— Ты вот скажи мне, Анька, — протянула Валентина Михайловна, упершись костлявым локтем в спинку кухонного стула, — тебе не стыдно, что мой сын живёт, как квартирант в твоей квартире?
Анна замерла над раковиной, в которой горячая вода уже давно остыла, а пена скукожилась в мутную пленку. В руках — тарелка с засохшей гречкой, которую Максим не доел три дня назад. Пауза повисла. Только капала вода.
— А тебе не стыдно, что ты мне это говоришь, сидя в моей кухне и хрустя моими галетами? — не обернулась, голос — ровный, будто в аптеке по граммам отмеренный.
— Да я ради вас, молодых, себя на пенсии угробила! — вскинулась Валентина Михайловна. — К маме в Тулу не уехала, осталась тут, чтобы помогать. А ты… ты с меня воду за подогрев требуешь! Как тебе только язык поворачивается, Анечка!
Она сделала особое ударение на «Анечка», с тем приторным сиропом, которым обычно заливают прокисшее молоко перед тем, как подать на стол.
Анна молча вытерла руки о полотенце, перевесила его через духовку и повернулась. Сухое лицо, бледное, под глазами — тени бессонницы, как после ночной смены. Хотя никакой смены не было — просто жизнь такая.
— Я не требую, Валентина Михайловна. Я предложила. Если мы втроём живём в этой квартире, логично, чтобы каждый участвовал в коммунальных расходах. Это не каприз, это справедливость. Или ты считаешь, что я дойная корова?
— Не надо вот этого тона, — зашипела свекровь. — Я, между прочим, с внуками сидеть собиралась. Думала, помогу. А у тебя, видите ли, только счета в голове! А Максим что? Максим — муж, он и так тебе всё отдаёт, и зарплату, и нервы! Ты его загнобила, Анна! Загнобила!
Анна усмехнулась. Горько. Почти с удовольствием. Потому что сейчас будет то, что всегда — сцена, в которой она ведьма, а Валентина Михайловна — невинная мученица.
И в этот момент, как по команде, в коридоре щелкнул замок. Появился Максим, усталый, с пакетом из «Пятёрочки» и сигаретным перегаром, который он так и не научился маскировать жвачкой.
— Ну, чего вы опять? — буркнул он, глядя на обеих женщин. — Я ещё с работы не успел раздеться, а у вас тут, как обычно…
— Спроси у своей жены, — Валентина Михайловна поднялась театрально. — Она опять про деньги начала. Про то, что мы тут живём на её шее. Видите ли, у неё теперь независимость. Домовладелица. Госпожа. Только корону на голову не надела.
Максим снял куртку и бросил на стул. Пакет небрежно поставил на стол. Из него выпали два дешёвых йогурта, колбаса и пачка лапши быстрого приготовления. Ужин готов.
— Ань, ну ты правда, зачем ты опять с мамой? Она ж у нас временно. Пока здоровье поправит. Я ж тебе объяснял…
Анна вздохнула, опёрлась руками о стол, как о край пропасти. Глубоко вдохнула.
— Максим, твоя мама живёт с нами уже восемь месяцев. У неё в поликлинике уже карточка на мою фамилию. Она получает мои посылки. И она прописала у нас свою кошку, хотя у меня аллергия. Ты называешь это «временно»?
— Ну а что мне делать? Куда я её? Она же одна! — он развёл руками и сел, устало потирая лоб. — Ну ты ведь понимаешь…
— Я понимаю, — перебила она. — Что ты боишься сказать ей «нет», даже если она нас травит медленно, но верно.
— Аннушка, да как ты смеешь! — всплеснула руками Валентина Михайловна. — Да я ради него всё отдала! Муж мой, царствие небесное, не дожил до твоих закидонов! Я одна его вырастила, на двух работах пахала, а теперь ты мне в лицо плюешь в своей квартире!
— Это не плевок, это правда. — Анна поднялась. Голос дрожал, но в нём больше было усталости, чем злости. — Ты меня третируешь каждый день. То я посуду не так мою, то кашу пересолила, то губы накрашены вызывающе. Я в этом доме уже не живу, я выживаю.
