— Ты опять её пустил? — голос Ирины дрогнул, но она всё ещё держалась. Как держатся женщины, которых с детства учили: «Не будь истеричкой, он же твой муж, а не враг».
Вадим стоял на кухне, ссутулившись, как будто его пригласили на собственное увольнение. Он ковырял вилкой остатки макарон, которые, конечно же, «суховаты, Ир, ты раньше вкуснее готовила».
— Она просто зашла на чай, — пробормотал он. — Ну что такого?
Ирина молчала. Не потому, что не знала, что сказать. А потому, что знала слишком много. Вот прямо сейчас, если открыть шкаф над мойкой, на тебя с верхней полки уставится армия банок с аджикой от Светланы Петровны — «чтоб вы, детки, не травились этой магазинной химией». А если открыть холодильник — там будет фаршированный перец. Да-да, именно тот, который Ирина не ест с института, после отравления в студенческой столовке. Но кого это волнует?
— Ты хоть заметил, что она выбросила мои баночки для специй? — голос у неё стал тише, в нём появился опасный оттенок ледяного спокойствия. — Те, стеклянные, с пробковыми крышками. Ты же сам говорил, что они красивые…
— Ну, может, треснули. Она же старенькая, могла и не понять…
— Старенькая? — Ирина рассмеялась коротко, почти весело. — Она на этих выходных обошла три строительных рынка в поисках гвоздей, «как при Брежневе». У неё энергии больше, чем у электростанции. Не притворяйся, Вадим, ты же знаешь: она всё понимает. И делает это специально.
Он замолчал. Но взгляд у него был тот самый — щенячий, растерянный, с надеждой, что буря пройдёт мимо.
— Она переставила мои бельевые ящики. Просто открыла шкаф, и… переставила! «Поудобнее, Ирочка, ты не обижайся, но у тебя там бардак, я аж устала смотреть». А ты? Ты хоть слово ей сказал?
— Зачем ссориться, Ир? Ну подумаешь, бельё… — он говорил с таким видом, будто в мире сейчас разворачивается шахматный турнир, и его цель — не мешать гроссмейстерам. Только это была их жизнь, не шахматная доска.
— А когда она позавчера спросила, не пора ли тебе подумать о другой женщине? Потому что «эта твоя Ирина, конечно, не плохая, но не домашняя. Всё у неё по верхам, как у тех городских» — ты тогда тоже промолчал?
— Ну, ты же знаешь маму, она всегда была… прямолинейной.
— Прямолинейной? — Ирина вскочила. Плечи её дрожали, руки сжались в кулаки, и только маникюр — этот тщательный, ухоженный, стойкий — остался безупречен. — Да она просто хамка. Манипуляторша. Ей пятьдесят пять, а она ведёт себя, как сорокалетняя ревнивая жена — и ты у неё главный трофей.
Вадим отвернулся. Он всё понимал, но ему, видимо, было легче спрятаться в молчании.
— Знаешь, что самое обидное, Вадим? — Ирина выдохнула, голос стал ниже, почти шепот. — Не то, что она сюда ходит, не то, что она вмешивается. А то, что ты не хочешь это остановить. Ты даже не пытаешься.
— Я просто не хочу скандалов…
— А я — хочу жизни. Нашей. Без третьего взрослого человека в трусах с ананасами, который забывает закрыть дверь в туалет.
Тут Вадим невольно усмехнулся. А потом сразу осёкся, увидев, как Ирина села обратно за стол, как-то сразу став старше лет на десять. Не от возраста, нет. От усталости. От разочарования.
— Что ты предлагаешь? Запретить ей приходить?
— Я предлагаю тебе вырасти, Вадим. Стать мужчиной. Хотя бы попробовать. Пока я ещё здесь.
Он хотел что-то сказать, но зазвенел дверной звонок. Три коротких, уверенных сигнала. Она. Кто же ещё.
