижалась плечом к косяку. В этот момент она была чем-то похожа на охранника на проходной – терпеливого, но готового нажать тревожную кнопку.
– Саша, давай без сцены, ладно? – с места в карьер начал он, проходя внутрь, будто всё ещё имел право на территорию. – Мы взрослые люди. Просто… поговорим.
– Говорите вы всегда после. Когда уже сделали. До – молчите, как рыбы подо льдом, – она пошла за ним в гостиную. – Кофе не предложу. Кофеварку, если что, увезла с собой мама. Говорит, она пережила три мужа и твою мать тоже переживёт, если что.
Костя сел на диван, потёр глаза.
– Ну ты же понимаешь, что мама не со зла… Она просто волнуется, у неё стресс, пенсия копеечная…
– Пенсия копеечная, а агент по недвижимости в закладках у неё первый, – перебила его Александра. – Не из-за пенсии она. Из-за власти. Ты у неё не сын – ты у неё рычаг. И вот ты в очередной раз её нажал. По мне.
– Не начинай с психологией, ладно? – огрызнулся он. – Я думал, ты хотя бы поймёшь, что мы хотели как лучше.
– Вы? Кто это «мы»? Я, кажется, туда не входила, – она подошла ближе, встала перед ним. – Ты хоть раз подумал, что для меня эта квартира — это не просто метры? Это комната, где я сидела с папой, когда он умирал. Это кухня, где мама пекла блины в два часа ночи. Это не коробка, Костя. Это дом.
Он сжал губы. Помолчал.
– Я не хотел тебя предавать.
– А получилось, как всегда. По семейной традиции.
– Перестань. Ты что, всерьёз решила, что я тебя не люблю?
– А ты всерьёз решил, что любовь – это что-то вроде приложения к ипотеке? Вот ты с ней шёл в пакетике и забыл? Нет, Кость. Так не работает.
Он вскочил.
– Я муж, чёрт побери! А ты вечно себя ведёшь, как будто ты одна в мире. У тебя всё: «моё пространство», «моя квартира», «мои правила». Я тебе кто, квартирант?
– А ты мне кто, Костя? – сжала губы Александра. – Мой мужчина – это тот, кто меня защищает. А не тот, кто подписывает договор с агентом, пока я с температурой лежу. Ты не муж. Ты просто сожитель с ключами.
– Я помогал тебе платить ипотеку, между прочим! – вспыхнул он.
– Да, два месяца из сорока восьми. Велик вклад. Упаковать тебе диплом с благодарностью? Или прямо медаль сделаю: «За финансовую поддержку чужой женщины»?
Он шагнул к ней, и вдруг в его взгляде что-то поменялось. Не ярость, нет. Что-то более липкое. Ощущение превосходства, которое он всегда тщательно прятал за добрым лицом.
– А ты знаешь, сколько на тебя терпелось? – прошипел он. – Сколько раз мама говорила мне: «Она тебя сломает, Костя. Она одиночка, она не женщина – она холодная рыбина с ноутбуком». А я всё защищал тебя. Всё терпел. И теперь понимаю — зря.
– Вот она, правда, – с горечью сказала Александра. – Ты всегда был с мамой. А я… я была просто в аренде. До лучших времён. До других условий. До момента, когда её потолок решит твою судьбу.
Он дёрнулся, хотел что-то сказать, но она резко подняла руку.
– Не надо. Мне неинтересно, что она говорила. И мне неинтересно, что ты терпел. Ты мог уйти, мог сказать. Но ты решил предать. Тихо. Без шума. Как крыса.
Он вдруг подошёл ближе и, схватив её за запястье, прошипел:
– Не смей меня унижать, ясно? Я тебе не враг.
– Отпусти руку, Костя. Или я позову полицию.
– Да зови! Пусть они послушают, как ты выставляешь мужа за дверь. И мать его. Как бешеная собака, охраняющая старую кость.
Щелчок. Громкий, как выстрел.
Александра ударила его по щеке.
Он стоял, ошарашенный. Впервые. Не от боли – от того, что посмела. Что не испугалась. Что сделала это – не со злости, а из какой-то чистой, холодной уверенности.
– Уходи, – сказала она спокойно. – У тебя нет здесь больше ничего. Ни прав. Ни чувств. Ни надежды.
Он вышел, не хлопая дверью. Только обернулся, стоя в коридоре.
– Знаешь… ты пожалеешь. Всё это… это никому не нужно. Никто с тобой не будет.
Александра села на пол. Под ногами был старый ковёр, ещё от бабушки. Серый, затёртый, с узором, который она ненавидела в детстве. Теперь – любила. Потому что он был её. Потому что он был настоящим.
Она сидела и плакала. Без истерик. Просто – слёзы шли сами. От усталости. От одиночества. От осознания: всё разрушилось. И, наверное, должно было разрушиться. Но всё равно больно.
Телефон пискнул.
Мария Степановна:
«Ты сильная. А сильные – всегда одни сначала. Потом появляются те, кто стоит этого одиночества.»
Александра набрала ей:
– Мам, а ты помнишь дачу у тёти Нинель?
– Та, где душ из ведра, а крыльцо под углом в сорок пять?