Максим поднял глаза.
— Да ладно тебе. Ты ж сильная. Всегда была.
— Это не комплимент. Это приговор, — выдохнула она.
Валентина Михайловна встала.
— Я смотрю, ты собралась к разводам, да? Так и знала, что ты ненадёжная! Такие, как ты, только квартиру отхапать и живи, радуйся. А настоящей семьи ты не хочешь!
— Да нет, как раз хочу. — Анна подошла к двери и взяла свой пуховик с вешалки. — Настоящую. Где меня не оскорбляют в моей же квартире. Где меня не сравнивают с покойной тётей Людой из Пятигорска, которая «умела жить по-женски».
Максим встал.
— Аня, ты куда?
— В аптеку, — бросила она. — За каплями от сердца. А то боюсь, не выдержу ещё одного твоего «ну ты ж понимаешь».
И вышла.
В подъезде пахло кошачьей мочой, мокрыми куртками и сыростью. Лифт снова не работал. Под ногами хрустел рекламный буклет с надписью «Ваш идеальный дом за 3 миллиона!». Анна наступила на него каблуком, как на змею. И пошла вниз. В аптеку. Или куда-нибудь ещё, где нет ни Валентины Михайловны, ни вечной лапши на ужин, ни холодных йогуртов, ни уставших глаз, смотрящих сквозь.
Аптека, как выяснилось, уже закрылась. По дороге обратно Анна купила себе кофе на вынос и сигареты — хотя не курила со времён третьего курса. На лавочке у дома она просидела больше часа, медленно разматывая свои нервы в пепел, как бумагу с краёв. Курить так и не начала, но просто знать, что может — оказалось роскошью. Свободой.
Когда вернулась домой — было уже около одиннадцати. В кухне горел свет. Играло радио — старенькое, жужжащее, как комар в ухо. Оттуда неслось:
— …и ведь счастье, оно же, понимаешь, не в том, чтоб…
— Ты, я смотрю, решила прогуляться? — Валентина Михайловна сидела на табуретке, как грозовая туча в халате. — А мы тут с Максимом, между прочим, волнуемся!
— Не надо лгать, — Анна поставила ключи на полку. — Ты волнуешься только, когда в квартире заканчивается соль. Или газеты.
Свекровь встала. Медленно. Но с видом, как будто готовится к дуэли.
— Это всё — твои проблемы, девочка. Ты, видимо, решила, что всё тебе можно. Только учти: такие, как ты, заканчивают плохо.
— А такие, как ты, заканчивают с инсультом от собственного яда, — прошептала Анна. — Извини, но мне нечем больше покрывать твои претензии. Ни любовью, ни терпением, ни даже приличием.
— Аня! — резко раздался голос Максима. Он стоял в дверях, в одних носках, волосы взлохмачены, в руке — чашка с недопитым чаем. — Ты уже переходишь все границы!
— Я? — Она повернулась к нему. Глаза налились влагой, но не плачем — бешенством. — А твоя мать границы не пересекает? Может, ты сам вспомнишь, как она назвала мою маму «сельской клушей», которая «родила, да и ушла»?
Максим замер. На секунду. Потом отвёл взгляд.
— Она не так сказала…
— Да брось. Она так всегда говорит. Только ты делаешь вид, что это мелочи. Потому что ты — трус.
— Анна! — рявкнула Валентина Михайловна. — Я такого не потерплю! Или ты просишь прощения, или я завтра же съезжаю!
— Чемодан — в кладовке, верхняя полка. Упаковывайтесь, Валентина Михайловна. Только не забудьте кошку. Она, в отличие от вас, хотя бы не разговаривает.
Свекровь метнулась в коридор и вернулась с хрустящим пакетом. Начала судорожно хватать свои вещи со стула. Шарф, крем, зарядку от какого-то древнего телефона.
Максим шагнул вперёд.
— Да вы обе с ума сошли! Вы как звери! Чего вы друг друга жрёте каждый день?!