Ирина не пошевелилась. Она просто взглянула на него — взглядом, в котором были и отчаяние, и последняя надежда, и лёгкая насмешка. Мол, ну что, пойдёшь встречать свою королеву?
Он встал, будто поднимаясь под прицелом. Сделал пару шагов к двери. Повернулся.
— Она просто принесла котлетки. Ты ж сама говорила — у тебя тяжёлый день на работе…
Ирина улыбнулась. Так улыбаются те, кто только что понял: конец уже наступил. Просто никто не сказал это вслух.
— Да, Вадим. Очень тяжёлый день. Только теперь он стал ещё и последним.
Дверь распахнулась. В коридор ворвалась Светлана Петровна — в своих несносных лосинах с леопардом и приторной «Шанелью», которую она любила душить до удушья. Ирина не встала. Она просто смотрела, как её жизнь, как таракан, ползёт по полу — уверенно, спокойно и в наглую. И, кажется, собирается остаться.
— А где полотенце для рук, Ирочка? — Светлана Петровна оглядела ванную, как ревизор – сельскую амбулаторию. — Раньше висело вот тут. Ты убрала? Зачем? Это же неудобно.
Ирина закрыла за собой дверь с таким усилием, что полотенце ей действительно захотелось не вешать, а свернуть в жгут. Для профилактики. От срывов.
— Полотенце в стиральной машине. Я ж не думаю, что его надо в рамочку повесить. Грязное же. Или тебе в музее чистоты удобнее?
Светлана Петровна сощурилась и медленно присела на табурет в коридоре. Табурет скрипнул, словно тоже был не в восторге от происходящего.
— Вот ты всегда так — с наездом. Всё у тебя как-то… в штыки. Я, между прочим, со всей душой.
— Со всей душой в мои шкафы, постель и трусы. Благодарю за участие.
Светлана прищурилась ещё сильнее — как будто из этого взгляда можно было выжать уксус. И не тот, яблочный, полезный, а чисто уксусную эссенцию.
— Ты бы хоть голову включала иногда. Я — мать Вадима. Ты понимаешь это или нет? Я за него душу отдала! Ты сколько с ним? Пять лет? А я — тридцать пять. Вот и не тебе мне рот затыкать.
Ирина подошла ближе. Тихо, спокойно, так что табурет под свекровью вздрогнул.
— А вы понимаете, что тридцать пять лет — это не тюрьма? Вы его не отбыли, вы его вырастили. И теперь надо… — она задумалась, как бы мягче. — …сдать объект в эксплуатацию. С гарантией на самостоятельность.
Светлана не выдержала. Вскочила.
— То есть ты сейчас хочешь сказать, что я — лишняя? Что мне внуков не дадено увидеть? Что я вам, значит, мешаю?
— Вы уже не просто мешаете, вы топчете. Я иногда боюсь идти в душ — вдруг вы там уже расставили свои мочалки и повесили халат.
— Кстати, мочалка отличная. Натуральная. А не это ваше китайское что-то там…
— Да мне всё равно, где вы её купили! Это мой дом! Я в нём, между прочим, хочу жить, а не уживаться!
— Ну вот, до истерик дошли…
— Истерик? — Ирина задохнулась от злости. — Я каждый день молчу, когда вы заходите без звонка. Я молчу, когда вы заменяете мне соль, потому что «та мелкая, не полезно». Когда вы открываете мои письма. Мои. Почтовые!
В это время дверь кухни распахнулась, как в плохом ситкоме. Вадим, с выражением лица «на работе сложнее», посмотрел на обеих женщин, будто забыл, кто они такие.
— Опять вы?
— А ты чего ждал? — огрызнулась Ирина. — Пикника с шашлыками?
Светлана Петровна обиженно вскинула руки.
— Я просто зашла! Принесла вещи, между прочим. Выбросили бы Вадика, как котёнка, если бы не я. Он ведь в детстве болел, Ирочка, у него же был бронхит, и я…
— Да прекратите! Бронхит в девяносто восьмом не оправдание влезать в его постель сегодня!
