— Никита, ты точно ей сказал, что у нас нет свободной комнаты? — Мария, стоя у кухонного стола, остервенело терла яблоки на шарлотку, хотя никто не просил шарлотку. Это был скорее ритуал — лишняя ложка сахара в тесто, как предохранитель перед бурей.
— Сказал. Раз десять. Но ты же знаешь маму… — Никита заговорил тихо, как будто речь шла не о человеке, а о природном катаклизме.
Мария резко отложила терку.
— Вот именно. Знаю. Она как потоп. Сначала кажется, просто дождики пошли, а потом смотришь — ты уже по пояс в воде, а квартира больше напоминает «Титаник».
Никита невесело усмехнулся и полез в холодильник.
— Просто давай сегодня без обострений, ладно?
— А, то есть до этого у нас была ремиссия? — Мария прищурилась. — Никита, ты вообще слышишь себя? Твоя мать приходит в наш дом и начинает вещать, что «всё это» куплено на её деньги, хотя у нас с тобой и ипотека была, и мои три года переработок…
— Ну, ей кажется, что она вложила больше. Ты же знаешь, она всегда так считала. — Никита выпрямился с бутылкой минералки и хлопнул дверцей. — Неужели нельзя один вечер просто посидеть и нормально пообщаться?
— Со мной или с ней? — Мария посмотрела прямо в глаза. — Потому что со мной она «нормально» не общается с тех пор, как я посмела родиться не из её утробы.
Звонок в дверь прозвучал, как выстрел стартового пистолета.
Мария сглотнула и с притворной бодростью направилась в коридор.
— Побежали, Никитушка. Начнём забег на выживание.
София Михайловна появилась на пороге, как будто это не она пришла в гости, а Мария — к ней на дачу, да ещё и без согласования. Нос с булавочную головку, губы в тонкую линию, сумка — как артобстрел: можно свалить быка.
— Ну, наконец-то открыли, — с прищуром сказала свекровь, проходя мимо Марии так, словно та была вешалкой. — Уже и простыла вся, и давление скакнуло. А ты, Машенька, что ж, не могла пораньше дверь открыть?
— Видимо, как и ты не могла позвонить, прежде чем приходить, — сладко улыбнулась Мария, закрывая дверь. — Но ничего, у нас тут всё по старинке — без звонка, без приглашения, прямо как в родовой общине.
— Ой, юмор у тебя, как у хищника: острый и неприятный, — парировала София Михайловна, скинув плащ на крючок и оглядев прихожую. — А где, интересно, тот сервант, что я дарила вам на новоселье?
— Ушёл в лучший мир. Как твои тапки с помпонами, — буркнула Мария под нос. — Никита, покажи маме кухню, я там пирог испекла. Или поджарила. Или что с ним обычно делают, когда всё горит?
— Маша… — Никита бросил на неё умоляющий взгляд.
Кухня встретила троицу запахом подгоревших яблок, терпким запахом кофе и невыносимым напряжением, как перед грозой. София Михайловна аккуратно присела на стул — как королева на трон.
— Я вот думаю, может, Аня у вас немного поживёт? — почти буднично выдала она, как будто речь шла о персиковом варенье, а не о переселении населения. — После развода у неё совсем тяжело. А вы тут вдвоём в трёшке…
Мария медленно подняла голову.
— Мы в ней не вдвоём. У нас есть ты. Постоянно.
— Ну я же не живу у вас! — возмутилась София Михайловна.
— Ты у нас как тень. Не живёшь — но всё время рядом. И холодно становится, когда проходишь.
Никита вздохнул:
— Давайте спокойно. Мама просто предложила…
— Она не предложила. Она сообщила. Как мэр района.
— Я просто хочу помочь Ане. Она, между прочим, твоя родственница по закону, — напомнила София Михайловна, стреляя глазами. — А не вот эта… — она махнула в сторону фотографии на стене, где была Виктория с ребёнком.
Мария поджала губы.