— Потому что ты — никакой! — взвизгнула Анна. — Ты не муж, ты… приложение к матери! Ты сливаешь меня ей на съедение, как кусок говядины — хищнику! Смотришь, как она меня душит, и думаешь: ну, подышит и отойдёт! Так не работает!
— Да ты истеричка! — зарычал он, подступая ближе. — Ты всё драматизируешь, всё тебе не так! Да ты дома порядок навести не можешь! Утром я хожу в носках с пятнами, потому что у тебя в голове — французские курсы и кофе на вынос! Ты — пустышка!
Всё. Щелчок внутри. Хлоп. И больше ничего не держит.
Анна с размаху стукнула ладонью по столу, так, что чашка перевернулась и чай пополз по клеёнке, как кровь.
— Пустышка?! Я тяну эту квартиру, эту жизнь, эту вашу паршивую семейную комедию на себе! А ты — даже мусор не выносишь без одобрения своей богини-матери!
— Не смей! — закричала Валентина Михайловна, подбежала и… толкнула Анну в плечо.
Резкий, чужой жест. Почти нелепый. Но достаточно сильный, чтобы та, не ожидая, отшатнулась и ударилась о косяк. Боль пронзила лопатку, сердце зашлось.
— Ах ты… — прошептала она, — так, значит, уже и руки пошли в ход?
— Ты сама нарываешься! — закричала свекровь, задыхаясь. — Ты хотела войны — получай!
Максим метался, как школьник между двумя подружками. Он то бросался к матери, то к жене. В конце концов сел на стул и закрыл лицо руками.
— Вы… больные. Обе. Просто больные…
Анна медленно поднялась. Прошла мимо него, на секунду остановилась. Потом глухо сказала:
— Я завтра подаю на развод. Не ради свободы. А ради того, чтобы не умереть рядом с вами. Вы меня высушили. До корки. До тени.
Она вошла в спальню и закрыла дверь. Без хлопка. Тихо.
Но за этой тишиной — рухнула целая жизнь.
За дверью слышно было, как Валентина Михайловна всхлипывает, выкрикивая фразы, которые уже никому не нужны. Максим курит на балконе, несмотря на обещание «больше не курить дома».
А Анна сидит у окна. И впервые за последние восемь месяцев — чувствует себя живой.
Не счастливой. Не спокойной. Но живой.
Впереди — последний бой. И ещё кое-кто, кто подольёт масла в этот костёр.
Когда дверь хлопнула за спиной Валентины Михайловны, в квартире повисло странное, липкое молчание. Ни облегчения, ни радости. Только тяжёлое, гулкое эхо — как после крика в заброшенном доме.
Анна собрала свои документы. Паспорт, СНИЛС, какие-то выписки. Бланк с юристом уже был запланирован на утро. Максим не разговаривал с ней третий день. Ходил молча, будто призрак — варил себе овсянку, подолгу стоял в ванной, не глядя на себя в зеркало, и вешал полотенце так, как будто извинялся перед крючком.
Анна тоже не говорила. Не потому что гордость. Просто — всё уже было сказано. Годы жизни — это не бумага, которую можно скомкать. Это бетон. Его не сожжёшь. Только — разрушишь, и будешь ходить по обломкам.
Вечером в дверь позвонили. Она открыла — на пороге стояла Ксения, сестра Максима. Явление, как удар током: с тонкими нервными руками, дорогим пальто и выражением лица, которое обычно бывает у нотариусов, когда ты путаешь отчество умершего дяди.
— Анечка, привет, — сказала она сладко. — Ну что, я смотрю, вы тут устроили спектакль. Мама вся в слезах, у неё давление, она у Иры, лежит с валидолом и просит чай каждые пять минут.
— Мама… — Анна не сдержалась. — Это та, что толкнула меня и швырнула в стену? Или та, что сказала, что мне не место в «их» семье?
Ксения вскинула брови.
— Не перегибай. Ты же взрослая. У всех ссоры бывают. Но ты — это квартира. Понимаешь?
— Нет, Ксюш. Не понимаю.