– Угу. А мы сможем её купить?
– Мы? – оживилась мать. – Можем. Только ты это серьёзно?
– Серьёзнее некуда. Я начинаю всё сначала. Но в этот раз – на своей земле. Где никто не продаст меня агенту.
Дача досталась им в марте. Сырой, обветренный дом с облезлой табличкой «ул. Луговая, 3», где крыльцо по-прежнему норовило уйти в землю, как разочарованный пёс. Окна в паутине, сарай с покосившейся дверью и яблоня, которая за эти годы стала чем-то вроде семейного монумента — выстояла, несмотря на всё.
Александра стояла посреди участка, в руках — свёрнутый мешок для мусора, на лице — пыль, в глазах — тишина. Та самая, которую не купишь, не выклянчишь и не вымолишь. Только заработаешь. Иногда — болью.
– Ты уверена, что хочешь делать это сама? – Мария Степановна стояла в дверях, закутавшись в шаль и с термосом в руках. – Можем нанять этих… как их… таджиков с «Авито».
– Нет, мам. Мне надо, чтобы это мои руки. И мои мозоли. – Александра вытерла лоб, посмотрела на небо. – Я слишком долго жила в иллюзии, что кто-то что-то должен. А сейчас хочу, чтобы всё было по-честному.
– Тогда уж начни с честного борща, – хмыкнула мать. – Потому что твоя кухня пока напоминает декорации к фильму ужасов. И холодильник, судя по содержимому, не открывали со времён Кащенко.
Александра улыбнулась впервые за три дня.
– Завтра съезжу в город. За продуктами и инструментами. И да, куплю нормальный фонарик. Тут ночью, как в романе Стивена Кинга.
Они обедали на крыльце: картошка с селёдкой, чёрный хлеб, солёные огурцы и чай с душицей. Было как-то… правильно. Без «как надо», без показухи, без «мы же семья». Просто — по-человечески.
А потом пришло письмо. Электронное. От Кости.
«Саша, прости. Я был дураком. Мамы больше нет — умерла во сне. Я остался один в её двушке. Всё пусто. Я теперь понимаю, что потерял. Ты была права. Просто… скажи, можно ли мне как-то всё исправить?»
Александра смотрела на экран, как будто в нём спрятан какой-то подвох. Сердце дернулось, как игла по старой грампластинке. Внутри — спазм. Но не от боли. От ясности.
Она долго думала над ответом. Часа два просто сидела на лавке, потом пошла к яблоне. Обняла ствол. Он был тёплый, живой. И молчаливый. Как ей хотелось быть самой.
Ночью ей снился сон. Маленькая девочка стояла в коридоре старой квартиры. За спиной – мама, в коридоре – Костя, а рядом — Нина Павловна в чёрном. Девочка кричала: «Это мой дом!», а та просто улыбалась, гладя её по голове. Девочка отдёргивала руку, но пальцы уже были грязные, липкие от чужих прикосновений. И тогда она бежала — прямо в темноту. Прямо в сад. Где стояла яблоня.
А утром она проснулась и написала:
«Костя. Исправить – нет. Понять – да. Мы были людьми на одной лестнице, но с разными этажами. И да — я жалею. Что не ушла раньше. Что верила. Что надеялась, что ты вырастешь не в длину, а в глубину. Прощай. Пускай тебе будет легко. Я выбрала тишину. И она меня выбрала».
На дачу стали приходить перемены. Новые занавески (мама уговорила), старый плед с бабушкиной дачи, найденный на чердаке. Александра заваривала чай с мятой, писала план участка, разбирала кладовку.
А однажды к ним пришёл сосед — дядя Миша. Бывший железнодорожник, вдовец, с руками как у сапожника и голосом как у диктора из 80-х. Он починил им проводку, рассмешил Марию Степановну до слёз и… остался на ужин.
– А вы знаете, Александра, – сказал он, ковыряя котлету, – вы вон какая. А мужики нынче – клей ПВА. Намазал – вроде держит, но капнешь водой – и всё, пиши пропало.
Александра засмеялась. Смеялась долго. И откуда-то внутри вынырнуло ощущение, что она не разрушила жизнь. Она её расчистила. От пыли, от боли, от лишних людей.
Вечером, сидя под яблоней, она держала в руке старую фотографию: на ней – она, Костя и Нина Павловна, ещё на свадьбе. Лица улыбчивые, чужие, как фото в паспорте незнакомца. Она порвала фото и закопала под деревом.
– Вот здесь вам и место, – прошептала она. – Под моим будущим. А не в нём.
Когда солнце садилось, по тропинке шла Мария Степановна с миской земляники.
– Ну что, хозяйка? Жить-то будем?
– Будем, мам. И, может быть, даже… счастливо.
– Вот и отлично. Только, чур, без этих мужиков с ключами. А если снова заведёшь, то с паспортом, справкой от психиатра и нотариально заверенным обещанием «не предавать».
Они смеялись. Долго. До звёзд. До ночной прохлады.
А на следующий день Александра начала строить теплицу. Сама. Потому что теперь она знала: всё, что важно, должно стоять на своих руках.