— Виктория — моя двоюродная сестра. И да, она с сыном пока живёт в квартире, которую я получила по наследству от деда. Моего деда.
— Не твоего, а нашей семьи! — София Михайловна почти вскочила. — Ты живёшь за счёт нас, а теперь ещё и благотворительностью занимаешься?
— Да не живёт она за счёт нас, — начал Никита, но Мария перебила.
— Прости, Никита, но хватит. Давай-ка проясним. Мы купили эту квартиру вместе. Половина денег — мои, вторая — ипотека. Да, твоя мама дала нам триста тысяч, но мы с тобой потом вернули ей сто пятьдесят. А вот квартира деда — это нечто, что он оставил мне. Точка.
София Михайловна встала и аккуратно поправила сумку на плече.
— Если бы ты была настоящей женой, ты бы подумала о муже, а не о своей деревенской родственнице с ребёнком и без мужа.
— А если бы ты была настоящей матерью, ты бы не пыталась посадить своего сына на цепь и натравить его на жену.
— Всё. Хватит! — Никита встал, хлопнув ладонью по столу. — Я просил один вечер провести спокойно.
— А может, тебе стоит задуматься, почему каждый вечер заканчивается, как у Чехова на даче? — Мария посмотрела на него с усталостью. — Потому что твоя мама считает, что ты ей должен. За жизнь, за деньги, за квартиру. И пока ты продолжаешь вести себя как послушный сынок, у нас с тобой ничего не получится. У нас и так трещина на трещине. Мы держимся на скотче и жалости.
София Михайловна резко взяла плащ и пошла к выходу.
— Я подумаю, стоит ли вообще приходить в этот дом, где на пожилую женщину кидаются, как на вора, — бросила она на ходу. — А квартиру под Викторию я оспорю. У нас в семье есть юристы. Аня тебе не девка с улицы.
— Да, она девка с нотариуса, — ответила Мария в спину.
Дверь захлопнулась.
Наступила тишина, но не та, уютная. А гнетущая. Как после взрыва. Как после штурма.
Никита стоял у окна, сжав кулаки.
— Надо поговорить, — сказал он хрипло.
Мария кивнула.
— Надо. Только не сейчас. Я хочу посидеть одна. И подумать, сколько ещё мне в этом доме оставаться… без дома.
Мария сидела на балконе, глядя на закат, который, как ни странно, был все таким же красным и ярким, как всегда. Даже в самый мрак, когда на душе было тяжело, небо не изменяло своего цвета. «Надо привыкать», — думала она, обхватив руками колени и чувствуя, как холод проникает в самые глубины души.
Тишина в квартире была словно чёрная дыра, поглотившая всё. Даже те звуки, что обычно сопровождают повседневность — шум из соседней квартиры, звонки по телефону, даже хихиканье Виктории, когда она придумывала что-то смешное для своего сына — всё исчезло. Казалось, что весь мир будто отключился, и только они остались в этом болоте, без надежды на спасение.
«Что же будет дальше?» — думала Мария, не зная, как ответить на вопрос. Никита молчал. Они не говорили друг с другом уже несколько дней. В последние недели он словно растворился в своих мыслях, а она начала чувствовать, как вся жизнь их отношений расползается, как старая плесень на стенах. Но решать что-то было нужно.
Дверь в балконное окно открылась. Никита вошёл, не смотря на неё. Он был в старой футболке, лицо осунувшееся, глаза покрасневшие.
— Ты что, с ума сошла? На таком холоде сидишь? — сказал он с нотками раздражения, но в голосе было что-то ещё, чего она не могла понять.
Мария не ответила. Она не могла. Весь этот разговор был, как тронутый лаком деревянный стул, который вот-вот развалится.
Никита подошёл, присел рядом и, не глядя в её глаза, выдохнул.
— Я тебе говорил: давай просто посидим, поговорим. Ну, пожалуйста.
Мария медленно подняла голову, и её взгляд встретился с его.