— Эта квартира — твоё богатство. Ты думаешь, она тебе счастье принесёт одна? Ты что, собралась тут жить одна? Без семьи? Без Максима?
— Лучше одна в своей квартире, чем в аду с вами, — тихо ответила Анна. — Лучше жить с тараканами, чем с людьми, которые не уважают ни мои границы, ни мою личность.
Ксения вдруг изменилась. Отложила сумочку на стол, сняла перчатки.
— Знаешь, что я думаю? — сказала она уже другим, ледяным голосом. — Ты просто вцепилась в стены. Ты думаешь, что если ты тут прописана, то можешь всех выкинуть и остаться королевой? Но ты забудь. У Макса тут тоже права. Он тут жил. Это его дом.
— Это моя квартира. По наследству. Оформила до брака.
— Это не важно! Вы семья. Были. А он тоже человек. Не какой-то там гость. Он носил тебя на руках, пока ты в больнице лежала после операции. Или ты уже забыла?
Анна сжала губы.
— Нет, Ксюша. Не забыла. Но потом, когда я вышла — ваша мама сказала, что это «для него лишняя трата». А он промолчал. А ты прислала цветы, даже не позвонив. Всё помню.
Ксения фыркнула.
— Вот видишь. У тебя вечно список обид под рукой. Как у прокурора. Люди ошибаются! Мама — пожилая женщина. У неё давление. И да, у неё язык острый. Но не за это ли ты выходила замуж — за Макса, который тебя любил, как дурак свет?
Анна глубоко вздохнула. Подошла к окну.
На улице мелькали тени фонарей.
За окном — лето начиналось, как будто назло.
— Любовь — это когда тебя защищают.
Когда тебе можно дышать. А не когда ты ходишь по дому, как по минному полю.
Ксения встала.
— Хорошо. Делай, что хочешь. Только учти — Макс не отдаст эту квартиру просто так. У него есть друзья. Юристы. Он говорит, что вложился в ремонт. В бытовую технику.
— Подарки не возвращаются, Ксения. Уходя, не хлопай дверью. Я найму адвоката. И я выживу. Не благодаря вам — вопреки вам.
Ксения смотрела секунду.
Потом, почти ласково, сказала:
— Ты в себе уверена. Это приятно. Только запомни: семья — это не договор. Это компромисс. А ты не хочешь компромиссов. Ты хочешь — царствовать. Но одна. На троне, среди руин.
Анна кивнула.
— Лучше так. Чем быть принцессой в вашей вонючей сказке. С ядом под подушкой.
Через неделю она подала на развод. В суд. Письмо Максим не открыл, но она оставила его на тумбочке. Сверху — маленькая записка:
«Я не злая. Я просто устала быть хорошей в аду».
Когда он всё-таки решился её набрать — она уже сидела на лавочке у станции метро, с сумкой и наушниками. Впереди было первое занятие по французскому.
— Аня, — голос его был хриплым. — Я понял. Только… поздно, да?
— Очень.
Пауза.
— Ты не хочешь поговорить?
— Мы уже поговорили. Годами.
Он замолчал.
— Я скучаю.
Она не сдержалась.
— Ты не скучаешь. Ты просто не привык к тишине без крика.
Она отключила звонок.
Достала из сумки блокнот. Написала на первой странице:
«Жизнь начинается не с любви. А с уважения».
Эпилог
Осенью она переехала. Нет, не продала квартиру — просто сдала. Себе оставила однокомнатную, с окнами на парк и запахом новой жизни.
Ксения однажды написала: «Ты была права. Мама съехала ко мне. Я больше не чувствую запаха свободы. Только капли корвалола.»
Максим так и не вернулся. Видели его как-то в магазине — стоял у стеллажа с замороженными пельменями и выглядел растерянным. Как ребёнок, заблудившийся в гипермаркете взрослой жизни.
Анна больше не курила. Не потому что нельзя — просто не тянуло. Жила. Учила язык. Пила по утрам чёрный кофе. Без сахара. Без претензий.
И главное — больше никто не мешал ей быть собой.