— Ира! — Вадим, наконец, поднял голос. — Ты переходишь границы!
— Я?! — она подошла к нему вплотную, — Ты видишь, что она делает? Или ты с ней уже в сговоре? Вас устраивает, что я в своём доме чувствую себя квартиранткой?
Он отступил, как от пощечины.
— Я просто не хочу ссор. Зачем всё усугублять? Она мать. Её выгнал брат, ей некуда идти!
— А нам, значит, есть? Мы теперь санаторий для невыносимых родственников?
— Не перегибай, Ира…
— Это ты перегибаешь — по чужому сценарию. Хочешь, я тебе напомню, как она прошлым летом чуть не выкинула мою собаку, потому что «ей тут не место, в квартире и так тесно»?
Светлана надменно вскинула голову.
— Собака была бешеная, лаяла по ночам, как ненормальная. Я ради всех старалась.
— А ничего, что это был щенок? И что ты тогда же порезала мои цветы на лоджии, потому что «всё равно какие-то вялые»?
— Да они были страшные! Как трава у подъезда!
Раздался звон — Ирина роняла чашку. Не от рук, а от себя. Потому что слов уже не хватало. Всё внутри кипело, как кастрюля с борщом без крышки. И запах был тот же — удушливый, старый, накипевший.
Вадим потянулся к метле.
— Я уберу…
— Нет, — голос Ирины сорвался. — Ты не уберёшь. Ни чашку, ни нас. Ты вообще ничего не убираешь. Ты — просто наблюдаешь. Как твоя мама вторгается в мой шкаф, в мою душу, в мою жизнь, а ты стоишь в дверях и гладишь по спинке стул.
— Ну что ты хочешь? Чтобы я её выгнал?
Она подняла на него глаза. В них была усталость. И ледяное одиночество.
— Да. Хочу. Чтобы ты, наконец, выбрал. Потому что мне больше нечего отступать.
Молчание. Длинное. Тяжёлое, как старая зимняя шуба, которая давит плечи и пахнет нафталином.
Светлана Петровна поднялась с табурета. Подошла к сыну.
— Вадимушка, ты же знаешь, что у тебя всегда есть я. Жены приходят и уходят, а мать — одна. Помни это.
— Браво, — прошептала Ирина. — Финальный аккорд. Аплодисменты. Вот только знайте: в этой пьесе я больше не играю.
Она ушла в спальню, хлопнула дверью. За ней — только звук бегущей воды из крана и треск разбитой чашки под ногами Вадима. А где-то внутри него, в глубине, медленно, болезненно, начинало что-то рушиться. Но слишком тихо, чтобы он успел среагировать.
— Ты серьёзно хочешь, чтобы я выгнал маму? — спросил Вадим, стоя в проёме спальни, будто уже и не жил здесь, а просто заглянул на минутку.
Ирина даже не повернулась. Она медленно гладила футболку — старую, растянутую, из тех, что носят дома, когда болеют. Не потому, что уютно. Потому что плевать.
— Нет, Вадим. Я хочу, чтобы ты наконец стал взрослым. А там — гони, не гони, решай сам.
Он молчал. Видимо, это тоже была часть его «мягкой дипломатии». Молчать, пока не пройдет буря. Только вот буря уже не бушевала. Она пересохла. Оставив вместо себя серую, мёртвую пустоту.
Светлана Петровна осталась. Осталась — и расцвела, как мать-императрица, заняв кресло в гостиной и перевесив крестик над кроватью Ирины, «потому что не на ту сторону повесили, так нехорошо».
— Здесь ведь ты на втором месте, — однажды сказала она Ире, попивая чай с вареньем. — Первым был, есть и будет мой сын. А ты — в приложении.
На следующий день Ирина ушла на работу в девять утра. А вернулась… через два дня.
Сняла номер в хостеле, выспалась, впервые за долгое время посмотрела фильм до конца и ела шаурму на лавке у вокзала, обмазываясь соусом и не думая, кто потом отстирает куртку. И впервые за много месяцев — дышала.