— Никита, ты… ты что? Ты ведь знаешь, что происходит. Ты чувствуешь это. Ты не можешь не чувствовать.
Никита закрыл глаза, как будто надеялся, что если не смотреть на неё, не слушать её, проблема исчезнет.
— Мария, я не знаю, что происходит. Я знаю, что мне нужно… — он не договорил.
Она выдохнула и мягко, но с явным напряжением произнесла:
— Ты знаешь, что надо. Ты знаешь. И ты не хочешь этого признавать. Ты хочешь сделать так, чтобы я всё приняла. Чтобы я приняла твою маму, её требования, её манипуляции. Чтобы я просто молчала и делала, как она говорит. А я не могу больше молчать. Я не могу больше быть «правильной» дочерью для твоей матери. Я не хочу быть её… игрушкой в её игре.
Он посмотрел на неё, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на страх.
— Ты серьёзно? Ты хочешь уйти?
Мария кивнула.
— Я не могу остаться. Мы с тобой не можем строить будущее на песке, Никита. На песке твоей матери и твоих сомнений. Я не хочу этого. Я не могу продолжать быть женщиной, которая остаётся в отношениях, чтобы утешать кого-то, кто не видит, что происходит.
Никита резко встал.
— Ты не можешь быть серьёзной. Мы ведь пережили так много. Ты помнишь, как ты уволилась с работы? Как ты месяцами искала новую, а я на все твои жалобы просто молчал и ждал, что всё будет хорошо? А ты справилась. Ты тогда не сдалась, ты сражалась. Так же, как и теперь. Ты ведь знаешь, что мы можем пережить это. Просто… не уходи.
Она встала и подошла к нему. Наклонилась и, казалось бы, чуть не срываясь, сказала, почти шепотом:
— Я не могу продолжать врать себе, Никита. Я не могу продолжать тянуть, если ты не видишь, что происходит. Мама твою «помощь» воспринимает как должное, а ты просто закрываешь глаза на всё это. Я устала, я просто устала.
Никита шагнул назад, как будто её слова стали для него ударом.
— Ты не понимаешь. Она ведь моя мать! Моя мать, Мария! Что ты хочешь, чтобы я сделал? У меня нет выбора, я должен с ней общаться, я не могу просто отрезать её от своей жизни.
Мария сжала руки в кулаки, задыхаясь от боли, что пронзила её.
— Ты не должен с ней общаться, ты должен уважать меня! Я не прошу быть ей подругой, но она не может жить у нас как хозяин. Мы не должны ей подчиняться! Почему ты не видишь, что это уже не просто «её мнение», а диктат?
Тишина. Только тикающие часы нарушали её.
Внезапно раздался звонок. На экране телефона высветился номер Софии Михайловны. Она молча посмотрела на него, потом перевела взгляд на Никиту. И его глаза, и её слова слились в одну точку: не здесь, не сейчас. Он поднял трубку.
— Мама. Да. Всё в порядке. Да, мы поговорим.
Мария ощутила, как в её груди что-то ломается.
— Ты снова на её стороне, Никита?
Он поднёс палец к губам, будто пытаясь сохранить баланс.
— Пожалуйста, не сейчас. Я не могу, я… Я должен.
И тут Мария поняла, что этот момент стал решающим. Вопрос не стоял в том, что было раньше. Он был в том, что не было «сейчас».
— Ты можешь. Ты должен.
Тот момент, когда люди начинают понимать, что не «могут» и «должны» делать, а только решают для себя, — он был сейчас. И её слова стали точкой невозврата.
— Я не хочу больше жить с этим. Я уйду. Я ухожу. Прямо сейчас. — она повернулась, шагнув в дверь.
Никита пытался что-то сказать, но это было бесполезно. Она ушла. И дверь за ней закрылась, как дверь в другую жизнь.
Судебное заседание длилось двадцать минут. Бесцветный зал, пластиковые стулья, гул голосов в коридоре — всё это Мария потом вспоминала, как смазанный сон. Когда судья, устало глядя поверх очков, зачитала: «…признать право собственности на 70% квартиры за Марией Сергеевной», — Мария не почувствовала радости. Ни облегчения. Ни победы. Только странную пустоту. Как будто кто-то выдрал из неё внутренности, оставив оболочку.
На выходе из здания Виктория сунула ей в руку шоколадку и буркнула:
— Ну хоть какой-то финал. Пошли, поедим пельмени. Ты, как обычно, забудешь поесть, а потом жалуешься на головную боль.
Мария усмехнулась.
— Ага. А потом удивляюсь, откуда злость. Всё от голода.
Они пошли к метро. Прямо посреди весенней лужи стояла коляска — чей-то ребёнок кричал, мокрые штаны, капли на лице. Мать вытирала ему руки мокрыми салфетками. Рядом подростки в наушниках кричали в телефоны. Кто-то жевал бургер, стоя впритык. Жизнь текла. Сама по себе. Без скидок.
— Прошла неделя.
Мария переехала. Маленькая двушка, третий этаж, узкий коридор, старая паркетина скрипит у двери — всё по‑домашнему. Стены, конечно, ещё в разводах от старых обоев, но уже пахло «новой жизнью» — стиральным порошком, краской и чем-то уютным, вроде свежего хлеба и капельки надежды.
Виктория заняла комнату поменьше. Ваня — её сын — уже сносно знал маршрут до школы. Он даже начал здороваться с соседями по лестничной клетке, а это для него, молчуна, почти подвиг.
Мария жила. Без Никиты. Без Софии Михайловны. Без вечных, липких, упрямых «ты должна».
Но, как это бывает, прошлое вернулось неожиданно — в магазине.
Пакет с капустой, дешёвое молоко, две зубные щётки, и в соседней очереди — она. София Михайловна. Как всегда в бежевом пальто, с бесконечно надменным выражением лица, и, конечно, с той самой холодной интонацией.
— Ну здравствуй, Мария, — произнесла она, будто они были подружками из детского сада, давно не виделись.
Мария повернулась медленно.
— Здравствуйте, София Михайловна.
— Смотрю, вы теперь в одиночестве. И квартира — ну, не ахти, конечно. Неужели стоило всё так портить?
Мария посмотрела ей в глаза.
— Вы всё ещё не поняли? Мне не нужно было ваше одобрение. И ваши «ахти» — тоже не в моём списке ценностей.
София сжала губы.
— А Никиту? Его вы тоже так — «не в списке»?
— Никита сам туда себя вычеркнул, когда поставил ваш голос выше моего. Я не просила его выбирать. Но он выбрал. И это был не я.
На лице Софии мелькнуло что-то — может быть, удивление, может, почти страх. Но тут же она натянула свою обычную маску всезнающей жертвы.
— Знаешь, Мария… ты могла бы быть мудрее. Ради семьи. Ты же понимаешь, что ради близких иногда надо… уступить.
Мария рассмеялась. Громко. До слёз. Люди оборачивались.
— Ради семьи? Вы это всерьёз? Вы не хотели семьи. Вы хотели власть. Вы хотели, чтобы я сидела, как девочка на лавочке, слушала вас, смотрела в рот и была вашей подушкой для проекции. А я человек. Удивительно, правда?
Она положила капусту на кассу и добавила, уже тише:
— А с Викторией у нас — семья. Она умеет слышать. Даже когда молчит.
София молчала. Потом выдавила:
— Мне тебя жаль.
Мария посмотрела на неё с ровным лицом.
— А мне — себя больше не жаль. И это, знаете, лучшее чувство за последние десять лет.
Дома был тихо. Ваня сидел за компьютером, Виктория гладила бельё. Мария налила себе чаю, достала блокнот и написала:
«Не всё, что рушится — трагедия. Иногда это освобождение.» Она улыбнулась.
В тот момент она поняла, что теперь точно никому ничего не должна. Ни квартир. Ни молчания. Ни уступок. Даже «семье».