Когда она пришла домой — потому что ключи у неё ещё были, а в конце концов, это тоже её жильё, — в квартире стоял запах тушёной капусты и правоты. Светлана сидела в кресле, обложенная подушками, как фараон. Вадим был рядом. Они смотрели старое кино, комедию, где все кричат и дерутся под аккордеон.
— А ты чего вернулась? — поинтересовалась свекровь, не отрывая взгляда от экрана. — Мы думали, ты ушла насовсем. Мы тут… обустроились уже.
Ирина кивнула. Да, «обустроились» — отличное слово. Как будто она была лишней в собственном доме.
— Да вот, кое-что забыла.
— Что именно? — Вадим встал, неловко. Как ученик, которого поймали с чужой контрольной.
— Себя, — ответила Ирина и прошла в спальню.
Собиралась она без истерик. Чемодан, сумка, пара книг. Даже их свадебное фото не взяла — кому оно теперь надо? Только потом, уже у двери, повернулась.
— Вадим… ты даже не попытался.
Он сделал шаг. Только один.
— Я просто хотел, чтобы всё было спокойно…
— Спокойно — это на кладбище, Вадим. А у нас была жизнь. Пока ты её не сдал под заселение.
Она ушла. На этот раз — окончательно.
Прошло три месяца.
Новая квартира Ирины была маленькой. Пахла стройматериалами, соседями и новым началом. Она сняла её в доме с потрескавшимися подъездами и кафельной плиткой «под мрамор», которую клеили ещё при СССР. Ирина красила стены сама. Не ради экономии. Ради себя.
Иногда по вечерам ей было плохо. Сердце сжималось — не от любви, от тишины. Эта тишина не была уютной. Она была глухой, как предательство.
В один из таких вечеров раздался звонок. Звонок в дверь.
Она подумала — соседи. Или доставщик еды, хотя ничего не заказывала.
Но на пороге стояла девушка. Странная. Моложе лет на десять. Уверенная, холёная. И, кажется, беременная.
— Вы — Ирина? Жена Вадима?
— Была, — ответила Ирина. — А вы, судя по всему, следующая?
Девушка засмеялась. Горько, будто по привычке.
— Я — его сестра. Точнее, от второго брака отца. Меня зовут Оля. Мы не общались особо… Но мне надо с вами поговорить.
Они сидели на кухне. Чай, печенье, как всегда. Даже в трагедиях нужно немного сахара.
— Мама уехала. К младшему брату. Но не просто так. Она…
Оля замялась. Ирина молчала. Пусть говорит. Слова — её дрова.
— Она довела его жену до выкидыша. Напряжение, скандалы… Там всё серьёзно. Жена его ушла. А мама осталась. С внуком.
Ирина кивнула. Что тут скажешь?
— И Вадим сейчас один. Совсем. Он приходит к отцу, пьёт. Плачет. Я не знала, что он может плакать, если честно.
— А чего вы от меня хотите, Оля?
Девушка посмотрела ей прямо в глаза.
— Я хочу, чтобы вы не чувствовали себя виноватой. Ни на секунду. Вы — единственный человек, который выстоял. Все остальные прогнулись.
— Мне не легче от этого, если честно.
— Но, может быть… чуть-чуть правильнее.
Ирина не ответила. Просто наливала чай. Смотрела на свои руки. Они не дрожали.
Весной она завела кошку. Не свою — соседскую. Просто та приходила к ней через балкон. Ирина покупала корм, гладила её, и, сидя вечером на подоконнике с этой кошкой, впервые подумала:
— Жить можно. Даже вот так. Может, особенно — вот так.
Иногда одиночество — это не приговор. Это свобода без свидетелей.
Финал.
Ирина не спасла брак. Но спасла себя.
А иногда это и есть самое трудное — выбрать себя.
Без апелляции. Без пощады.
Но с уважением. К себе.
